Тануч пожал плечами и, разжав пальцы, дал спичке упасть на пол.
— Эээээй! — Ханурик обернулся к своим товарищам и поднял повыше сигарету. (Видали, что он сделал?) Один из сидевших на приступке заржал. Ханурик при виде такого предательства скорчил гримасу. Потом поглядел на Шермана. Шерман не знал, то ли выказать сочувствие, то ли отвести взгляд. В результате он просто продолжал смотреть. Ханурик подошел и сел рядом с ним на корточки. Незажженная сигарета свисала у него изо рта.
— Видал? — спросил он.
— Да, — отозвался Шерман.
— Если нужно прикурить, им полагается дать прикурить. Сукин сын. Э!.. а у тебя есть сигареты?
— Нет, у меня они все забрали. Даже шнурки от туфель.
— Без балды? — Он глянул на туфли Шермана.
У него самого, Шерман заметил, шнурки были на месте.
Шерман услышал женский голос. Женщина на что-то сердилась. Она показалась в коридорчике напротив камеры. Ее вел Тануч. Высокая, тощая, с курчавыми каштановыми волосами и темной, кофейного цвета кожей, в черных брюках и каком-то немыслимом пиджаке с очень широкими плечами. Тануч сопровождал ее в помещение, где берут отпечатки пальцев. Внезапно она резко повернулась и бросила кому-то, кого Шерману было не видно:
— Ну ты, мешок с… — Она не закончила фразу. — По крайности, я не сижу в этом сортире целыми днями, как ты! Подумай над этим, толстячок!
Издевательский хохот полицейских на заднем плане.
— Смотри, а то он тебя в сортире-то и утопит, Мэйбел.
Тануч подталкивал ее идти дальше.
— Давай, давай, Мэйбел.
Она повернулась к нему.
— Когда говоришь со мной, называй меня как положено! Никакая я тебе не Мэйбел!
— Щас я тебя и похуже как-нибудь назову, — ответил ей Тануч, продолжая подталкивать ее к помещению, где берут отпечатки.
— Два-двадцать-тридцать-один, — сказал ханурик. — Распространение наркотиков.
— Откуда ты знаешь? — спросил Шерман.
Ханурик только широко раскрыл глаза и напустил на себя умудренный вид. (Есть вещи, понятные и без слов.) Затем дернул головой и говорит:
— Развозка долбаная приехала.
— Развозка?
Оказывается, обычно, когда кого-нибудь задерживают, их сперва запирают в местном полицейском участке. Периодически участки объезжает фургон и перевозит арестованных в Центральный распределитель для взятия у них отпечатков пальцев и первичного разбора дела. И вот теперь привезли новую партию. Их поместят в этом вольере, всех, кроме женщин, которых запрут в другой вольер — дальше по коридору и за углом. Но все застопорилось, потому что «с Олбани лажа».
Мимо прошли еще три женщины. Эти были моложе первой.
— Два-тридцать, — сказал ханурик. — Проститутки.
Ханурик, знающий толк в цифири, был прав. Действительно, приехала развозка. Пошла целая процессия — от стойки Ангела к помещению, где берут отпечатки, и в камеру. Шермана сызнова начало обдавать жаркими волнами страха. Один за другим в камере появились трое негров — высоких юнцов с бритыми головами, в ветровках и больших белых кроссовках. Все вновь прибывшие были либо негры, либо латиноамериканцы. Главным образом молодежь. Некоторые, похоже, были пьяными. Ханурик, знающий толк в цифири, встал и вернулся к своим приятелям на приступку, чтобы не заняли его место. Шерман решил не двигаться. Ему хотелось стать невидимым. Может, они… если он совершенно не пошелохнется… может, они его не заметят.
Шерман сидел, уставясь в пол, и старался не думать о болях в кишечнике и мочевом пузыре. Одна из черных черточек между шашечками пола пришла в движение. Таракан! Затем он увидел другого… и третьего. Надо же! — но какой ужас… Шерман повел глазами по сторонам — интересно, кто-нибудь еще обратил внимание? Похоже, никто, однако он поймал взгляд одного из трех молодых негров. Все трое смотрят на него! Какие прожженные, жесткие, злобные физиономии! Сердце сразу же сорвалось в тахикардию. Заметил, как дергается в такт биению пульса его нога. Чтобы успокоиться, он стал следить за тараканами. Один из них подобрался к пьяному латиноамериканцу, который к этому времени уже соскользнул на пол. Таракан начал восхождение на каблук его башмака. Пошел по ноге. Исчез в штанине. Потом снова появился. Поверху двинулся дальше, к колену. Добравшись до колена, устроился среди рвотных сгустков.
Шерман глянул вверх. Один из черных юнцов идет к нему. С этакой еще улыбочкой. Высоченный невероятно. Близко посаженные глазки. Черные штаны в дудочку и белые кроссовки на липучках вместо шнурков. Остановившись перед Шерманом, нагнулся. Лицо без всякого выражения. Тем более страшно! Глядит прямо Шерману в глаза.
— Эй, ты, сигареты есть?
— Нет, — сказал Шерман. Однако он не хотел, чтобы тот счел, что Шерман держится вызывающе и не желает общаться, поэтому добавил:
— Извини. У меня всё отобрали.
Едва произнеся это, он понял, что допустил ошибку. Извинение — это ведь признак слабости.
— О'кей, ладно. — Тон юнца был, пожалуй, даже дружелюбным. — Чего тебе шьют-то?
Шерман помедлил.
— Убийство по преступной халатности, — сказал он. Сказать «халатность за рулем» показалось ему недостаточным.
— Да-а. Погано, — протянул юнец голосом, который приблизительно изображал сочувствие. — А что было-то?
— Ничего, — сказал Шерман. — Я вообще не знаю, о чем речь. А тебе что шьют?
— Сто шестьдесят — пятнадцать, — сказал юнец. Потом добавил:
— Вооруженное ограбление.
Юнец скривил рот. Шерман так и не понял, что сия гримаса должна была значить: то ли «вооруженное ограбление — это пустяк», то ли «обвиняют черт-те в чем».
Юнец одарил Шермана улыбкой, по-прежнему глядя ему прямо в глаза.
— О'кей, мистер Убийца, — сказал он, выпрямляясь, и ушел обратно в другой конец камеры.
Мистер Убийца! Сразу понял, что со мной можно без церемоний! Что они могут сделать? Не могут же они… А ведь был такой случай, — кстати, где? — когда несколько заключенных в камере заслонили собой обзор сквозь решетку, пока другие… Но здесь-то пойдут ли остальные на такое ради тех троих — вот эти, например, латиноамериканцы?
Рот у Шермана высох и запекся. Мучительно хотелось помочиться. Сердце билось неровно, хотя и не так часто, как только что. В этот момент решетка отъехала в сторону. Полицейские. Один из них внес два картонных подноса вроде тех, которыми пользуются в кафетериях. Поставил их на пол камеры. На одном горка бутербродов, на другом ряды пластиковых стаканчиков.
Полицейский выпрямился и сказал:
— О'кей, время перекусить. Давайте, чтоб только поровну, чтоб не было мне тут никаких заморочек.
На еду никто особенно не кидался. И все же Шерман был доволен, что он не слишком далеко от подносов. Сунув свой задрызганный пиджак под мышку, он прошаркал по кафелю к подносам, взял бутерброд, упакованный в целлофановую обертку, и пластиковый стаканчик с прозрачной розовой жидкостью. Потом снова уселся на пиджак и отпил. В стаканчике оказалось нечто слегка сладковатое. Он поставил стаканчик рядом с собой на пол и снял обертку с бутерброда. Разлепив два куска хлеба, заглянул внутрь. Там был ломтик ветчины. Какого-то нездорового, желтушного цвета. В синеватом сиянии флюоресцентных ламп он походил на сыр, а на ощупь гладкий и липкий. Шерман поднес бутерброд к носу и понюхал. От ветчины исходил мертвый химический запашок. Шерман вынул ветчину, завернул ее обратно в пакетик и положил неаппетитный комок на пол. Решил съесть хлеб голью. Однако и хлеб издавал ветчинный запах, неприятный до невыносимости. Шерман аккуратно развернул целлофан, скатал хлеб и завернул все вместе — и хлеб, и ветчину. И вдруг увидел: кто-то перед ним стоит. Белые кроссовки на липучках. Поднял взгляд. Черный юнец смотрел на него сверху со странной полуулыбкой. Опустился на корточки, так что его голова оказалась лишь чуть выше головы Шермана.
— Эй, ты, — сказал негр. — Мне это, как его, пить охота. Дай мне твое питье.
Дай мне твое питье? Шерман кивнул на картонные подносы.
— Там уже кончилось, слышь? Дай мне твое.
Шерман поразмыслил, что бы такое сказать. Покачал головой. Опять негр:
— Слыхал, чего сказали? Чтоб всем поровну. Я думал, мы с тобой кореша!
И все это презрительным тоном насмешливого разочарования! Шерман понял, что пришло время подвести черту, прекратить это… это… Быстрее, чем можно было уследить глазом, юнец выбросил руку вперед и схватил стаканчик, стоявший на полу рядом с Шерманом. Встал, картинно закинул голову и, осушив его, протянул Шерману со словами:
— Я тебя по-хорошему спрашивал… Ясно тебе? Попал сюда, так шевели мозгой, друзей заводи.
Разжал пальцы, уронил стаканчик Шерману на колени и отошел. Шерман чувствовал, что на него смотрит вся камера. Я должен… Я должен… но все его существо было парализовано страхом и замешательством. В это время какой-то латиноамериканец напротив разнял свой бутерброд, потом бросил ветчину на пол. Кусочки ветчины валялись повсюду. Там и сям скомканные обертки и целые бутерброды, развернутые и брошенные на пол. Латиноамериканец принялся есть хлеб голью, не сводя при этом глаз с Шермана. Они все на него смотрят… в этом вольере человеческого зверья… желтая ветчина, хлеб, целлофановые обертки, пластиковые стаканчики… тараканы!
Вон… И вон там… Шерман бросил взгляд на пьяного латиноамериканца. Тот бесчувственной грудой валялся на полу. В складках левой его штанины у колена притаились три таракана. Внезапно Шерман заметил, что у оттопыренного кармана брюк пьяницы что-то задвигалось. Еще один таракан? — нет, для таракана что-то уж очень большое… серое… мышь! Из кармана пьяницы вылезла мышь… Мышь немного повисела, уцепившись за край ткани, потом соскользнула на кафельный пол и замерла. Вдруг метнулась вперед, к кусочку желтой ветчины. Опять остановилась, как бы оценивая свое приобретение.
— iMira! — Мышь заметил кто-то из латиноамериканцев.
Мелькнула чья-то нога. Мышь полетела по кафелю, как хоккейная шайба. Еще нога. Мышь полетела в другую сторону-Фырканье, гогот…
— iMira! — И опять мелькнула нога… Мышь полетела по кафелю на спинке, наткнулась на ком ветчины и от толчка вновь перевернулась на брюшко… Смех, крики… — iMira! iMira!.. — удар… — мышь на спинке подлетела к Шерману. Она лежала в двух-трех дюймах от его ноги, оглушенная, с дергающимися лапками. Потом перевернулась с трудом, еле-еле. Явно она была уже при последнем издыхании. Даже страх не мог ее заставить двигаться поживее. Проковыляла несколько шагов вперед… Смех еще пуще… Надо ли ее пнутъ в знак солидарности с сокамерниками!.. Неясно… Без лишних размышлений Шерман встал. Нагнулся и поднял мышь. Держа ее в правой руке, пошел к решетке. Камера смолкла. Мышь слабо шебаршилась в ладони. Он уже почти дошел… А, сволочь!., жуткая боль в указательном пальце… Мышь его укусила!.. Шерман вздрогнул и дернул рукой. Мышь вцепилась зубами в палец. Шерман замахал пальцем, будто встряхивая градусник. Не отпускает, гадина!.. («iMira! iMira!»)… Гогот, фырканье… Какое захватывающее зрелище! Какое наслаждение для обитателей камеры! Шерман стукнул ребром ладони об одну из поперечин решетки. Мышь полетела в проход… и упала прямо под ноги тому, которого звали Тануч, — он как раз подходил к камере с какими-то бумагами в руке. Тануч отпрыгнул.
— Что за черт! — вырвалось у него. Он нахмурился, посмотрел на Шермана. — Ты что, сбрендил?
Мышь лежала на полу. Тануч наступил на нее каблуком. Расплющенная, она осталась лежать с открытым ртом.
Рука у Шермана ужасно болела — в том месте, которым он ударил о решетку. Другой рукой он прижал ее к себе. Сломал! На указательном пальце виднелись следы мышиных зубов, выступила капелька крови. Заведя левую руку за спину, он вытащил из правого кармана носовой платок. Для этого пришлось немыслимо извернуться. Все наблюдали. Смотрели во все глаза. Он промокнул кровь и обернул руку платком. Услышал, как Тануч говорит какому-то полицейскому:
— Тот тип с Парк авеню. Швырнул мышью.
Шерман прошаркал в свой угол и уселся на свернутый пиджак. Рука болела уже гораздо меньше. Может, и не сломал. Но от укуса в ранку могла попасть какая-нибудь зараза! Он размотал платок, чтобы взглянуть. На вид ничего страшного. Крови нет.
Опять к нему черный юнец идет! Шерман бросил на него взгляд и отвернулся. Негр сел перед ним на корточки, как прежде.
— Эй, ты, — сказал он. — Знаешь что? Мне холодно.
Шерман попытался не обращать на него внимания. Смотрел в сторону. Он сознавал, что на лице у него написано раздражение. Не то! Тоже знак слабости!
— Ну, ты! Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!
Шерман повернул к нему голову. Какая злобная рожа!
— Я у тебя пить просил, а ты облажал меня, но я даю тебе шанс исправиться… слышь?.. Мне холодно. Пиджак давай. Дай мне твой пиджак.
Шерман лихорадочно думал. Выговорить он так ничего и не смог. Отрицательно покачал головой.
— Ты чего это? Что-то не больно ты приветлив, мистер Убийца. Мой кореш говорит, видел тебя. По ящику. Говорит, ты черного погасил, а живешь на Парк авеню. Что ж, молодец. Только тут тебе не Парк авеню. Ты понял? Друзьями здесь не бросаются, понял, ты? Ох, нехорошо ты меня кинул, ох, нехорошо, но у тебя есть шанс исправиться. Ну-ка, давай твой гребаный пиджак.
Все мысли исчезли. Мозг пылал. Шерман уперся ладонями в пол, приподнялся и броском встал на колено. Потом вскочил, стиснув пиджак в правой руке. Он сделал это так внезапно, что черный юнец оторопел.
— Заткнись! — услышал Шерман свой голос. — Нам с тобой не о чем разговаривать!
Негр уставился на него пустым взглядом. Потом улыбнулся.
— Заткнуться? — переспросил он. — Заткнуться? — Он осклабился и фыркнул носом. — Ну, так заткни меня!
— Эй, вы, микробы! Кончайте! — У решетки стоял Тануч. Он смотрел на негра с Шерманом. Негр одарил Шермана широкой улыбкой и оттопырил языком щеку. (Ну-ну, радуйся! Живи, может, еще секунд шестьдесят проживешь на этом свете!) Негр вернулся на приступку и сел, продолжая пристально глядеть на Шермана.
Тануч принялся выкликать, читая по бумажке:
— Солинас! Гутьеррес! Мак-Кой!
Мак-Кой. Шерман торопливо надел пиджак, пока враг не подскочил и не завладел им в последний момент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103