OCR Roland
«Эвкалипт»: Эксмо, Домино; Москва, Санкт-Петербург; 2006
ISBN 5-699-16472-3
Оригинал: Murray Bail, “Eucalyptus”
Перевод: С. Лихачева
Аннотация
Однажды некто Холленд засадил множеством эвкалиптов свое поместье в Новом Южном Уэльсе и заявил, что выдаст красавицу-дочь лишь за того, кто сумеет правильно распознать все сотни разновидностей этого зеленого символа Австралии. И пока один ухажер за другим отсеиваются, случайно встреченный девушкой бродяга рассказывает ей историю за историей — о несбывшихся возможностях, об утраченной любви.
Впервые на русском — ярчайший образец австралийского магического реализма. Готовится экранизация с Николь Кидман и Расселом Кроу в главных ролях.
Мюррей Бейл
Эвкалипт
1
OBLIQUA
Отчего бы не начать с эвкалипта пустынного, он же desertorum; народное название — крючковатый малли? Листья у него конусообразные, сужаются к концу до тоненького крючочка; произрастает в засушливых внутренних областях страны.
Но desertorum (раз уж мы с него начали) — лишь один из нескольких сотен эвкалиптов; точного числа не знает никто. Как бы то ни было, само слово desertorum, «пустынный», возвращает нас к навязшему в зубах типу национального пейзажа, а от него рукой подать до национального характера, до всех этих подстежек души и гортани, что уходят корнями в буш (во всяком случае, так утверждается): до всех этих воспетых поэтами преимуществ (вы только вообразите себе!) житья-бытья среди засух, лесных пожаров, вонючих овец и всего такого прочего; и не забудьте еще и про изоляцию, и про измученных обрюзгших женщин, и про грубый язык, и про неизменно широкие горизонты, и про мух.
Именно такие обстоятельства и порождают все эти ужас до чего пресные (серовато-бурые, если можно так выразиться) байки о злополучных неудачниках, все эти истории, что рассказывают у костра и на бумаге. Истории из серии «некогда в стародавние времена» — попервоначалу занимательные, однако здесь совершенно неуместные.
Кроме того, в Eucalyptus desertorum ощущается что-то неприятное. И даже нездоровое. Это скорее куст, нежели дерево, ствола у него почитай что и нет, лишь несколько чахлых побегов торчат себе в разные стороны над самой землей, от одного их вида свербеть начинает.
С тем же успехом можно было бы обратиться к редко встречающемуся Eucalyptus pulverulenta, эвкалипту пылящему. Название у него энергичное, а листья — причудливые, в форме сердечка; этот вид встречается лишь на двух узких уступах Голубых гор и нигде больше. А как насчет эвкалипта разнолиственного, он же diversifolia, или transcontinentalis, эвкалипта трансконтинентального? Эти, по крайней мере, подразумевают известную широту применения. То же можно сказать и про эвкалипт шаровидный, Е. globulus: его повсеместно используют как заслон от ветра. В два часа дня с передней веранды Холленда хорошо виден одиночный экземпляр Е. globulus — ни дать ни взять филигранная серо-зеленая брошка, этак стильно приколотая к фетровой женской шляпке; дерево это придает устойчивость обесцвеченному, текучему пейзажу.
Все до одного эвкалипты интересны — каждый по-своему. Некоторые наводят на мысль о мире явственно женском («желтая жакетка», «роза Запада», «плакальщица»). Эвкалипт Мейдена, Е. maidenii, в народе известный как эвкалипт девичий, одаривает фотогеничной тенью голливудских звезд. Или вот ярра — всяк расхваливает до небес ее древесину. A Eucalyptus camaldulensis, то есть эвкалипт камальдульский? Мы зовем его «красным приречным». Уж слишком он мужиковатый, слишком по-мужски властный: и в придачу весь в старческих бородавках да прыщах. Что до эвкалипта-призрака (Е. рариапа, эвкалипт Папуа-на), кое-кто взахлеб уверяет, будто красивее дерева в целом свете не сыщешь — видать, потому его и заездили до смерти на календарях с национальной символикой, и почтовых марках, и чайных скатертях. У Холленда один такой экземпляр обозначал собою северо-восточный угол участка, тот, что смотрит в сторону города: размахивал себе белыми руками-ветками в темноте, ни дать ни взять — взбесившийся землемерный колышек.
Можно было бы до бесконечности превозносить своих любимцев или же, напротив, вернуться к перечислению ботанических терминов, что сами по себе попадают почти в тон, либо представляют собою краткое резюме, если, конечно, такое возможно, либо безнадежно неуместны, ни к селу ни к городу, как говорится, зато привлекают взгляд чисто лингвистической экзотичностью — как, например, platypodos; в то время как всего-то и нужно (естественно, кроме начала как такового) указать, что эвкалипт совершенно самостоятельный, и при этом… ну да ладно, неважно.
В стародавние времена жил да был один человек… а что не так-то? Допустим, начало не самое оригинальное, зато проверенное временем, что уже обещает нечто ценное, весомое, некий глубинный импульс, на который, того и гляди, отзовешься, широкий спектр возможностей для занесения на бумагу.
Давным-давно жил-был один человек — жил в собственном имении на окраине захолустного городишки в Новом Южном Уэльсе и никак не мог решиться, что ему делать с дочкой. И тогда принял он решение самое что ни на есть неожиданное. Какое-то время люди только об этом и судачили, только об этом и думали, пока не осознали, что оно вполне в его духе и удивляться, собственно говоря, тут нечему. Впрочем, толки и по сей день не улеглись, ибо последствия пресловутого решения до сих пор ощущаются и в самом городишке, и в его окрестностях.
Звали сего человека Холленд. Жил Холленд с единственной своей дочерью в имении, границей которого с одной стороны служила река цвета хаки.
Находилось имение к западу от Сиднея, через степь и прямо на солнце; на японской машине часа четыре езды.
Повсюду вокруг земля смахивала на этакого геологического верблюда: неспешно вздымающаяся все выше, бурая, загрубелая, вся в пятнах теней, что словно подрагивали в жару, и бесконечно терпеливая с виду.
Кое-кто утверждает, будто помнит тот день, когда Холленд приехал в тамошние края.
Жара стояла — не продохнуть; сущее пекло. Холленд сошел с поезда один, без женщины — тогда еще без. Не задержавшись в городе даже стакан воды выпить, он поспешил прямиком в свое новообретенное имение, проданное за отсутствием наследников, и принялся обходить его пешком.
Были там запруды цвета чая с молоком, и сараи из рифленого железа на трапециевидном склоне, и лесные склады с запасами колотых дров, и — ржавчина. Одинокие дебелые эвкалипты царили над знойными пастбищами; стволы их в сумерках отсвечивали алюминием.
Первым здесь обосновался тощий, поджарый поселенец с тремя сыновьями. Поначалу спали они прямо как были, в одежде, согреваясь под мешками из-под зерна или под боком у овчарки; этим волосатым парням с изможденными лицами было не до женщин — с бабами, всяк знает, хлопот не оберешься! Никто из них так и не женился. То был народ скрытный, себе на уме. В бизнесе они предпочитали не выдавать своих истинных намерений; жили, чтобы приобретать, умножать и копить. При первой же возможности чего-нибудь да прибавляли: огороженное пастбище-другое то здесь, то там, акры и акры земли; несли в заклад все ценное, зато прирезали даже испещренный нездоровой сыпью склон по другую сторону холма, вечно погруженный в тень и заросший репейником, — и наконец исходный участок каменистой земли совсем растворился, волнообразно растекся сколько хватало глаз, по форме вилочки — грудной кости птицы, — а не то сломанной тазовой кости.
Эта четверка просто помешалась на кольцевании деревьев. Не брезговали они ни стальными ловушками, ни огнем, ни всевозможными ядами и цепями. На дальних изрезанных выгонах гигантские эвкалипты медленно обесцвечивались и загибались, точно срезаемый ноготь. Тут и там в беспорядке валялись голые прямые стволы — где один поверх другого, где под углом, точно вагоны сошедшего с рельс поезда. К тому времени братья уже махнули на них рукой и начали расчистку следующего прямоугольника.
Когда дело наконец-то дошло до строительства усадьбы как таковой, сложили дом из унылого серого камня, что по какому-то смехотворному недоразумению зовется голубоватым песчаником: добывают его в туманной, откровенно промозглой части Виктории. Позже видели, как один из братьев выводит извилистую белую линию вдоль рядов кирпичной кладки, и вдоль, и поперек, и уж так старается, что аж язык высунул. В точности как было с землей, так же и тут присобачивались веранды, флигели… да мало ли что. В 1923 году добавилась башня — этакий символ своего рода главенства и господства, — где четверка могла посумерничать за стаканчиком чего-нибудь крепкого, постреливая наугад по всему, что движется: по кенгуру, орлам и эму. К тому времени, как отец приказал долго жить, участок превратился в одно из крупнейших имений в округе и, теоретически, — в одно из лучших (учитывая приречные земли); но трое оставшихся сыновей тут же и перессорились, так что часть выгонов пришлось продать.
Однажды вечером — собственно, в сороковых годах — последний из холостяков-братьев свалился в реку. Никто не помнил, чтобы он за всю свою жизнь хоть слово вымолвил. Славился он главным образом медлительностью: вот уж кто ноги едва передвигал, тут ему во всей округе равных не нашлось бы. Несносная система ворот на выгонах с топорными фаллическими задвижками — это не кто иной, как он расстарался. Это он своими руками соорудил висячий мост через реку — отчасти как шаткий памятник далекой мировой войне, каковая его, как ни странно, обошла стороной; но главным образом того ради, чтобы мериносы, с их комичной, расчесанной на пробор перманентной завивкой, переходили реку, не замочив ног, когда раз в семь лет паводок превращал пологий склон у дома в размокшую протоку. Какое-то время в округе только и судачили, что о мосте: на что, дескать, он сдался-то? — а следующее поколение сочло его докучной помехой. Сейчас помянутый мост украшает глянцевые страницы книжек, изданных в далеком городе, иллюстрируя остроумный и вместе с тем утилитарный характер народного творчества: между двух деревьев натянуты четыре троса, настил — кипарисовый, и крепления из проволоки-нержавейки.
Поначалу Холленд на фермера ну никак не походил, во всяком случае в глазах мужчин. Даже не видя его сандалий в дырочку, всяк сразу распознавал в нем приезжего из Сиднея. А это вам не безделка; это — приговор окончательный и обжалованию не подлежащий.
Тем, кто делал шаг навстречу и представлялся по имени, Холленд протягивал руку — мягкую, вялую, ни дать ни взять пресловутая рыбина, что так и норовит выскользнуть, чуть сожмешь покрепче. Улыбался он самым краешком губ — и задерживал улыбку, вроде как окно приоткрывают, прежде чем показаться.
Чужаку не доверяли, даже двойственная улыбка не спасала. Только когда заметили, как он выходит из себя по сущим пустякам, — только тогда недоверие понемногу начало таять. Тамошние-то жители, они такие — кто ухмыляется до ушей, у кого лицо словно на нем горох молотили. И у каждого второго или кончика пальца недостает, или ухо порвано, или нос перебит, или один глаз нервно подергивается — проволокой, стало быть, зацепило. А ежели, например, речь заходила о предметах солидных и незыблемых, вроде как старая техника, или начинали байки травить насчет угрюмых управляющих банками либо свойств тех или иных растений, замечали, что Холленд внимательно прислушивается, но в беседе участия не принимает.
В самом начале чьи-то детишки застали его с бельевыми прищепками в зубах: он белье на просушку развешивал, а ряд прищепок, торчащих, словно верблюжьи зубы, складывался в этакую невежественную ухмылку. На самом-то деле человек он был сметливый и много чем интересовался. Поговаривали, будто чужак понятия не имеет, в какую сторону ворота открываются. А его заумные идеи насчет пастбищеоборота!.. Люди лишь усмехались да в затылке чесали. И гадали, как ему вообще удалось имение купить. Что до страдающего недержанием мочи быка — от того квадратного дальнего выгона и человек, и собака держались подальше, — Холленд решил эту проблему, просто-напросто пристрелив скотину.
К чужаку приглядывались не один год, тут и там, в любую погоду, на расстоянии вытянутой руки и через улицу, прежде чем наконец признали за своего — и Холленда, и его физиономию.
— Думаю пожить здесь семь лет, — сообщил он жене мясника. — А там кто знает? — И, заметив по-пресвитериански неодобрительно поджатые губы, добавил: — Славные у вас тут места.
Городишко-то был совсем маленьким. И, как это водится с каждым новым приезжим, местные матроны взахлеб обсуждали Холленда, сбиваясь в стайки и очень серьезно глядя друг на друга. От их скрещенных рук смутно веяло меланхолией.
Наконец, вынесли вердикт: без женщины тут, конечно же, не обошлось. Да вы только к нему прислушайтесь, вы только в лицо его вглядитесь, все сразу станет ясно! При виде, как он шагает себе по улице, в неизменном черном пальто и без шляпы, или в одиночестве завтракает «У грека», где ни один человек в здравом рассудке не то что куска не съест, а даже и не присядет, все эти мечтательные дамы так и представляли себе картину за картиной: усадьба из темного камня, бессчетные комнаты с голыми стенами, и никаких тебе цветов; обширные выгоны и пастбища, заброшенная скотина — и этот бедолага, затерявшийся в беспредельной пустоте. Да наверняка ему остро требуются забота и внимание ближнего — а пожалуй, что и наставление-другое!
Некая вдовушка с красными ручищами закинула-таки удочку. И — ничего не добилась. А чего она, собственно, ждала? Она что, каждое утро надраивала фасад своего дома ветошкой?.. За ней последовала стремительно сменяющаяся череда матушек со здоровыми и крепкими, кровь с молоком, дочками из имений, граничащих с холлендовским: они то и дело приглашали Холленда в усадьбы с видом на север и щедро потчевали гостя бараниной. Накрывали в кухне сосновый стол, отдраенный до легочного цвета; в кухне, где почетное место занимала черная, сочащаяся пламенем громадина-плита. А в иных домах — так и в оклеенной обоями гостиной с дубообразным столом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30