– Что ты хочешь сказать?
– Женщины мыслят иначе, чем мужчины.
– Похоже, самолеты не замечают разницы.
Дитер отглотнул из кружки.
– Ну ладно, – наконец сказал он. – Ты хороший пилот, никто никогда с этим не спорил. Но у женщин действительно другой склад ума, и, откровенно говоря, я считаю, что тебя не стоило привлекать к этому проекту.
Тут я поняла, что ссора неизбежна.
– Почему же, интересно знать? – осведомилась я.
– Этот самолет не для женщин.
– Какой вздор! Что значит «не для женщин»? Я умею его пилотировать! Какое значение имеет все остальное?
Я поняла, что попала в точку: я действительно умела пилотировать «комет», вот в чем вся беда.
– Дитер, – сказала я, – я терплю подобные штучки с тех самых пор, как начала летать, и мне это уже порядком надоело.
– Не понимаю, чего еще ты ожидала, – сухо сказал он.
– От тебя я ожидала понимания! – «Но с какой стати?» – подумала я.
Похоже, Дитер тоже так думал.
– С какой стати? – спросил он. Его гнев прорвался наружу. – Все твое поведение, все твои мысли противоречат национал-социалистической идее о предназначении женщины.
– Да неужели?
Насмехаться над ним не стоило: он не переносил насмешливого тона.
– Ты никого и ничего не уважаешь! – проорал он.
В зале воцарилась тишина, и я почувствовала взгляды присутствующих. Он тоже почувствовал, покраснел и овладел собой.
– Если бы я уважала все, что обязана уважать женщина, я бы сейчас сидела дома, крошила картофельный салат и строчила на машинке шторы для затемнения.
– Возможно, так было бы лучше, – сказал он. – Все эти попытки прессы выставить тебя героиней сбивают с толку женщин Рейха, которые начинают воображать, что они должны пилотировать самолеты, водить грузовики и работать на заводах вместо того, чтобы заниматься домашним хозяйством, оказывать моральную поддержку мужьям и заботиться о детях.
– В стране не хватает рабочей силы, поскольку все мужчины ушли на фронт. Если бы женщины не работали на заводах, все заводы закрылись бы.
– Это неправда, – сказал Дитер. – Это ложь, которую распространяют антиобщественные элементы. Сейчас работает гораздо больше женщин, чем необходимо, а это крайне вредно для страны. И я виню во всем…
Я решила, что он собирается обвинить во всем меня, и рассмеялась.
– Твое легкомысленное отношение к политическим проблемам воистину прискорбно, – сказал он.
Он пил свое пиво и какое-то время молчал. Я тоже молчала. Потом он снова заговорил о моральном духе. Похоже, он считал, что присутствие женщины в команде испытателей «комета» подрывает моральный дух. Я поинтересовалась, каким образом.
– Твое присутствие смущает мужчин, – сказал Дитер. – Оно… деморализует.
– И что, моральный дух действительно ослаб со времени моего приезда?
– Атмосфера изменилась. Стала мягче, что ли. Что-то пропало, жесткость в отношениях. И это меня тревожит.
– Не понимаю. Зачем нужна эта жесткость в отношениях?
– Будь ты мужчиной, тебе не понадобилось бы спрашивать, – сказал Дитер. Похоже, он считал такой ответ вполне удовлетворительным.
Мне пришлось сказать, после непродолжительной паузы, что я не мужчина и хотела бы услышать ответ на свой вопрос.
– Она закаляет нас, – сказал он. – Вот зачем она нужна. Она заставляет нас относиться безжалостно к самим себе и друг к другу, а если мы собираемся летать на «Место шестьдесят три» день за днем, нам необходимо оставаться безжалостными и бесчувственными. Человеческая жизнь ничего не значит. Так говорит национал-социализм, и это правда. Но постоянно помнить об этом трудно. Особенно в присутствии женщины на летном поле.
– Ясно.
– Здесь я ничего не могу поделать, – сказал Дитер. – Команду набирал не я. Я против твоего участия в проекте, но не могу отстранить тебя от работы без основательной причины. – Он помолчал, обводя пальцем мокрый отпечаток пивной кружки на столе. – А то, что ты мне все равно по-прежнему небезразлична, только усложняет ситуацию. Если ты намерена заниматься испытательными полетами, то «комет» – последняя машина, за штурвалом которой мне бы хотелось тебя видеть.
Это случилось двумя днями позже.
Я играла в настольный теннис с Хайнцем в комнате отдыха. Хайнц приехал на базу в один день со мной, и мы тренировались вместе. Мы с ним часто играли в настольный теннис.
В четвертом гейме обмен ударами затянулся. Голубовато-белый теннисный шарик проносился взад-вперед над сеткой, словно планер. Я представляла себе крохотный планер, обтянутый такой же упругой полупрозрачной оболочкой.
Внезапно раздался оглушительный рев, и здание сотряслось до основания. Ваза с полевыми цветами упала с каминной полки и разбилась. Теннисный шарик, пущенный Хайнцем в сетку, три раза подпрыгнул на одном месте, а потом наконец покатился к краю стола и упал на пол.
Мы с Хайнцем положили ракетки на стол и направились к двери. По коридору мы уже бежали бегом.
Воздух на улице изменился. Он обжигал легкие, безжалостно ел глаза и оставлял во рту тошнотворный привкус. Привкус крови.
Над посадочной полосой висело плотное фиолетово-черное облако. Округлое и тяжелое, оно клубилось на одном месте, словно туча мух над трупом.
Под ним не было ничего. Кусок металла с полметра длиной, искореженный до неузнаваемости. Пятно на земле.
– Кто готовился к полету? – сухим напряженным голосом спросил Дитер.
– Душен.
Душен был командиром эскадрильи, которого откомандировали на базу с Восточного фронта. Он прибыл восемь дней назад и все ворчал, что его отозвали с передовой.
По обе стороны от взлетной полосы простиралось поросшее травой поле. Траву регулярно косили. Она была густой и сочной, даже осенью. Свежая зелень травы показалась мне сейчас непристойной.
Мы отправились на поиски останков. И нашли в траве несколько фрагментов тела; хоть что-то можно будет положить в гроб. Я тоже что-то нашла. Я не хотела думать, что именно.
В тот же день, ближе к вечеру Дитер вызвал меня в свой офис.
– Я решил отстранить тебя от горячих полетов.
Под «горячими» подразумевались полеты на заправленной машине. Он сказал мне, что отныне я буду совершать на «комете» только планирующие полеты. Мы часто делали это, поскольку «комет» все еще требовалось испытывать и в качестве планера.
– Можно поинтересоваться почему?
– Мне кажется, после происшествия, имевшего место утром, ты могла бы и не спрашивать.
– Горячие полеты запрещаются всем членам команды?
– Конечно нет. Только тебе.
– Почему? Что такого я сделала?
– Ничего. Я просто не хочу, чтобы ты летала на заправленной машине. Риск слишком велик. Я не хочу нести ответственность за неприятности, которые могут с тобой приключиться.
– За любого другого пилота на базе ты несешь точно такую же ответственность, как за меня.
– Тем не менее…
– Ты сомневаешься в моих способностях?
– Нет.
– Тогда как ты смеешь отстранять меня от полетов?
– Как я смею? Да я командир этого авиаотряда и буду отдавать такие распоряжения, какие сочту нужным!
– Дерьмовый из тебя командир, – сквозь зубы процедила я, и Дитер дернул головой, словно я его ударила. Глаза у него расширились от гнева и удивления, и я увидела в них ненависть, наконец-то осознанную.
– Будь моя воля, – медленно проговорил он, – я бы исключил тебя из команды, но мне тебя навязали сзерху, и я вынужден мириться с твоим присутствием здесь.
– Соболезную.
– Мне хватает головной боли с самолетами, которые взрываются, когда захотят, и мне совершенно не нужны дополнительные проблемы с женщиной на базе – причем с женщиной, от природы строптивой.
– Вот уж действительно проблема, верно? Ты никак не можешь уразуметь, что я не женщина, я летчик!
– Не болтай глупостей! Конечно, ты женщина!
– На этой базе, на любой другой авиабазе я – летчик. Этого ты никогда не мог понять. Вечно болтал о своих драгоценных чувствах ко мне, когда я хотела только одного: чтобы мне дали спокойно работать. Вернее, ты просто называл чувствами то, что в действительности таковым не являлось.
– Да что ты знаешь о чувствах? – сказал он. – У тебя нет сердца. – Он горько сжал губы.
– Возможно, Дитер, ты просто не в силах пробудить во мне чувства.
– Ты когда-нибудь о ком-нибудь думала? Холодная, бесчувственная, честолюбивая – вот ты какая.
– Мне казалось, именно бесчувственность и требуется для того, чтобы работать в этой команде. На днях ты толкнул целую речь на эту тему.
– В женщине она недопустима. У тебя все не как у людей.
– Многие сочли бы недопустимым твое отношение ко мне.
– Ты даже не можешь нормально одеться, когда выходишь за территорию базы! Ты отправляешься в город, одетая как… как механик. Ты позоришь весь наш отряд!
– По-моему, у отряда есть более важные причины для стыда. Например, серьезные недостатки командира.
На несколько секунд наступило молчание. Переводя дыхание, мы пристально смотрели друг на друга поверх пустого деревянного стола.
Потом я сказала:
– Меня направили на базу, чтобы я летала наравне со всеми другими пилотами. Я намерена передать этот вопрос на рассмотрение в министерство.
– И к кому же ты собираешься обратиться в министерстве?
– Я поговорю с генералом Удетом. – Похоже, я могла рассчитывать только на Эрнста.
Последние мои слова произвели поистине драматический эффект. Лицо у Дитера перекосилось. Он прошипел:
– А я все ждал, когда ты вспомнишь о своем любовничке.
– Думай, что говоришь, Дитер.
– Он вышел в тираж, твой генерал Удет. Выброшен на свалку за ненадобностью. Он тебе не поможет.
Я повернулась и направилась к двери.
Дитер вскинул руку в нацистском приветствии.
– Хайль Гитлер! – гаркнул он.
Я вышла и закрыла за собой дверь.
Где мы?
Местность кажется незнакомой. Она производит зловещее впечатление. Я вижу внизу разрушенные фермерские дома и сожженные деревни. Мы пролетаем над небольшим селением, и я вижу мертвые тела, лежащие в ряд на поле.
Генерал наклоняется вперед и кричит что-то мне в ухо. Я не различаю слов, но смысл ясен. Надо поскорее убираться отсюда.
Я догадываюсь, где мы находимся. Мы стараемся забирать на запад, но нас сносит крепкий встречный ветер. Мы слишком сильно отклонились от курса на восток и сейчас находимся ближе к Штеттину, чем к Любеку, к северу от Берлина, а не к северо-западу.
Потом я пролетаю над лесистой возвышенностью – и вот оно. От неожиданности у меня перехватывает дыхание. Передовая часть русских, колонна бронемашин, возглавляемая танками, замаскированными камуфляжными сетками и ветками, быстро движется по широкой и прямой грунтовой дороге.
Я пролетаю прямо над ними: у меня нет выбора. Мое появление оказывается для них такой же неожиданностью, и они реагируют с запозданием. Когда колонна остается у меня позади, начинают трещать пулеметы, и «бюкер» вздрагивает и резко теряет высоту. Я в развороте ухожу вверх как можно круче, с облегчением убедившись, что машина по-прежнему слушается руля. Выровнявшись на высоте триста метров, я оборачиваюсь, чтобы проверить, не поврежден ли хвостовой отсек, и мое внимание привлекает диковинное зрелище внизу.
За грозной передовой колонной движется средневековое войско, рассыпавшееся по полю и словно выросшее из-под земли. Пехотинцы в шинелях с хлопающими полами толкают перед собой тачки, с верхом нагруженные разным барахлом. Другие едут на лошадях или шагают рядом с телегами, влекомыми волами и тоже нагруженными всякой всячиной: матрасами, кухонными плитками, велосипедами, кастрюлями и стульями. Посреди огромной толпы советских солдат трясутся по ухабам несколько машин: трофейные гражданские автомобили и мотоцикл с коляской.
За рулем автомобилей и мотоцикла никто не сидит. Их, как и телеги, тащат волы.
Приливная волна людского моря гонит перед собой смешанное стадо коров, овец, свиней, коз и кур; связки битых цыплят свисают с подпруг у лошадей и с деревянных бортов телег.
Над диковинным войском дрожит желтоватый ореол, яркие солнечные лучи, преломленные свинцовой тучей, пронизывают завесу пыли, поднятой колонной бронетехники.
Промозглым ноябрьским вечером я отправилась навестить Эрнста. Когда я открыла калитку, меня окатило дождем капель, сорвавшихся с кованой арки. Я осторожно прошла по скользкой мощеной дорожке, отблескивающей зеленым в свете моего фонарика, к погруженному во мрак тихому дому. Стоя на крыльце, я слышала лишь стук капель, падающих с карниза, да собственное дыхание.
Я позвонила. Дребезжащий звонок резанул по нервам. Через несколько минут, после долгой возни с замками, дверь открылась, и Альберт, слуга Эрнста, долго всматривался в мое лицо из темной прихожей. Похоже, он узнал меня не сразу, хотя я уже несколько раз наведывалась в неуютный особняк Эрнста.
– Входите, капитан. Извините, не сразу узнал вас в темноте. Генерал в гостиной. – Альберт понизил голос. – Он сильно изменился.
Когда я вошла, Эрнст поднял голову, и я мгновенно отказалась от всякого намерения вовлечь его в наш с Дитером спор. Он действительно очень изменился. Его глаза потемнели, потухли, словно расстрелянные прожекторы.
Он сидел на ковре у камина. Перед ним были разложены игральные карты рубашкой вверх. Под рукой у него стояли бутылка бренди и стакан. Кот дремал у каминной решетки, постукивая кончиком хвоста по картам.
– Ну, привет! – воскликнул Эрнст с жутковатой веселостью. – Выпьешь чего-нибудь?
– Нет, спасибо. Мне нужно только согреться. – Я села в ближайшее к камину кресло и протянула руки к огню.
– Решил вот погадать себе на картах, – сказал он. – Знаешь, моя мать была цыганкой.
Его мать вовсе не была цыганкой. Странно, что он сказал такое. Это было не так опасно, как заявить, что твоя мать еврейка, но все равно довольно рискованно.
– И что говорят карты?
– Я буду богатым, но раздам все свои деньги. Я буду знаменитым, но слава меня погубит. Я буду любим, но всегда недолго и людьми весьма невзыскательными.
– Эрнст… – У меня болезненно сжалось сердце. – У тебя много друзей, и все они очень взыскательные люди.
– Так где же они?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56