Гомон начал вновь нарастать. О мертвом наконец все забыли. Все, кроме Рафаэля: мадам Такайя идет! Официанты беззаботно прыгали через труп, как будто для них это самое привычное дело, как будто тут каждый вечер валяется какой-нибудь труп и ритм прыжков уже вошел в их мышечную память. Но как через эту тушу переправить императрицу Индонезии? Как даже и за стол-то ее посадишь, когда рядом такое безобразие? Какого дьявола не едет полиция?
«Вот вам ваши ребячливые янки, скоты проклятые, — думал Фэллоу. — Кроме того дурня с его маневром Хаймлиха, ни один даже не дернулся помочь бедному старому олуху». Наконец явился полицейский с двумя медиками из бригады «скорой помощи». Шум снова стих: все разглядывали людей в белых халатах — один негр, другой латиноамериканец — и их оборудование, состоявшее из раскладных носилок и кислородной подушки. Ко рту Раскина приставили кислородную маску. По тому, как разговаривали между собой медики, Фэллоу понял, что признаков жизни Раскин не подает. Разложили носилки, подсунули их под тело и пристегнули ремни.
Однако на выходе возникла новая проблема. С носилками через вращающуюся дверь не протиснешься. Начались попытки сложить одну к другой лопасти дверной крестовины, но никто, похоже, не знал, как это делается. Рафаэль твердил: «Поставьте стоймя! Поставьте стоймя! Стоймя пройдет!» Однако ставить вертикально носилки при сердечном приступе по медицинским правилам, видимо, не допускается, и напрашиваться на неприятности медикам не хотелось. Так что в вестибюле остановились и перед статуей «Серебряного вепря» устроили консилиум.
Рафаэль воздевал руки и топал ногами.
— Вы что думаете — я позволю, чтобы такое, — он показал на тело Раскина и помедлил, однако добавлять соответствующее существительное не стал, — чтобы такое оставалось тут в ресторане, на глазах у tout le monde? Я вас умоляю! Вы же сами видите! Здесь парадный вход! Страдает бизнес! У нас посетители! В любой момент может прибыть мадам Такайя!
— О'кей, — отозвался полицейский, — не надо так волноваться. Есть здесь какой-нибудь другой выход?
Шумное обсуждение. Один из официантов предложил женскую уборную, где окно выходит на улицу. Полицейский с Рафаэлем пошли через зал проверять. Вскоре они вернулись, и полицейский сказал:
— О'кей, по-моему, получится.
В результате Рафаэль, старший официант, полицейский, медики с носилками, младший официант, Фэллоу и недвижная глыба тела Артура Раскина снова появились в зале. Они пошли по тому же проходу между боковыми столиками и столом мадам Такайя, по которому какой-нибудь час назад триумфально шествовал Раскин. Он по-прежнему оставался центральной фигурой процессии, даже посмертно. Гомон в зале резко прервался. Посетители не верили собственным глазам. Как, опять это жуткое лицо, это белое брюхо демонстрируют у самых столиков?.. Эти мрачные остатки празднества плоти. Словно чумная зараза вдруг снова появилась среди гостей; они-то думали, с ней покончено, а она тут как тут, да еще и опаснее прежнего.
Процессия втянулась в маленькую дверь в дальнем конце зала. За дверью обнаружился вестибюльчик, из которого вели две двери — в мужскую уборную и в женскую. В женской имелась еще небольшая комната отдыха, где и было окно на улицу. Изрядно повозившись, полицейский с официантом отворили окно. Рафаэль вытащил связку ключей и отпер решетку на петлях, защищавшую окно со стороны улицы. Задул прохладный, пахнущий копотью сквознячок. И весьма кстати. Скопление человеческих тел, живых и мертвых, делало пребывание в маленькой комнатке невыносимым.
Полицейский с одним из медиков выбрались через окно на тротуар. Второй медик и официант высунули им наружу конец носилок — той стороной, где лежала голова Раскина, лицо которого становилось серее и ужаснее с каждой минутой. Последнее, что попало в поле зрения Фэллоу, — это подошвы дорогих английских туфель Артура Раскина, паромщика, перевозившего арабов в Мекку, и его бренные останки исчезли в окне женской уборной ресторана «La Boue d'Argent».
В тот же миг Рафаэль пронесся мимо Фэллоу вон из женской уборной и снова в зал. Фэллоу двинулся следом. На полпути к выходу его перехватил старший официант, в чьем ведении был их с Раскином столик. Он улыбнулся клиенту мрачной улыбкой, как улыбаются людям, только что понесшим горькую утрату.
— Мсье, — сказал он, все еще улыбаясь (этак печально, но по-доброму), и подал Фэллоу листок бумаги. Похоже, что счет.
— Что это?
— L'addition <Счет (франц.).>, мсье. Чек.
— Чек?
— Oui, naturellement <Да, разумеется (франц.).>. Вы заказали обед, мсье, вам его приготовили и подали. Мы очень сожалеем о том, что с вашим другом случилось несчастье… — Затем он понурился и пожал плечами — мол, все это так, но при чем тут мы, жизнь продолжается, и нам надо зарабатывать на хлеб. Такая беспардонность потрясла Фэллоу. Но еще больше его потрясла мысль о том, что этак ему придется платить, да еще в ресторане такого класса.
— Если вы так печетесь о своем 1'addition, — ответил Фэллоу, — думаю, вам следует обратиться к мистеру Раскину. — Протиснувшись мимо официанта, он направился к двери.
— Нет-нет! Как же так! — воскликнул официант. Причем уже не тем, прежним, приторным голосом ресторанного лакея. — Рафаэль! — заорал он и добавил что-то по-французски. В вестибюле дорогу Фэллоу преградил вынырнувший откуда-то Рафаэль. Вид у него был весьма суровый.
— Минуточку, мсье!
Фэллоу просто онемел. Но в этот миг Рафаэль вновь повернулся к двери и расплылся в профессиональной улыбке. Через вращающуюся дверь вошел, грозно стреляя глазами туда-сюда, мрачный плосколицый громадина азиат в строгой пиджачной паре.
Вслед за ним появилась маленькая женщина лет пятидесяти, смуглая, с темно-красными губами и черными волосами, уложенными в высокую прическу, одетая в длинное шелковое манто, из-под которого виднелось длинное, до полу, красное шелковое платье. Ее драгоценности сверкали так, что в зале хоть свет гаси.
— Мадам Такайя! — выдохнул Рафаэль. И вытянул обе руки вперед, словно ловил брошенный ему букет.
На следующий день почти всю первую полосу газеты «Сити лайт» занимали два циклопических слова, набранных самым крупным шрифтом:

СМЕРТЬ ПО-НЬЮ-ЙОРКСКИ
Выше, шрифтом помельче:

ШИКАРНЫЙ РЕСТОРАН — МАГНАТУ: «УМИРАЙТЕ СКОРЕЕ, А ТО ПРИБУДЕТ МАДАМ ТАКАЙЯ»
И понизу страницы: «Только в „Сити лайт“: Питер Фэллоу — наш человек за столиком».
В придачу к основной статье, где злополучный обед описывался в красочных подробностях, не исключая и того, как официанты деловито прыгали через тело Артура Раскина, опубликован был еще и дополнительный материал, который привлек почти такое же внимание. Заголовок гласил:

СЕКРЕТ УМЕРШЕГО МАГНАТА: КОШЕРНЫМИ БОИНГАМИ В МЕККУ
К полудню трескучий рейтеровский телетайп, стоявший в кабинете Мыша в углу, обрушил на редакцию ярость всего мусульманского мира. Мыш улыбался и потирал руки. Еще бы, ведь интервью с Раскинем было его идеей.
И песнь, что он напевал себе под нос, переполненный радостью, какую не купишь и за миллионы, звучала так: «Вот теперь я лихой газетчик, вот теперь я лихой газетчик, вот теперь я лихоооооой газетчик!»
27
Герой улья
Демонстранты исчезли так же внезапно, как появились. Грозить убийством тоже перестали. Вот надолго ли? Теперь Шерману приходилось соразмерять страх смерти с угрозой разорения. Он пошел на компромисс. Через два дня после демонстрации сократил количество телохранителей до двух: одного оставил в квартире и одного в доме родителей.
И тем не менее деньги текли ручьем, он просто истекал ими! Двое телохранителей на круглосуточной вахте — это двадцать пять долларов в час на человека, в сумме 1200 в день и 438000 в год — хлещут, как кровь из жил!
Еще двумя днями позже, собравшись с духом, он решил выполнить обещание, которое дал Джуди чуть ли не месяц назад, — пойти с ней вместе на обед к ди Дуччи.
Верная слову, Джуди делала все, что могла, чтобы ему помочь. Любовь в программу помощи не входила, что тоже соответствовало данному ею слову. Так два подрядчика бывают вынуждены работать вместе, когда у каждого не хватает ресурсов… Что ж, это лучше, чем ничего, видимо… И вот в таком расположении духа они вдвоем планировали свое возвращение в свет.
Теоретической основой (товарищества «Мак-Кой и Мак-Кой») служило предположение, что длинная статья, опубликованная в «Дейли ньюс», сработавшим на Киллиана Фланнаганом, все дело Мак-Коя исчерпывающе объясняет. Стало быть, зачем прятаться? Не лучше ли вернуться к нормальной жизни и сделать это как можно более прилюдно?
Но так ли их поймет le monde, точнее, светская чета ди Дуччи? С ди Дуччи, впрочем, кое-какой шанс у них все же был. Сильвио ди Дуччи, с двадцати одного года живший в Нью-Йорке, был сыном итальянца — изготовителя тормозных колодок. Его жена Кейт родилась и выросла в Калифорнии, в городе Сан-Марино; Сильвио был у нее третьим богатым мужем. Джуди с ней познакомилась, когда в качестве дизайнера декорировала (или, как у них принято говорить, «делала») их квартиру. Теперь нужно было вести себя осмотрительно, и она позвонила, выразив готовность воздержаться от участия в званом обеде.
— И думать не смейте! — сказала в ответ Кейт ди Дуччи. — Я на вас очень рассчитываю.
Это чрезвычайно взбодрило Джуди. У нее даже лицо стало другим. А вот Шерману было безразлично. Слишком он был подавлен, слишком изверился, чтобы радоваться дружелюбию какой-то Кейт ди Дуччи. Джуди он сказал только:
— Ладно, поживем — увидим.
Телохранитель из квартиры, Оккиони, съездил на семейном универсале к родителям за Джуди и вернулся на Парк авеню за Шерманом. Поехали на Пятую авеню к ди Дуччи. Шерман, вытащив из-за пояса револьвер обиды, приготовился к худшему. У ди Дуччи и у Бэвердейджей собирались одни и те же люди (та же вульгарная компания, в которой настоящих коренных нью-йоркеров днем с огнем не сыщешь). Еще в те дни, когда его респектабельность была вне подозрений, Бэвердейджи устроили ему ледяной прием и не захотели с ним знаться. Собрав в один кулак всю свою грубость, невоспитанность, хитрость и светский лоск, интересно, что они с ним сделают на этот раз? Себе он говорил, что ему уже давно безразлично, одобряют его или осуждают. Он намеревался, то есть они — товарищество «Мак-Кой и Мак-Кой» — намеревались всего лишь показать миру, что раз греха на них нет, то и жить им можно нормальной жизнью. Только он сильно опасался, что из этого показа ничего не выйдет и кончится дело безобразной сценой.
В прихожей у ди Дуччи того сверкания, которое слепило и преследовало гостей у Бэвердейджей, не было вовсе. Вместо характерных для Рональда Вайна хитрых комбинаций материалов — шелка с дерюгой, позолоченного дерева с обивочной тесьмой и так далее, у ди Дуччи все выдавало слабость Джуди к торжественному и величественному: мрамор, пилястры с каннелюрами, массивные классические карнизы. Но и здесь все было из другого века (в данном случае из восемнадцатого), и гости также разобрались на группы — по несколько «ходячих рентгенограмм», «лимонных конфеток» и мужчин в темных галстуках; те же ухмылки, тот же хохоток, те же трехсотваттные взоры, те же высокопарные словеса и неустанная — тра-та-та-та — трескотня разговоров. Короче — улей. Улей! — именно улей! Знакомое жужжание окружило Шермана, но оно уже не отдавалось в нем трепетом. Он слушал, каждую секунду ожидая, что его позорящее присутствие прервет гул этого улья на полуслове, полуухмылке, полусмешке.
От группы гостей отделилась истощенная женщина и, улыбаясь, пошла к ним… Истощенная, но какая красавица!.. Лица красивее он не видывал в жизни… Пепельно-золотистые волосы убраны назад. Высокий лоб, лицо белое и гладкое как фарфор, огромные живые глаза и губы, тронутые чувственной — нет, более того, манящей улыбкой. Откровенно манящей! Когда она коснулась его руки, он ощутил, как в нем шевельнулось желание.
— Джуди! Шерман!
Джуди и эта женщина обнялись. Совершенно искренне Джуди сказала:
— Ах, Кейт, какая вы добрая! Вы просто чудо.
Кейт ди Дуччи просунула руку Шерману под локоть и привлекла его к себе, так что втроем они образовали сандвич: Кейт ди Дуччи между двумя Мак-Коями.
— Вы не только добрая, — присовокупил Шерман. — Вы к тому же еще и смелая.
И тут же сам заметил, что заговорил интимным баритоном, которым пользовался, когда затевал ту игру, что стара как мир.
— Не говорите глупостей! — решительно возразила Кейт ди Дуччи. — Если бы вы не пришли, я бы очень, очень обиделась. Пойдемте-ка, я вас кое с кем познакомлю.
Шерман с беспокойством отметил, что она повела их к живописной группе разговаривающих, где доминировала высокая барственная фигура Наннели Войда, романиста, который был и у Бэвердейджей. «Ходячая рентгенограмма» и двое мужчин в синих костюмах, белых рубашках и синих галстуках лучились светскими улыбками, глядя в рот великому писателю. Кейт ди Дуччи представила вновь прибывших, затем увела Джуди из прихожей в салон.
Шерман затаил дыхание, приготовясь к афронту или, в лучшем случае, к остракизму. Но нет, все четверо расточали щедрые улыбки.
— А, Мак-Кой, — произнес Наннели Войд, — должен вам сказать, я не раз, не раз за последние несколько дней о вас думал. Добро пожаловать в легион отверженных… Ведь вас уже изрядно потрепали плодовые мушки.
— Плодовые мушки?
— Пресса. Меня, знаете ли, забавляет покаянный пыл этих… насекомых. «Не слишком ли мы агрессивны, не слишком ли бессердечны, жестоки?» — словно пресса — это прожорливый зверь, тигр какой-то. По-моему, им нравится, чтобы их считали кровожадными. Я это называю похвальбой в форме нежного самопорицания. Какой там зверь — насекомые. Всего лишь плодовые мушки. Летят на запах, отмахнешься — не укусят, разлетятся, попрячутся, а стоит отвернуться, они опять тут как тут. Плодовые мушки. Но вам-то, я полагаю, этого объяснять не надо.
Несмотря на то что великий литератус использовал его несчастье явно лишь как постамент, чтобы на нем воздвигнуть энтомологическую метафору, которая имела довольно-таки лежалый вид, Шерман был ему благодарен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103