Иллюстрацией в миниатюре может послужить то благоговейное почтение, что женщины питают к цветам: в тот миг, когда женщины поднимают глаза и, признавая свое природное сродство с цветами, принимают букет, почтение это достигает апогея.
39
CONFLUENS
На семнадцатый день Эллен по-прежнему лежала у себя в комнате. Никому так и не удалось рассказать историю, способную вернуть девушку к жизни.
Если на то пошло, история мистера Грота положение дел только ухудшила.
Что до него, он завоевал руку Эллен по всем правилам: отец дышал ему в затылок на каждом шагу. То была впечатляющая демонстрация памяти и стойкости: испытание задумывалось таким трудным, что Холленду и в голову не приходило, будто кто-то способен его выдержать. Если бы мистеру Гроту предстояло все начать с начала, он, того и гляди, пал бы на полдороге. А теперь, при виде исхода совершенно неожиданного, был слишком сбит с толку и слишком честен, чтобы протестовать.
— Сгину-ка я с глаз подальше, — промолвил он — так, чтобы слышала Эллен. И не спеша побрел туда, где ощущал себя как дома среди всего того, в чем лучше всего разбирался, — среди эвкалиптов, во всем их достопримечательном разнообразии.
А Холленд просто стоял и разглядывал костяшки пальцев, что никогда особого интереса не представляли, а вот сейчас казались крупнее обычного. Этого было достаточно, чтобы вызвать мрачный смешок, от которого разом распрямились плечи, и Эллен задумалась, чего такого забавного в ее положении.
Теперь оставалось только ждать. Время, как всегда, ответит на все вопросы, думал Холленд. Все обрабатывается временем. Только это он и мог ответить мистеру Гроту, человеку, к которому он искренне привязался и которого по меньшей мере уважал. Но при первом же слове — «Время…» — он умолк.
Ему многое хотелось сказать Эллен. Однако все так сложно, так невнятно, а ведь дочь так не похожа на него…
Эллен нравилось, когда отец занимал место на стуле. Ночью его сигарета мерцала во тьме; части дома со скрипом подлаживались под понизившуюся температуру, а Холленд снова и снова, невнятным шепотом, то и дело повторяясь, пересказывал печальную историю ее матери, ведь и та тоже угасла, постепенно изойдя бледностью.
Чем больше Эллен слушала, тем меньше она понимала отца. Она знала отца лучше, чем кто-либо другой, безусловно, — и при этом на самом-то деле совсем его не знала. А вот чужака она практически не знала — для эпитета «чужой» были все основания! — но отдавала себе отчет, что знает его лучше, чем родного отца.
Это озарение пришло к девушке, пока она лежала с открытыми глазами; а на озарение накладывался отчетливый образ, портрет с разных ракурсов, под деревьями. И все время Эллен пыталась сосредоточиться на огоньке сигареты в ночи, хотя и он тоже понемногу угасал. Когда же огонек погас окончательно, незнакомец исчез — исчез из имения, перестал быть рядом с нею. Чушь, нелепость! Девушка яростно заморгала.
И все же перед Эллен по-прежнему маячило его лицо и слышался его голос, пусть ей, возможно, и хотелось навсегда прогнать этого человека. Увидеть его снова девушка не надеялась. И никого больше видеть не хотела.
Бледная и отстраненная, она все глубже утопала в простынях и подушках, а ее крапинки, своего рода наркотики, что дурманяще отпечатывались в сознании мужчин и сковывали им язык, — эти легендарные крапинки ныне проступили на первый план и словно бы дисгармонировали и с лицом, и даже с остальными частями тела, такими, как шея и плавно сужающиеся руки; казалось, пятен слишком много и они чересчур темны.
Женщины из города и окрестных имений видели: отец все делает не так; он сам не знает, что происходит. И слишком уж он полагается на доктора, который только о жидкостях и думает. Но ежели кто-то нашептывал, что давно пора перевезти Эллен в ближайший мало-мальски пристойный городок либо за горы в Сидней, Эллен, глядя в стену, решительно качала головой.
— Не поеду.
На памяти Холленда таким необычным недугом дочка его в жизни не страдала. А впрочем, недуг ли это? Так, например, больную ни разу не вырвало. Ежели то болезнь, то скорее болезнь сонная или полусонная. День за днем Эллен лежала более-менее неподвижно и роняла слово-другое от силы. А гости заходите себе в комнату, присаживайтесь, травите себе байки, добро пожаловать! Несколько таких россказней выслушал и Холленд, а когда обернулся и увидел, что дочь заснула, так даже улыбнулся: надо же, какой разочарованный, прямо-таки разобиженный сон!
Холленд распахнул двустворчатые окна спальни, ведущие на веранду.
И какое-то время постоял там; обычно-то он глядел на Эллен и говорил с нею.
На полпути к первому загону росло знакомое дерево — со своими «плакучими» замашками, и меланхолическим подрагиванием поникших листьев, и налетом загрубелой железнокорости оно словно покорно ждало худшего — чтобы все наконец закончилось, — вроде как гиена в Африке.
Эллен приподняла голову, посмотрела на отца — и тоже ощутила на себе гипнотический взгляд дерева.
— Тебе не лучше? — обернулся Холленд. — Вот и славно, — подвел он итог прежде, чем девушка успела ответить.
И картинно порылся в карманах старого темного пальто в поисках спичек; Эллен так и подмывало подсказать, что коробок уже у него в руке.
— Мистер Грот все еще здесь, знаешь ли, — проговорил Холленд наконец. — Он считает, уезжать ему незачем, ну вот просто-таки ни одной причины он не видит. Терпеливый парень, методичный, — Отец выпустил струйку дыма. — Будь у нас лишние деньги, мы бы его в садовники наняли. Где-где, а в мире эвкалиптов он как дома.
В любое другое время Эллен, пожалуй, не сдержала бы смеха.
— Не может же он бить здесь баклуши до скончания века, — добавил отец.
В последовавшем молчании Холленд почуял приближение чего-то нового: вроде как замедление и слияние воедино, едва ли не отметающие общую неловкость. Мир его дочери — маленькая небесно-голубая комнатка — жил в равновесии с паркообразным расположением деревьев и колыханием травы. Эллен почти чувствовала то же самое. Как бы то ни было, ощущение это, скорее всего, медленно разливалось от нее самой. По крайней мере, смутное представление девушки о себе убыло, ее сопротивление схлынуло — словно вода, растекающаяся во всех направлениях по заливному лугу. Невозможно же провести в постели остаток жизни, не говоря уже о том, что лучшие годы!
Позже, когда отец внес на подносе чай и пошел затворить двери на веранду, Эллен заговорила:
— Завтра утром я первым делом повидаюсь с мистером Гротом; так ему и скажи.
Девушка отвернулась к стене и обняла ладонями обе теплые груди. Так глубоко изумлялась она непоколебимому отцу, что даже вообразить не могла, как с ним говорить — чего ему сказать-то? В своем старом пальто он выглядел похудевшим, это она заметила — что лишний раз иллюстрировало его упрямство. А в следующий миг Эллен почувствовала жалость к нему, к ее отцу, жалость к непробиваемому упрямцу — так она и закрыла глаза в темноте.
— Тебе, небось, любопытно…
Эллен подумалось, что она спит и видит сон.
Если она откроет глаза, голос, чего доброго, исчезнет.
Голос явился из ниоткуда, без предупреждения, без чего бы то ни было, даже без традиционного «Добрый вечер».
— Ты спишь?
Глаза ее были открыты, но смотрела она по-прежнему в стену. Голос звучал совсем рядом. Теперь Эллен улавливала все до боли знакомые хрипловатые, чуть смазанные интонации.
Подумать только, он просто-напросто взял да и вошел, будто к себе домой! Изумление ощущалось как нечто физическое, как захлестнувшая волна. Где его носило? И почему? Ему вообще нельзя к ней приближаться! А он — тут как тут, в глухую полночь!
Молодой человек вошел со стороны веранды.
Эллен хотелось, чтобы он убрался вон; ей хотелось, чтобы он остался.
Уже на грани того, чтобы произнести это вслух и отослать его восвояси, девушка чуть подвинулась, но повернуться — не повернулась.
— Зачем ты здесь?
Хотя было темно, углы комнаты лучами сходились к нему, а сам он выказывал впечатляющее хладнокровие — первое, что требуется от офицерского состава.
— Сейчас лампу включу, — сказала Эллен.
Если он улыбается, она и впрямь его выставит. Просто она никогда еще не видела его вне солнечного света и деревьев, в своей комнате.
Однако все это разом позабылось, едва вспыхнувший свет озарил ночного гостя: в старой кожаной куртке, подобающе бледный, он протягивал ей жалкий букетик из веток с желтыми почками, наломанных с одного из деревьев. Воистину наглядная иллюстрация названия «эвкалипт»: репродуктивные органы «надежно защищены».
— Красивые, — молвила Эллен. — Такие милые. И какая разница, ежели сорваны они с меланхоличного дерева в двух шагах от дома, с эвкалипта густорастущего, Е. crebra. В ее руке цветы слились с нею воедино, перетекая внутрь и наружу; Эллен ощущала сокрытую в тепле твердость, и ее собственные теплые округлости обрели некое смутное назначение.
Он стоял и смотрел; а между тем загадочное ощущение превосходства накатило на сидящую в постели девушку — накатило и тут же отхлынуло, точно краткое напоминание.
Эллен провела рукой по лицу и задумалась, как она выглядит.
— Ужас какой, — промолвила она и скользнула под одеяла.
Теперь, когда он вернулся — он здесь, в ее комнате; голова его возвышается над нею и склоняется к ней! — Эллен уже приготовилась было слушать его голос, но почти тотчас же вляпалась в тающую кляксу безнадежности, напоминающую о ее положении: ведь в соседних комнатах ждут терпеливый отец и мистер Грот. Завтрашнее утро уже не за горами, а тогда — всему конец.
— Мне нужно кое-что рассказать тебе. Сперва — цветы, а теперь вот одна из его историй; как будто байки его способны хоть что-то изменить. Эллен чуть отвернулась к стене. Ну, что он такого скажет? Сделать-то он ничего не сделал! Мистер Грот свершил куда больше. Собственно, свершил все, что требовалось (если верить отцу). Мистер Грот в своем роде — человек весьма примечательный. Слишком поздно.
— Подвинься, — шепнул гость.
Проигнорировав «стул для рассказчиков», поставленный у постели специально ради такого случая, он сбросил ботинки и вытянулся рядом с девушкой.
— Смысла нет… — медленно проговорила Эллен.
Какое-то мгновение незнакомец созерцал точку на противоположной стене. Когда так поступал ее отец, казалось, он выбирает, куда бы повесить один из своих сельскохозяйственных календарей.
— Самые важные события моей жизни, — начал он, — происходили в парках, садах, в редколесье…
Вот взять истории, что незнакомец рассказывал ей в разных концах имения, — все это время Эллен полагала, что выдуманы они прямо тут же, на месте, ради нее, чем и объяснялся ее исполненный любопытства, собственнический интерес. Ни одна из историй не основывалась на традиционном: «Я то, я се», что все сводится к «Я есмь». А теперь, когда необходимо рассказать Историю с большой буквы, историю, способную ее спасти — ну, хоть как-нибудь, ведь сейчас это уже невозможно! — этот человек взял да и ударился в личные воспоминания, подобно всем прочим. Что толку? Она обречена. По всей видимости, незнакомец понятия не имеет о ее бедственном положении.
С другой стороны, может, история ответит хотя бы на некоторые из множества вопросов о нем самом, что девушке не терпелось задать все это время.
Кроме того, история позволит ей оторваться от подушки и теплой постели и рассмотреть его лицо под нужным углом, увидеть, как двигается его челюсть, пока тот тщательно подбирает слова: вот так же отец ее рассеянно жует бифштекс, особенно в последнее время. Девушке вдруг захотелось дернуть гостя за нос или хотя бы за ухо. В уголках его глаз и губ пролегли симпатичные морщинки. А подбородок какой-то чрезмерно сильный, как будто встарь от чьего-то кулака пострадал.
Как выяснилось, незнакомец, которому в кои-то веки предстояло самому попасть в центр повествования, тоже отлично понимал всю невыигрышность подобного положения и, воспользовавшись вступительной фразой как пояснением или расшифровкой, продолжил, избегая настырного «я». Он как ни в чем не бывало рассказывал про некоего человека, что вырос при неуживчивом отчиме, потому что мать его — она, между прочим, брала призы на скачках — сбежала с очередным любовником, американским инженером, занятым на строительстве плотин в Юго-Восточной Азии. Впрочем, Эллен отлично видела: эта история на самом деле про него самого и потому сулит некоторую надежду.
Отчим хромал: неудачно с лошади навернулся. На самом деле нога была кривой, как молодой эвкалипт. Что не мешало ему плавать всю зиму напролет; вот почему он предпочел поселиться в промозглом многоквартирном доме за Бонди.
Отчим, слегка глуховатый, не был счастлив в жизни и то и дело отыгрывался на мальчике: колотил его почем зря, пока они жили у моря. Отчим весь в черном, с прозрачными водянистыми глазами, с костылем или с тростью — прямо отчим из сказки, продолжал рассказывать незнакомец, вытянувшийся рядом с девушкой.
Вот так мальчик рос себе, невзирая на затрещины да окрики, в неугасающем слепяще белом свете Бонди. Неудивительно, что он увлекся ботаникой: спокойной, упорядоченной, зеленой такой; больше тишины и спокойствия сулила разве что надежная, стабильная геология.
Однажды к отчиму вселилась женщина, и мальчику сказали, что больше его не потерпят. Утра дожидаться он не стал. И вскорости после того бросил занятия.
Он так долго пробыл вдали от Сиднея, что друзья уже решили: небось, умер. Несколько раз он и сам задавался вопросом, а жив ли он. Он начал со стран попроще, над экватором, однако под конец добрался и до самых непростых, ниже экватора. Многое он видел впервые — и многое не увидит более никогда. С ним столько всего произошло, чего в противном случае вовеки не случилось бы. Именно на это он и надеялся: он жаждал опыта. Считал, что опыт формирует структуру. Но слишком уж обдуманно, слишком взвешенно. Да, безусловно, так. Взять, скажем, путешествие на поезде: вот вам жизнь, горизонтально поделенная на проносящуюся мимо последовательность интервалов, что размечены, к слову сказать, серыми железнокорами либо сальными деревьями, срубленными на севере Нового Южного Уэльса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30