Наоборот, в словах он еще бы мог найти какую-нибудь лазейку и увильнуть. А ее лицо лазейки не оставляло. Обед у Инее и Леона Бэвердейджей для Джуди также важен, как для него был важен золотой «Жискар». Приемы у Бэвердейджей, недавно и с большой помпой внедрившихся в нью-йоркский свет, признаны в этом сезоне событиями номер один. Леон Бэвердейдж — мелкий торговец из Нового Орлеана, сколотивший богатство на операциях с недвижимостью. Его жена Инее, возможно, и вправду принадлежит к старинному луизианскому роду Бельэров. В глазах «никкербоккера» Шермана они так или иначе просто смешны.
Джуди улыбалась — но она была серьезна как никогда в жизни.
А ему необходимо поговорить с Марией!
Он вскакивает.
— Хорошо. Едем. Но сначала я сбегаю к Фредди! Ненадолго!
— Шерман!
— Честное слово! Одна нога здесь, другая там!
Он чуть ли не бегом пробегает по зеленому мраморному полу, почти ожидая, что Джуди бросится за ним вдогонку и втащит его с площадки обратно в квартиру.
Внизу швейцар Эдди говорит ему:
— Добрый вечер, мистер Мак-Кой, — и провожает его взглядом, который красноречивее слов вопрошает: «А зачем к вам сегодня фараоны наезжали?»
— Привет, Эдди, — отвечает не оборачиваясь Шерман. И выходит на Парк авеню.
Достигнув угла, он со всех ног бросается в злосчастную телефонную будку.
Медленно, тщательно набирает номер. Сначала в «конспиративную квартиру». Не отвечает. Потом в квартиру на Пятой. Голос с испанским акцентом сообщает, что миссис Раскин подойти не может. Вот черт! Сказать, что срочно? Назваться? Но сейчас дома вполне может быть старик, ее муж Артур. Шерман говорит, что позвонит попозже.
Теперь надо убить время, чтобы было похоже, будто он действительно сходил домой к Фредди Баттону, оставил записку и вернулся. Он свернул и вышел на Мэдисон авеню… музей Уитни… отель «Карлайл»… Из подъезда ресторана выходят трое мужчин. Его ровесники. Идут болтают и смеются, запрокинув головы, счастливые, слегка поднабравшиеся… У всех троих в руках «дипломаты», двое в темных костюмах и белых рубашках, при бледно-желтых с мелким орнаментом галстуках. Эти бледно-желтые галстуки стали в последнее время непременным знаком отличия рабочих пчел в мире бизнеса… И чему радуются, гогочут, дураки, разве что алкогольному туману у себя в мозгах…
Человек воочию убедился, что, как бы ему ни было скверно, бессердечный мир все равно продолжается и даже не строит постной мины, — и ему досадно.
Когда Шерман вернулся, Джуди была наверху, в их трехкомнатной спальне.
— Вот видишь? Как я быстро вернулся. — Тон такой, будто он заслужил орден за верность собственному слову.
Джуди могла перебрать мысленно несколько возможных ответов на эту реплику. Но вслух она в конечном итоге сказала только:
— Шерман, у нас осталось меньше часа. Сделай мне одолжение, надень, пожалуйста, синий костюм, что ты купил в прошлом году, темно-синий, цвет полуночи это, кажется, называлось. И солидный галстук без всяких орнаментов. Синий крепдешиновый. Или в черно-белую шашечку, он тоже годится. Они тебе оба к лицу.
В черно-белую шашечку тоже годится.
Его гнетет отчаяние, мучает чувство вины. Над ним кружат они, сжимается кольцо, и не хватает храбрости ей признаться. А она все еще воображает, что может себе позволить фантастическую роскошь заботиться о подходящем галстуке.
15
Маска красной смерти
К дому Бэвердейджей на Пятой авеню Шерман и Джуди подкатили в черном «бьюике», нанятом на весь вечер от фирмы «Мэйфер таун кар, инкорпорейтед» прямо в комплекте с седовласым шофером. Собственно, Бэвердейджи живут от них всего в шести кварталах, но о том, чтобы идти пешком, не может быть и речи. Во-первых, Джуди не так одета. На ней платье с голыми плечами и с короткими пышными рукавами в виде китайских фонариков. В поясе перетянуто, а юбка такая вздутая и подсобранная внизу — настоящий аэростат. В приглашении, правда, значилось: «туалеты не вечерние», но весь свет, tout le mond, знает, что в этом сезоне не вечерние дамские туалеты для фешенебельных обедов гораздо вычурнее, чем вечерние для балов. Во всяком случае, идти в таком платье по улице невозможно. Небольшой встречный ветер и юбка запарусит, с места не сдвинешься.
Но есть еще одна причина, даже важнее, почему необходим автомобиль с шофером. Было бы вполне прилично им подъехать к «хорошему дому» (принятый термин) на званый обед в такси. И стоило бы это меньше чем три доллара. Но тогда как возвращаться? Как они, миссис и мистер Мак-Кой, преуспевающая пара, выйдут на улицу из дома, где живут Бэвердейджи, и будут отчаянно, униженно, отреченно тянуть руки, призывая такси? На швейцаров надежды никакой, им не до того, надо рассаживать tout le mond, весь свет, по лимузинам. Вот почему Шерман нанял этот «бьюик» вместе с седовласым шофером, который отвезет их за шесть кварталов, прождет часа три с половиной — четыре, доставит обратно и отбудет. И за все про все, включая пятнадцать процентов чаевых и налог с продажи, это обойдется в 197 долларов 20 центов или 246 долларов 50 центов, смотря по тому, как засчитают, за четыре часа или за пять.
Доллары… Кровь из жил! При том что он, может быть, уже вообще остался без работы!.. Тихо. Не раздувать страхов. Лопвитц… Не выгонит же его Лопвитц за каких-то три несчастных дня… И за 6 миллионов долларов, кретин несчастный!.. Надо начать себя ограничивать… с завтрашнего дня… Но сегодня без машины с шофером никак не обойтись.
В довершение неприятностей оказалось невозможно подъехать вплотную к тротуару, все места были уже заняты лимузинами. Шоферу пришлось парковаться вторым рядом. Шерман и Джуди пробираются к подъезду дома между черными боками машин… Зависть… зависть. По номерам видно, что эти машины не наемные. Они собственные, принадлежат тем гладким, лощеным господам, которых они сюда доставили. Шофер, хороший шофер, готовый работать двойной рабочий день и в ночное время, это минимум 36000 в год; место в гараже, техобслуживание, страхование еще по меньшей мере 14000; итого 50000 долларов, без всяких налоговых скидок. Я зарабатываю миллион долларов в год и, однако же, не могу себе этого позволить!
Вот и тротуар. А это что за фигура в полутьме, вон там, слева? Фотограф! Точно.
Какой ужас!
Моя фотография в газетах!
Тот, второй, верзила, увидит — и обратится в полицию! А полиция… два сыщика, один жирный, другой с перекошенной рожей… Ах, Мак-Кой по гостям разъезжает, на званые обеды? Ну теперь-то мы ему покажем.
Вне себя от страха, он уперся взглядом прямо в камеру…
Но оказывается, что это вовсе не фотограф, а человек прогуливается с собакой. Остановился вблизи подъезда с козырьком поперек тротуара… И смотрит вообще даже не на Шермана, его заинтересовала другая пара, впереди… старик в темном костюме и молодая блондинка в коротком платье.
Спокойнее, бога ради! Не сходить сума. Не превращаться в параноика.
Но ему слышится издевательский, оскорбительный голос: «Есть что-то, в чем вы хотели бы признаться и облегчить душу?»
Шерман и Джуди уже под навесом, всего в трех-четырех шагах от старика с блондинкой, которые как раз входят в подъезд. Швейцар в белой крахмальной манишке распахивает перед ними двери. У него и перчатки белые.
Блондинка проходит первая. Старик едва ли выше ее ростом. Лицо сонное, хмурое, жидкие серебристые волосы зачесаны гладко назад. Нос крупный и веки приспущены, похож на индейца, как их изображают в кино. Минутку… Кажется, я его знаю… Ну не знаю, но видел где-то. Только где? Ну да… На портрете… Это барон Хохсвальд, немец-финансист. Только этого Шерману и не хватало… Чтобы именно вот сегодня, после трех дней кошмарного невезения, когда вся его уолл-стритовская карьера висит, может быть, на волоске, подгадала судьба столкнуться с этим человеком, чей успех так полон, так неизменен, чье богатство так огромно и прочно, — воочию увидеть этого несокрушимого, самоуверенного старого немца…
Может, барон просто живет в этом доме,.. Господи, сделай так, чтобы он не направлялся на тот же званый обед, что и они с Джуди!..
Но в это мгновение барон с глухим европейским выговором произнес фамилию «Бэвердейдж». Белая перчатка швейцара пригласительно указала в глубину вестибюля.
Шерман сразу затосковал. Чего можно ждать от нынешнего вечера и вообще от жизни? Ну почему было полгода назад не перебраться в Ноксвилл? В маленький дом, построенный на старинный лад, с машинкой для сдувания листьев с газона, с бадминтонной сеткой на заднем дворе, для Кэмпбелл… Но нет! Ему обязательно надо тащиться за этим желтоглазым немцем в квартиру каких-то пошлых, надутых Бэвердейджей, преуспевшего коммивояжера и его достойной супруги.
Шерман тоже называет швейцару фамилию «Бэвердейдж», отчетливо и с нажимом, пусть знает: ему, Шерману, никакого дела нет до того, что сам великий барон Хохсвальд минуту назад назвал ее же.
Барон, блондинка, Джуди и Шерман шествуют к лифту. Кабина лифта отделана старинным красным деревом густого, мягкого оттенка. Оно лоснится, сияет. Барон входит первым, Шерман слышит, как он говорит лифтеру: «Бэвердейдж». И Шерман, входя следом, тоже говорит: «Бэвердейдж», — пусть барон видит, что Шерман едет куда едет, а присутствие посторонних ему совершенно безразлично.
Все четверо знают, что приехали на один и тот же званый обед. И теперь им надо принять решение поступить ли попросту, по-добрососедски, как принято в Америке и как, безусловно, поступил бы всякий, произойди эта встреча в таком же здании, но на Бикон-Хилл в Бостоне или на Риттенхаус-сквер в Филадельфии, да и в Нью-Йорке тоже, если бы обед задавали приличные, порядочные люди вроде Ролли или Полларда (по сравнению со здешним обществом даже Поллард вдруг оказался хорош, все-таки из старых уважаемых «никкербоккеров»), — то есть обменяться приветливыми улыбками и назваться друг другу… или же вести себя как вульгарные снобы, тупо смотреть в затылок лифтеру и притворяться, пока красная карета лифта везет их вверх, будто не догадываются, что едут в одну и ту же квартиру?
Шерман искоса оглядел Хохсвальда и его даму. Блондинка затянута в узкое черное платье, подол короткий, много не достает до колен, туго охваченные пышные бедра и соблазнительный провал внизу живота, а вверху, по кромке декольте, оборка в форме цветочных лепестков. Сексуальная штучка! Сливочные плечи и груди так и рвутся наружу, кажется, ей не терпится сбросить тесный чехол и бегать нагой средь бегоний… Светлые волосы зачесаны назад, и напоказ — большущие рубиновые серьги… Молодая, лет двадцать пять самое большее… Лакомый кусочек. Горячий зверь!.. У старого черта губа не дура… На Хохсвальде черный в рубчик костюм, белая вечерняя сорочка с мягким воротником и черный шелковый галстук, завязанный огромным, можно даже сказать — залихватским узлом… Все какое-то… малоприличное… Шерман благодарен Джуди, что заставила его надеть синий костюм и синий галстук… Но у барона, конечно, вид шикарней.
Шерман заметил, что немец тоже украдкой смерил взглядом его и Джуди. Их глаза на мгновение даже встретились. Но сразу же оба снова уставились в лифтерский загривок
Так они и поднялись на один из верхних этажей — лифтер и четверо глухонемых. То есть выбор был сделан в пользу вульгарного снобизма.
Лифт останавливается, и четверо глухонемых выходят на лифтовую площадку квартиры Бэвердейджей. Она освещена двумя букетами миниатюрных лампочек по обе стороны большого зеркала в золоченой раме. Дверь в квартиру открыта… густой розовый свет… жужжание возбужденных голосов…
Они входят в холл квартиры. Голоса жужжат. Блеск! Смех! Шерману грозит крушение карьеры, распад семьи — вокруг него кружит полиция, — и все-таки, все-таки, все-таки на звуковую волну этого улья отзывается все его нутро. Лица! Лица! Ослепительно белеют оскаленные зубы! Какие мы тут счастливцы, мы, избранные, в этих апартаментах, осиянные багряным светом наших нимбов!
Холл поменьше, чем в квартире Шермана, но у него, по замыслу жены-декоратора, оформление величественное, торжественное, а здесь все сверкает и переливается.
Стены обтянуты пунцовыми шелковыми полотнищами, полотнища обиты резным золотым багетом, багет обведен широкой желтой тесьмой, а тесьма снаружи опять же забрана в золотой багет, в золотой резьбе и пунцовых шелках отражается свет бронзовых канделябров, и золотисто-алые отблески играют на улыбающихся лицах и ослепительных туалетах.
Шерман оглядывает толпящихся гостей и сразу чувствует, что в этой сутолоке есть свои законы. Он их улавливает, почти видит, presque vu, presgue vii! Но сформулировать их ему не под силу. Гости разбиты на группы, на, так сказать, разговорные букеты. Одиноких, оторвавшихся нет. Все лица — белые. (Черные могут иногда мелькнуть на благотворительном банкете, но не на званом обеде в фешенебельном доме). Нет мужчин моложе тридцати пяти и очень мало моложе сорока. Женщины имеются двух разновидностей. Первая — лет под сорок и старше, дамы «определенного возраста», все как одна — кожа да кости, сухие ребрышки и атрофированные зады, доведенные посредством голода почти до совершенства. Отсутствие соблазнительной пышности они восполняют, прибегая к услугам модельеров. В этом сезоне в ход идут любые ухищрения: оборки, воланы, клёши, плиссе, гофре, жабо, банты, турнюры, кружева, вытачки, припуски, чем больше, тем лучше. «Ходячие рентгенограммы», как один раз по наитию обозвал таких дам Шерман. Другая разновидность — «лимонные конфетки». Редко старше тридцати, преимущественно блондинки (отсюда — лимонные) — вторые, третьи и четвертые жены или «живущие» любовницы мужчин, которым за сорок, за пятьдесят, а то и за шестьдесят (и даже за семьдесят); так называемые «девочки». В этом сезоне «девочки» демонстрируют свои возрастные преимущества, открыв ноги выше колен и обтянув узкой юбкой зады (которых у «рентгенограмм» нет в принципе). А вот каких женщин у Бэвердейджей вообще не увидишь, так это не слишком молодых, но еще и не старых, женщин, успевших обзавестись подкожной жировой прослойкой, круглых и румяных, чей уютный облик без слов говорит о домашнем очаге, ужине, дымящемся на столе, о книжке, читаемой на сон грядущий, и о задушевных разговорах до последней минуты, когда добрый волшебник уже порошит песком детские глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103