тут тебе и серебро, и хрусталь, и «споуд» — ну, и багроволицый, измученный супруг во главе угла. Мамаши и дочки завороженно наблюдали, как чужак, оказавшийся среди них, закидывает пищу в свою широченную пасть, подбирая подливку кусищем белого хлеба. А гость одобрительно кивал. А еще он сглатывал начальные «х» — что внушало надежду.
Наконец он извлекал на свет платок и вытирал руки; для матушек и дочек это было все равно, как если бы некий чародей предъявил участок цвета хаки в качестве образца — и тут же отобрал бы его, бесследно развеяв по ветру.
Минуло месяцев с пять; как-то раз, в понедельник утром, Холленд объявился на станции. Прочие, кто там был, кивнули ему на сельский лад, полагая, что он, как и все они, пришел забрать выписанные из Сиднея запчасти.
Холленд закурил сигарету.
Массивные рельсы убегали вдаль параллельно платформе; проложенные через равные промежутки шпалы, потемневшие от смазки и тени, темнея все больше, уводили прочь, в солнечный свет, туда, где железная дорога сливалась с серебристым подрагиванием кустарника, с поворотом и полуденной дымкой.
Поезд запаздывал.
Эти потемневшие шпалы, поддерживающие и смягчающие непомерный вес проходящих поездов, вытесаны были в лесах серых железнокоров (сиречь эвкалиптов метельчатых, Е. paniculata) вокруг холмистого Банья, в нескольких часах езды к востоку. Те же самые темные эвкалипты, срубленные теми же самыми дровосеками, шли на экспорт, содействуя распространению железнодорожного сообщения по всему Китаю, Индии и британским колониям в Африке. Шпалы для транссибирской железной дороги тоже в большинстве своем пришли из лесов вокруг Банья и — вот вам высшая справедливость! — несли на себе груз тысяч и тысяч русских, увозимых в ссылку и куда похуже. Воистину, серый железнокор — одна из самых твердых разновидностей древесины, доступных человеку.
Донесся еле слышный свисток, показался дым. Завибрировали рельсы, точно суставы захрустели. Вдали возник поезд: он рос и рос и наконец остановился отдохнуть у платформы, натужно вздыхая, точно измученный черный пес лапы врастопырку, из пасти капает слюна. В суматохе первых мгновений на Холленда никто и внимания не обратил.
Холленд — с непокрытой головой, как всегда, — наклонился к девочке в синем платьице. Они ушли со станции вдвоем; люди видели, как он забирает у девочки ее плетеную сумочку и из кожи вон лезет, пытаясь поддержать разговор. Девочка глядела на него снизу вверх.
Вскорости на улицу в солнечный свет высыпали женщины — и словно случайно столкнулись друг с другом. Они сбивались в группки — юбка к юбке, локоть к локтю. Новости стремительно выплеснулись далеко за город, а оттуда растеклись во всех направлениях, проникая в усадьбы, где Холленд садился за стол и ел, — так пожар перескакивает через изгороди, дороги, опустошенные выгоны и реки, повсюду насаждая свои крохотные копии, всякий раз — чуть разные.
Это его дочка. Он вправе делать с ней что хочет. Да; но прежде, чем Холленд привел девочку в город, прошла не одна неделя. Уж слишком он печется об «акклиматизации».
Женщинам не терпелось поглядеть на девочку. Не терпелось поглядеть на них обоих вместе. Кое-кто гадал, строг ли Холленд с дочерью; и ежели да, то насколько. Холленд же казался непривычно чопорным и сдержанным — и вместе с тем легкомысленно-небрежным.
В глазах девочки и в очертаниях подбородка ощущалось нечто отцовское. Улыбалась она той же двухэтапной улыбкой, так же хмурилась, отвечая на вопрос. С горожанками она держалась безукоризненно вежливо.
Звали ее Эллен.
Холленд познакомился с девушкой с реки Муррей, из-под Вайкери, что в Южной Австралии, — познакомился, ну и женился. Эллен обожала эту историю — готова была слушать ее снова и снова.
Отец дал в газету брачное объявление.
— А чего в том дурного-то? Тем оно любопытнее для обеих заинтересованных сторон! Никогда не знаешь, что тебе подвернется. Вот подрастешь я и с тобой поступлю точно так же. И объявление напишу собственноручно. Постараюсь перечислить все твои самые привлекательные черты — буде таковые найдутся. Пожалуй, придется нам тебя разрекламировать еще и в Шотландии, а то и в Венесуэле.
В некоторых провинциальных газетах такие объявления печатаются до сих пор: очень удобно для мужчины, у которого просто-напросто руки не дошли подыскать себе подходящую пару, да и для сезонного рабочего, что постоянно переезжает от места к месту, самое оно. Этот обычай прочно укоренился и в иных местах, например в Нигерии, где мужчин называют именами цветов, а еще в Индии: есть там одна такая газетка, выходит она в Нью-Дели, а жадно читают ее именно ради таких объявлений, искусно составленных и присланных со всех концов субконтинента. В тех краях это очень удобная служба, что-то вроде брачного агентства, ежели необходимость вынуждает раскинуть сети пошире.
К слову сказать. В кольцеобразном Нью-Дели, куда ни глянь, стоит невесте чуть повернуть затуманенное зеркальное колечко, дабы впервые уловить в него отражение назначенного ей мужа с подведенными усиками, — повсюду видишь голубой эвкалипт (он же эвкалипт шаровидный, Е. globulus). Они там на каждом шагу растут; точно так же, как и высокие, быстрорастущие эвкалипты Киртона (Е. kirtoni, в просторечии именуемые «полумахагон») просто-таки заполонили пыльный город Лакхнау.
Из трех ответов на строчное объявление Холленда самым многообещающим показался листок линованной бумаги, исписанный округлым детским почерком. Вроде бы речь шла о молодой вдове, во всяком случае, именно такое впечатление складывалось из письма: вот вам, пожалуйста, еще один бедолага ухнул в речку головой вперед, даже сапог не сняв.
Сестер у нее было не то шесть, не то семь. Повсюду маячили — бледные девы, застывшие неподвижно, пронзенные лучами ослепительно яркого света, словно лачугу из листового железа изрешетили пули.
— Я представился, — рассказывал Холленд. — И твоя мама разом притихла, как мышка. Даже рта не открыла. Верно, поняла, во что ввязалась. И вот он я, стою перед ней. Чего доброго, только глянула на мою рожу — и ей захотелось убежать куда глаза глядят? — (Дочка заулыбалась.)— Милая женщина, очень-очень милая. Я долго с ней пробыл.
Иногда к ним подсаживалась одна из младших сестер и, ни слова не говоря, принималась расчесывать ей волосы. Волосы цвета спелой соломы; прочие сестры уродились брюнетками. Ножки кухонного стола стояли в жестянках из-под керосина. Отец то входил, то выходил, присутствия Холленда будто не замечая. Мать вообще не вышла; может, ее и не было? Холленд подарил семье топор и одеяло, точно имел дело с краснокожими.
И наконец увез невесту к себе в Сидней.
Там, в его квартире, то есть плюс-минус в границах его мира, она оказалась вполне себе пухленькой или, скажем, помягче, чем он себе представлял, и вся светилась, как мукой присыпанная. Она тотчас же взялась за дело. Словно мимоходом, само собою, завела в доме иные порядки. Ее распущенные волосы были что потоком заструившийся песок; она ритмично расчесывала их перед зеркалом, словно совершая некий религиозный обряд. А как безоговорочно она доверялась мужу, впуская его! Руки его выглядели неуклюжими и грубыми, а порою и слова тоже. Зато теперь у него был кто-то, кто его слушал.
То, что произошло потом, началось с шутки. Под влиянием момента Холленд — не без труда! — застраховался против рождения у своей приречной супруги близнецов. Он бросал вызов самой Природе. Ну, и праздновал тоже — по-своему. Актуарии рассчитали грандиозные шансы; Холленд тотчас же увеличил страховку. Он помахивал добрым старым полисом с его липовой красной печатью перед носом у своих друзей. В те дни он здорово пил.
— Все из карманов выгреб, до последнего шестипенсовика.
Финансовая сторона Эллен интересовала мало.
— Ты родилась первой, — кивнул Холленд. — Мы назвали тебя Эллен. Ну то есть, твоя мама так захотела: Эллен. Твой братик прожил всего-то несколько дней. И в твоей матери что-то сломалось. В жизни не видывал, чтобы человек столько плакал, честное слово. Твоя макушка — вот здесь — всегда была мокра от слез. И еще — кровь. Много крови. Она просто лежала в постели и плакала — знаешь, тихонько так. Остановиться не могла. Совсем ослабела от слез. На моих глазах жизнь из нее вытекала тонкой струйкой. Я ничего не мог поделать. Я же ее так толком и не узнал. Сам не пойму, как это вышло.
А тут — ты, крепенькая, здоровехонькая, а вскорости подоспел и чек на приличную сумму. Мне бы тут впору шляпу в воздух подбрасывать. В жизни не видывал столько деньжищ — столько нулей! Я протаскал весь этот капитал на клочке бумаги в заднем кармане брюк с месяц, а то и дольше, прежде чем набрался храбрости войти с ним в банк. И вот мы здесь. Вид с веранды — что надо. А ты… да только посмотри на себя! Уже загляденье! Куколки краше на сто миль в округе не сыщешь.
Эллен могла слушать эту историю до бесконечности — слушать и задавать вопросы про маму, частенько одни и те же. Нередко Холленд прерывал рассказ на полуслове и говаривал:
— А ну-ка иди сюда, поцелуй папу покрепче.
2
EXIMIA
Есть на свете люди — и целые нации! — что неизменно держатся в тени. А другие люди тени отбрасывают. Длинные, протяженные отрезки тьмы предшествуют им — даже по дороге в церковь или когда солнце, как говорится, подтерто грязной ветошью туч. Под ногами у этих людей — лужицы темных силуэтов. Сразу вспоминаются сосны. Сосны и тьма — суть одно и то же. Эвкалипты в этом смысле совсем другие: их висячие листья образуют просвечивающую насквозь крону, что, в свою очередь, тень роняет смутную, узорчатую, ежели это вообще можно назвать тенью. Ясность, прозрачность, отсутствие тьмы — вот вам, пожалуйста, «эвкалиптовые характеристики».
Как бы то ни было, не кажется ли вам, что угодливая сосна ассоциируется с числами, с геометрией, с подавляющим большинством, в то время как эвкалипт — дерево обособленное, отшельник-одиночка и по сути своей антидемократичен?
Эвкалипту присуща бледная, встрепанная красота. Один-единственный экземпляр господствует над целым австралийским холмом. Дерево-эгоист. Держась особняком, эвкалипт притягивает к себе внимание и жадно вбирает в себя влагу и все проявления жизни, такие, как безобидная трава и поросль, в радиусе корней и далее, при этом тени почти не давая.
Ландшафт создают деревья.
Прошло немало времени, прежде чем Холленд привык-таки к мысли (если не к факту), что земля, на которой он стоит, включая каждый осколок кварца, каждую сломанную палку, каждый пучок сухой травы, каждое дерево — вертикально растущее ли или поваленное и поблекшее — принадлежит ему, является его законной собственностью. В такие минуты порою казалось, что ему принадлежит даже погода.
Одержимый внезапно нахлынувшей страстью, Холленд решил, что хочет знать все на свете, начиная с названий — названий птиц и камней и, главное, деревьев. Невозмутимо-вежливые, с трудом сдерживающие улыбку горожане не всегда находились с ответом; тогда Холленд выписал несколько справочников из Сиднея.
К тому времени, как появилась Эллен в синем клетчатом платьишке, Холленд уже насадил несколько эвкалиптов; теперь девочка частенько сопровождала отца с ведерком и желтой лопаточкой и, усевшись на корточки в сторонке, глядела, как тот сажает все новые.
Вот так она, Эллен, насаждала семена собственного будущего.
Самый первый эвкалипт — если, конечно, возможна подобная точность там, где речь идет о великой любви, — был посажен перед домом. Смещенный чуть в сторону от центра, он нарушает нарастающую горизонтальность фронтальной веранды и с большинства ракурсов благополучно загораживает окно дочерней спальни.
Вообще-то Холленд мог воткнуть сюда любое дерево — скажем, жутковатую сосну с ее подхалимской тенью (сосну зонтичную, например? или араукарию?) или даже акацию, самое унылое дерево на свете; или, опять же, локву — сантиментальную местную любимицу. А ежели Холленд так уж прикипел душой к эвкалиптам, потому что они якобы местные уроженцы, или деревья-одиночки, или уж бог весть почему, так ведь даже в те дни в продаже имелись саженцы самые разнообразные, в заржавленных жестянках.
А Холленд вот посадил желтый кровавик (он же — эвкалипт отличный, Е. eximia).
Дерево это настолько чувствительно к морозам, что произрастает главным образом на побережье, по соседству от Сиднея. Первый Холлендов саженец загнулся в считанные дни. Но упрямец Холленд не сдавался: посадил новые и выходил-таки последний уцелевший чахленький прутик — всякий день рыхлил землю, поил его из чашки, подсыпал овечьего навоза, а ночами укрывал от мороза, возводя заслон из мешковины и жести. Деревце прижилось и разрослось. И — вот оно, красуется перед домом.
В отличие от прочих эвкалиптов, у желтого кровавика трепещущий лиственный полог ниспадает едва ли не до земли, точно у заблудшего дуба. Ботанические журналы имеют сказать следующее: «Видовое название происходит от английского прилагательного „eximious“, что означает „замечательный“: подразумевается, что дерево в цвету выглядит весьма необычно». Цветы распускаются в конце весны. Ощущение такое, будто кто-то, резвясь и играя, горстями набросал грязного снегу в защитно-зеленую листву. Грязный снег — да чтобы так далеко от побережья?
Скорее, это оттенок пивной пены. Или даже кудри блондинки. А непрестанно сочащаяся красная смола и есть «кровь» второй половины названия.
По мере того как Эллен росла, ей хотелось знать о своей матери-невидимке все больше и больше. Прихотливые ожидания девочки и ее нетерпеливое раздражение на неполные ответы отца немало озадачивали.
Фотография, пожалуй, помогла бы снять напряжение. Но, по всей видимости, такого справочного материала не существовало вовсе — при том, что жена Холленда выросла в самый разгар национального помешательства на фотографии — и черно-белой, и сепийной, — во времена расцвета нелепых поз. (Запечатленная скука пикников, черные овцы с уныло вытянутыми мордами, провинциалка-кузина а-ля «баба на чайнике», младенцы, гримасничающие в колясках на манер рассерженных мотоциклистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30