Довольно скоро я стала проводить на летном поле планерного клуба все дни, когда приезжала к родителям. Я начала совершать полеты на дальнее расстояние, полеты на большой высоте и поставила несколько скромных рекордов (в то время это не составляло труда).
Степень моего безрассудства превосходила уровень моих знаний. Я получила хороший урок в тот день, когда влетела в грозовую тучу, засосавшую меня и поднявшую на высоту трех тысяч метров, и оказалась по другую сторону чешской границы, в зоне запрета полетов. Последовали бурные разборки на дипломатическом уровне, моя фотография появилась в газетах, я схватила жестокую простуду (в грозовой туче на высоте трех тысяч метров буквально покрываешься инеем) и чуть не угробила новый тренировочный планер. С начальником клуба я помирилась раньше, чем с отцом, который пребывал в ярости и говорил, что я постыднейшим образом выставила себя на посмешище. Он не мог простить мне моей фотографии в газетах. Тот факт, что я установила рекорд высоты полета, не производил на него ни малейшего впечатления.
Я не особо огорчалась, что отец сердится на меня, поскольку в своем гневе он не желал со мной разговаривать. Я безумно боялась оставаться с ним наедине. Я с ужасом ждала, что он начнет расспрашивать меня об университете, о предметах, которые мы проходим, и о моем отношении к учебе. Я проводила дни напролет в планерном клубе отчасти из желания держаться подальше от отца. Я страстно благодарила небо за то, что он постоянно занят своей работой, поглощающей все его внимание.
Когда я решила, что набралась достаточно опыта по части пилотирования планеров, я отправилась на Ронский чемпионат. Он проводился каждое лето; я была единственной женщиной, принимавшей участие в соревнованиях. Тем труднее мне было справиться с ситуацией, сложившейся у меня там. Мой планер не хотел летать. Не знаю почему. Иногда у вас просто начинается полоса невезения. Каждый день мой планер отрывался от земли и слетал в долину, где резко терял высоту и приземлялся. У зрителей не возникало никаких сомнений по поводу причины происходящего. Мое появление на летном поле на третий день соревнований было встречено дружными издевательскими возгласами, и многие громко советовали мне валить отсюда восвояси. Но я отказалась. Я стискивала зубы до боли в челюстях. Я твердо решила продержаться до конца соревнований.
И я продержалась.
Неделей позже мне пришло письмо. Я прочитала его дважды, а потом попросила маму прочитать вслух, поскольку не верила своим глазам.
Письмо было от директора Исследовательского института планеризма в Дармштадте. Институт пользовался хорошей славой; он занимался исследованиями в области аэродинамики и метеорологии и являлся одним из крупнейших в мире научно-исследовательских центров такого рода.
Директор писал, что он присутствовал на Ронском чемпионате и был восхищен моей «стойкостью в тяжелых обстоятельствах». Он писал, что для летчика нет ничего важнее упорства и решимости, и приглашал меня присоединиться к экспедиции, которую институт устраивал с целью исследования термических условий полета в Южной Америке. Средства на дорогу мне надлежало изыскать самой.
– А как же твоя учеба? – спросил отец. Казалось, он никак не мог понять, почему я хочу ехать.
– Это всего лишь небольшой перерыв. Люди берут полгода, год на академический отпуск. Даже больше.
Я говорила правду. Система образования позволяла такое.
– Да, – сказал он. – Но не по такой же пустяковой причине.
– Для меня это не пустяк, отец.
– Разумеется.
Он прошелся взад-вперед вдоль своего письменного стола. С выражением крайнего неодобрения на лице. Я наблюдала за ним с ощущением удушья.
– Южная Америка – опасное место, – сказал он. – Откуда нам знать, будешь ли ты там жива и здорова?
– Институт примет все меры для нашей безопасности, отец. Это же не какая-нибудь любительская организация.
– Несомненно, они имеют опыт в делах такого рода. Но ты – молодая женщина. Откуда нам знать, позаботятся ли они о тебе должным образом?
– Я не ребенок.
– Ты по-прежнему остаешься на моем попечении и, покуда так продолжается, ты не будешь болтаться по миру, участвуя в каких-то дурацких проектах, связанных с планеризмом.
– Отец, пожалуйста! Пожалуйста!
Если бы это помогло, я бы бросилась к его ногам, словно женщина на гравюре с изображением Кориолана, висевшей в нашей столовой; но я знала, что это не поможет. Только вызовет у него отвращение.
Он искоса взглянул на меня. Он не ожидал от меня такой страсти.
– А как насчет расходов? – спросил он. – Ты хоть представляешь, сколько стоит трансатлантический переезд?
– Я заработаю, – сказала я. – Одна кинокомпания ищет пилота-каскадера, женщину.
– Тогда вопрос решен, – сказал отец. – Ты никогда не пойдешь на такое. Просто уму непостижимо. Чтобы моя дочь снималась в кино!
– Ты даже не увидишь, что это я, – сказала я. – В этом весь смысл работы каскадера. Зрители примут меня за киноактрису.
– Я отлично все понимаю!
Он почти потерял самообладание. Он несколько раз откашлялся.
Я почувствовала, что наступил благоприятный момент, и сказала:
– Это такая же работа, как и любая другая, но за нее хорошо платят. Скорее всего мое имя даже не будет значиться в титрах.
– Где снимается фильм?
– Под Гамбургом.
– Далеко отсюда.
– Меня поселят в хорошем отеле. Но если ты возражаешь против отеля, я могу остановиться у тети Этти.
– Ты уже все продумала, верно?
– Да.
Отец пригладил свои маленькие, аккуратные усики. Я уже ожидала услышать от него «нет». Не знаю, что бы я сделала в таком случае.
Он сказал:
– Мне нужно узнать побольше о предстоящей экспедиции. Я напишу директору Исследовательского института планеризма…
Я судорожно вздохнула. Он поставит меня в страшно неловкое положение, если сделает такое.
– Да, – сказал он. – Я должен. Это самое малое, что я могу сделать. И если я получу удовлетворительный ответ – если я получу оный, – и если я сочту, что ты можешь участвовать в экспедиции, и если ты будешь заниматься в период своего академического отпуска и восстановишься в университете сразу по возвращении… ну, тогда, возможно…
В тот год я познакомилась с Дитером.
Бедный Дитер. Я уже почти перестала на него сердиться. Теперь, когда я победила. Жестокая мысль, но она приходит мне в голову. Потому что вот она я: сижу за штурвалом «бюкера», продолжаю пилотировать самолеты несмотря на все случившееся. А он сейчас лежит на больничной койке. Ну, возможно, уже сидит. Ожидая прибытия американцев, с которыми, несомненно, будет страшно груб.
Я не из тех, кто легко прощает обиды. Я должна сделать признание. Когда я услышала, что он разбился при неудачной посадке, уронил самолет на бетон, я улыбнулась.
Следует добавить, это произошло уже после того, как я узнала, что он остался жив.
Я пошла навестить Дитера, мы страшно поругались, и медсестры попросили меня уйти. Думаю, это здорово его встряхнуло. Мы не ругались уже почти год.
Ему повезло, что он остался жив. Сухая фраза, дающая лишь самое слабое представление о пропасти, лежащей между реальным событием и возможным. Дитеру повезло по причине полного отсутствия горючего в топливных баках. Когда бы не счастливый случай, он бы разбился в лепешку и не лежал бы сейчас на больничной койке. По крайней мере, живой и относительно здоровый.
Думая о Южной Америке, я вспоминаю широкие, залитые солнечным светом пространства и грифов.
Однажды я отправилась на взморье и там увидела их. Урубу, так они назывались по-индейски. Черные, размером с индюка, лысые, красноглазые, мерзкого вида. Четыре птицы, сдвинув головы, терзали клювами тушу какого-то животного. Сквозь шум прибоя я слышала тихий треск разрываемого мяса.
На берегу не было никого, кроме меня и четырех грифов.
Я стояла и смотрела. Я еще никогда не видела грифов так близко. Когда я устремлялась за ними в восходящих потоках теплого воздуха, они стряхивали с себя оцепенение и резко уходили в сторону при приближении планера. Они могли висеть в воздухе почти неподвижно. При виде них у меня перехватывало дыхание: такое безупречное мастерство полета.
Я задумчиво огляделась по сторонам. Вдоль берега тянулась пыльная грунтовая дорога, за которой находилась крохотная деревушка. С полдюжины хижин, с виду как будто недостроенных, с черными проемами открытых дверей. Несмотря на жаркий день, из труб шел дым; там готовят пищу, подумала я, на открытых очагах.
Передо мной простиралась до самого горизонта, едва различимого вдали, блестящая гладь океана, мо-лочно-голубая на отмелях и темно-зеленая поодаль от берега. По обеим сторонам от меня лежал ковер из светлого песка персикового цвета.
Я снова перевела взгляд на грифов. Один из них теперь сидел на грудной клетке животного и жадно пожирал внутренности.
Я резко повернулась и пошла прочь; нисколько не встревоженные, птицы лишь на миг вскинули головы по-змеиному стремительным движением.
На пути к автобусной остановке ко мне присоединились маленькая девочка в розовом платьице и черный поросенок.
В холле отеля болтался Дитер.
– Где ты была? – спросил он, когда я вошла, оставляя за собой дорожку песка, сыпавшегося из сандалий.
– На взморье.
У него вытянулось лицо.
– Но мы же собирались пойти на взморье завтра.
– Я была не там. Не знаю, где я была. Я просто поехала на автобусе.
– Ты просто поехала на автобусе? – Он уставился на меня с ошеломленным видом.
– А что такого?
– Но это же Южная Америка!
– Не болтай ерунду, Дитер, – сказала я. – Здесь не опаснее, чем в центре Франкфурта.
Я сказала «увидимся позже» и прошла через холл к скрипучему лифту с дверями под бронзу, который стремительно поднял меня к моему номеру.
Дитер заботился обо мне. Он боялся, что я сгорю на солнце, что меня покусают москиты, что я заблужусь. На самом деле моя кожа отлично переносила палящее бразильское солнце, а москиты меня нисколько не беспокоили; наоборот, именно у Дитера руки покраснели и шелушились, а ноги были покрыты зудящими укусами. Его попытки защитить меня от неведомых опасностей казались совершенно неуместными, но я полагала, что он не может иначе. Он искал моего общества гораздо настойчивее, чем мне хотелось бы, но сказать ему об этом я не могла. Он болезненно переносил отказы. И одно из многочисленных различий между нами состояло в том, что я, довольно общительная по природе своей, спокойно могла обходиться без общения (я научилась этому, когда Петер уехал в интернат), а Дитер, похоже, постоянно нуждался в компании. Казалось, наедине с самим собой он чувствовал некую свою неполноценность.
Я поняла это еще на пароходе, вышедшем из Бремена. Дитер часто подсаживался ко мне за завтраком, когда я с наслаждением потягивала кофе и предавалась размышлениям, поскольку полагал, что завтракать в одиночестве мне так же неприятно, как ему. Или я стояла у поручня на закате, задумчиво глядя на медленно темнеющую воду и огненную дорожку солнечного света на волнах, – и вдруг рядом появлялся Дитер с какими-то высказываниями насчет открывающейся взору картины. Очередной раз.
Впрочем, он был довольно приятным человеком. И одним своим качеством заинтересовал меня. Своей чрезвычайной серьезностью. Он был бесконечно предан национал-социалистической партии. Теперь она стала правящей партией, но Дитер вступил в нее несколько лет назад, когда она еще отчаянно старалась укрепиться в Берлине. Когда он говорил о ней, я чувствовала за его словами с трудом сдерживаемую страсть.
Я поняла, что завидую такой страстной убежденности. Речи Дитера часто утомляли меня или казались мне туманными, поскольку носили характер экстатический и мистический. Иногда они вызывали у меня отвращение, поскольку в них сквозила намеренная жестокость, хотя в самом Дитере я не замечала никакой жестокости. Но я завидовала уверенности, с какой он отвечал на многие вопросы, на которые я никогда не могла найти ответа; и я также завидовала его бескорыстной преданности партии. Я сознавала, что неспособна служить какой-либо организации так, как он; и порой мне безумно хотелось обменять свою свободу на ее противоположность. Когда я пребывала в таком настроении, мне казалось, что духовная близость с единомышленниками гораздо предпочтительнее независимости и что принятие некой партийной линии или некоего учения замечательным образом упрощает жизнь. В подобном настроении я бы сама могла примкнуть к национал-социалистам. Но такие настроения скоро проходили.
И я ненавидела политику.
Дитер, которому я не рассказывала о своих двойственных чувствах, но который все же о них догадывался, сказал, что национал-социализм – не политика. Я посмеялась над ним, но в известном смысле он был прав. Движение уже вышло за рамки политики. И в нем чудилась некая всепожирающая сила.
Дитер, думала я, хочет положить жизнь на алтарь движения. Я не хотела. Вдобавок, мне совершенно не нравились взгляды партии на женщину. Они сводились к тому, что роль женщины состоит в служении мужу и в воспитании детей. Это ее «предназначение».
Так что же я делаю здесь, в Бразилии, летая на планерах в экспедиции, финансируемой правительством? Они запросто могли остановить меня. То, что они этого не сделали, давало мне надежду, что жить при новом режиме будет не так ужасно, как казалось, исходя из их риторики; что они говорили не то, что думали.
Ничего удивительного. Политики, безусловно, никогда не говорят того, что думают.
Я лежала на широкой постели в своем номере и смотрела на шторы, легко колебавшиеся в потоках воздуха от вентилятора. Такая загадочная штука – воздух, исследовать который мы приехали сюда из далекого далека. Действительно, думала я, мы проделали страшно длинный путь, чтобы исследовать теплые восходящие потоки. И тем самым обогатить знания человечества.
Вольфганг скептически относился к официально заявленным целям нашей экспедиции; Вольфганг – третий член нашей команды из четырех человек – относился скептически ко всему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56