И особенности
взаимодействия организмов Кабенга. И особенности внутреннего строения
планеты. И единая для всех живых организмов система поставки
бета-треона, который синтезировался какими-то неизвестными еще нам
организмами где-то глубоко под землей. И происшедшие за последнее
время изменения в климате планеты.
И конечно же концепция Бланга обьясняла, кто же такие онгерриты.
Прежде всего она обьясняла именно это. И говорила о том, чего же нам
следует ждать от онгерритов в самом ближайшем будущем.
Концепция Бланга обьясняла все. Все факты, которые были накоплены. И
давала предсказания - такие, что не оставалось у меня больше никакой
надежды на возможность благополучного исхода. Кабенг сегодня был
бомбой, детонатор которой находился во власти нашего противника. Все,
что ни делали здесь до сих пор люди, вело к катастрофе. И самое
страшное - страшное в своей нелепости - состояло в том, что каждый
из них считал, будто он поступает единственно правильным образом перед
лицом наступающей угрозы. По сути дела каждый из работавших здесь
оказался один на один с грозными симптомами надвигающейся беды, каждый
видел лишь свою часть этого грядущего ужаса и по-своему пытался
предотвратить его, не понимая, что лишь ухудшает своими действиями
общее положение. И не было над ним никого, кто сумел бы разглядеть
беду.
И я тоже не был таким человеком. Мне только казалось, что я видел
больше других и дальше других. Возможно, я сумел бы понять свою
ошибку, если бы мне дали время на это. Но что толку сожалеть о том,
чего не было? Я не успел ни о чем подумать.
Дверь отьехала в сторону, и на пороге встал, опираясь на косяк,
здоровенный верзила, одетый в защитную форму, весь взмыленный, со
шлемом в левой руке. Он тяжело дышал и с удивлением смотрел на меня -
видимо, не ожидал застать в кабинете постороннего. Потом перевел
взгляд на начальника и выдохнул:
- Беда, шеф. Прорыв в девятнадцатом секторе.
Все получалось слишком просто. Так, будто кто-то решил мне помочь. И
мне это очень не нравилось.
Но придумать что-то другое я был не в силах. Я должен был уцелеть,
чтобы выполнить задание - и теперь у меня появлялся шанс.
В вездеходе нас было трое. Ронкетти расположился сзади, он вел
постоянные переговоры, собирая силы для ликвидации прорыва и
совершенно отключился от того, что его окружало. Кейт Гребнев - тот
самый верзила, что сообщил нам о прорыве - управлял машиной. А я
сидел рядом с ним. И строил планы на ближайшее будущее.
Гребнев был биотехнологом, было ему всего тридцать шесть, и на Кабенг
- первое место его работы вне Земли - он прибыл четыре года назад. Это
все, что я успел узнать о нем из записей в своих мнемоблоках. Мне
казалось, что этого вполне достаточно.
Мы ехали быстро, но скорость нашего движения обьяснялясь совсем не
умением Гребнева водить вездеход - скорее его безрассудством и отчасти
знанием местности. Классный водитель никогда не стал бы так
разгоняться, но достиг бы цели значительно быстрее - потому хотя бы,
что не оказался бы вынужденным поминутно тормозить. Пару раз на
особенно крутых поворотах, когда мы проскакивали через каменистые
участки пустыни на водоразделах, даже срабатывала блокировка, но
Гребнева, похоже, это нисколько не смущало. Я не вмешивался. Выигрыш
каких-то минут не играл никакой роли, а мне надо было отдохнуть и
сосредоточиться перед тем, что предстояло сделать.
Километров через тридцать этой сумасшедшей гонки, когда мы
переваливали через гребень очередного песчаного холма - классный
водитель предпочел бы обьехать его понизу, чтобы не терять скорости -
я заметил справа шлейф пыли. Через пару минут вездеход, за которым он
тянулся, поравнялся с нами, Гребнев снизил скорость, и Ронкетти, надев
шлем, выскочил наружу, не дожидаясь полной остановки. Мы подождали,
пока догнавший нас вездеход подберет его, затем снова рванулись
вперед. До цели оставалось еще километров шестьдесят - почти полчаса
такой же гонки, если дорога не ухудшится.
То, что ждало нас в девятнадцатом секторе, было, насколько я успел
понять, очень крупной, хотя и привычной уже неприятностью. Пустыня
вокруг нас была совершенно мертвой - но только сверху, только в
относительно тонком, от двадцати до пятидесяти метров, поверхностном
слое, насыщенном стабилизированным биофиксатором. Рано или поздно
организмы Кабенга неизбежно находили против него противоядие, и тогда
происходил прорыв жизни к поверхности, остановить который можно было
путем применения все новых модификаций биофиксаторов. Все это было бы
вполне терпимо, если бы не одно обстоятельство: на сегодняшний день
скорость, с которой биосфера Кабенга приспосабливалась к очередной
модификации отравы, уже превосходила скорость, с которой люди здесь
способны были разрабатывать эти новые модификации и производить
достаточные их количества. И потому недалеко уже было то время, когда
добыча бета-треона в этой пустыне станет невозможной, и человеку
придется уйти.
Впрочем, меня эти вопросы тогда уже не волновали.
Ронкетти бросил на ликвидацию прорыва все наличные силы: Четыре
вездехода высшей защиты, в баках которых было по пять-шесть тонн
биофиксатора, и два флаера, специально переоборудованных для таких
работ. Правда, это были легкие двухместные машины, которые могли взять
совсем незначительный вес, но, когда мы достигли цели, я понял,
насколько их применение облегчило нам задачу. На гребне прорыва шел
скэнб, его жесткие, как проволока стебли уже поднимались сплошной
колючей щетиной на высоту полутора-двух метров, и без флаеров, которые
уже рассекли зону прорыва довольно узкими лентами распыленного
биофиксатора, нам пришлось бы вести обработку вдоль ее периметра.
Зона прорыва открылась внезапно, с гребня небольшой каменистой гряды,
служившей когда-то водоразделом, а теперь - еще и границей между
секторами. Гребнев несколько минут вел вездеход вдоль ее подножья,
потом резко повернул направо и забрался наверх. Впереди ровной
полосой, теряясь в дымке у горизонта тянулась черная лента уже
мертвого скэнба. Она казалась отсюда совершенно ровной, ее чернота
скрадывала рельеф местности и делала ее похожей на широкое прямое
шоссе или, скорее, на длинную посадочную полосу, которую кто-то
выкрасил в черный цвет. А по обеим сторонам этой полосы стоял живой
скэнб, буро-зеленый, лишь слегка отливающий красным внизу под нами,
совсем красный, ближе к горизонту. Сверху казалось, что он шевелится,
по поверхности его пробегали какие-то причудливо закрученные волны, но
как следует разглядеть их я не успел, потому что Гребнев не снижая
скорости повел машину вниз. Лишь когда мы вьехали на черную полосу, он
притормозил и включил установленную на крыше аэрозольную пушку. И
началась работа.
Путь до противоположного края зоны прорыва занял примерно полчаса.
Пушка била влево, и облако ядовитого аэрозоля, почти не тревожимое
несильным ветром, медленно оседало на заросли за нашими спинами. Один
раз впереди пролетел на бреющем полете флаер, за которым тянулся белый
хвост распыленного биофиксатора, дважды с возвышенностей я замечал
облака аэрозоля, распыляемые другими машинами. У конца полосы Гребнев
развернулся и повел машину назад, обрабатывая теперь противоположный
ее край. Он все время был предельно сосредоточен, не разговаривал и
только иногда откликался на вызовы Ронкетти. Я сидел на своем месте и
наблюдал - как и положено наблюдателю. И ждал своего времени.
Поначалу все справа было закрыто снежно-белым под солнцем, еще
клубящимся и местами поднимающимся на десятки метров в высоту облаком.
Но постепенно оно все более успокаивалось и оседало, и вот уже кое-где
сквозь него стали проглядывать заросли скэнба - сперва на
возвышенностях, а потом и по склонам, и лишь в низинах клочья
ядовитого тумана попадались до самого конца обратной дороги. Но скэнб
теперь был совсем не таким, как прежде, не таким, какой еще стоял
впереди нас с противоположной стороны полосы. Стебли его почернели,
как будто обожженные жарким коптящим пламенем, они постепенно теряли
свою жесткость, местами изгибались и оседали на песок, местами
оплывая, будто гигантские черные свечи. Когда мы достигли точки, с
которой начинали обработку, справа от нас скэнба уже не было - было
лишь устилавшее песок сплошное переплетение осклизлых черных стеблей.
И тогда пришло время действовать, потому что оба флаера ушли на
дозаправку, а три вездехода были далеко.
Я потянулся к дублирующей панели и не спеша, потому что напутать было
никак нельзя, стал вводить в систему код управления. Зигмунд говорил,
что этот код уже применялся. Трижды. Но я не знал, кем и когда.
Где-то на середине ввода сработала - так и должно было случиться
система блокировки, и вездеход резко затормозил и остановился. Теперь
он мог подчиняться только моим командам, но для этого требовалось
ввести код управления до конца. Гребнев - я видел это боковым зрением
- ничего не понимая повернулся ко мне. Он о чем-то спрашивал, но я
даже не слышал его, и только когда индикатор на пульте показал, что
код в системе, и я троекратно повторил команду разрыва связи и смог,
наконец, перевести дух, до меня дошли его слова:
- Вы можете, наконец, обьяснить, что все это значит?!
- Не мешай, - ответил я, - Потом.
Мне еще нужно было сделать очень многое. И я все еще надеялся, что
сумею ему хоть что-то обьяснить. Не все, конечно, но хотя бы часть,
достаточную для того, чтобы он помог мне и не чувствовал себя при этом
предателем. Я думал тогда, что сумел бы сделать это, если бы он дал
мне время, и я даже завидовал ему, потому что сам я знал слишком
много, и именно предателем, самым последним предателем я себя
чувствовал тогда, и никто уже не мог отнять у меня этого знания и
лишить меня этого чувства. Но на все обьяснения требовалось время, и
чтобы как-то выиграть его я не глядя сунул ему в руку свою карточку
инспектора - все равно даже теперь я не осмелился бы вставить ее в
ридер системы, чтобы не спровоцировать нашего противника на
непредвиденные действия - и стал набирать необходимые команды. Те,
кто создавал программное обеспечение аппаратуры связи, были мудрыми
людьми. Они предвидели то, что рано или поздно может возникнуть
необходимость в тех действиях, которые я педпринимал, хотя, конечно,
не знали и не могли знать, зачем это может хоть кому-то понадобиться и
понадобится ли это вообще. Они ничего еще не знали о Нашествии, ни о
том, какими методами оно осуществляется, но они предусмотрели
возможность задания последовательности команд, необратимо разрушающей
функционирование аппаратуры связи. Именно эту последовательность я и
вводил теперь в систему.
Когда все было готово, я восстановил связь со спутником. Наверное, мне
следовало как-то замереть перед тем, как вводить эти команды в его
систему связи, хоть чем-то отметить момент, возврата с которого быть
уже не могло. Но я ничего такого уже не помню.
Времени было в обрез, действовать надо было без задержек, и я как
автомат делал то, что было намечено заранее. И лишь когда спутник,
висевший над нами, был необратимо выведен из строя, лишь когда вся
аппаратура связи вездехода была намертво заблокирована, лишь когда
обнаружить нас вне пределов прямой видимости стало абсолютно
невозможно - а кому придет в голову искать нас в том аду, через
который я собирался провести вездеход? - лишь тогда я повернулся к
Гребневу и спросил:
- Тебе нужны какие-то обьяснения?
Я уже тронул вездеход и вел его в сторону леса - отсюда до него было
не больше пятнадцати километров. И никто не смог бы перехватить нас по
пути туда теперь, после обрыва связи - в этом я был уверен. И никто не
станет искать нас там, если нас вообще будут искать, если им вообще
будет тут до поисков. Я все увеличивал и увеличивал скорость и
старался не думать о том, что же творится сейчас с другими, со всеми
сотрудниками биостанции, оставшимися во время прорыва без связи. И все
равно не мог не думать об этом.
- Нет, - ответил, наконец, Гребнев на мой вопрос - я уже и забыл, что
задал его. Ответил тихо, но таким голосом, что я даже вздрогнул и
посмотрел в его сторону. Он сидел, глядя прямо перед собой, с бледным,
каким-то помертвевшим внезапно лицом - так, будто прислушивался к
какой-то зреющей внутри боли. И я вдруг почувствовал, что ничего я ему
обьяснить не сумею, что ему нужно говорить либо все, либо ничего
вообще не говорить.
- Ты прочитал? - спросил я его.
- Да, - он протянул мою карточку назад, и я спрятал ее обратно в
карман. Я больше не глядел на него - местность становилась все более
пересеченной, я вел машину на приличной скорости и, несмотря на весь
свой опыт участия в ралли, несколько раз был близок к перевороту.
Наверное, происходило это потому, что я злился и не мог целиком
сосредоточиться на вождении. А злился я потому, что он все так же
сидел молча, глядя вперед, и не говорил ни слова. Наконец, я не
выдержал и спросил:
- Что, так и будешь молчать?
- Остановите машину, - сказал он и начал подниматься.
- И не подумаю. Зачем? - я повернул не слишком аккуратно, и его
бросило назад в кресло.
- Тогда я выйду на ходу, - снова поднимаясь, сказал он, - Это у вас
есть приказ вернуться любой ценой. А я не желаю быть предателем.
На этот раз я специально резко дернул машину вправо, а когда он снова
стал подниматься, я не поворачиваясь ударил его левой рукой. Он не
знал, как защищаться от такого удара - приемы подобного рода не входят
в число разрешенных, и о них давно уже забыли.
Он вообще, наверное, не думал, что надо защищаться. Он даже и
почувствовать ничего, наверное, не успел - просто дернулся вперед,
едва не ударившись лицом о пульт, но я выставил руку и отбросил его в
кресло. Потом кое-как, потому что он сполз вниз, закрепил его
фиксаторами, и больше уже не отвлекался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26