Странно! Он и Федя вышли на бульвар и остановились. Елочкин открыл сверток.
– Видали? – в восторге крикнул Федя.
Между красными боками будто ниткой перетянутых и оттого готовых брызнуть зернами помидоров блестела свинцовая оболочка ноздреватого сыра и, обложенный прозрачным целлофаном, благоухал свежий круг знаменитой «минской» колбасы.
– На бульвары! На бульвары!
Елочкин протянул сверток Феде:
– Держите! Будем делиться…
Тр-р-рах! Тр-р-рах!
– С-сволочи, что делают, – сказал Федя, принимая сверток, – покорнейше вам благодарен, товарищ военный инженер. Теперь одно: пронеси подоле, не на наше поле!
* * *
Строительный батальон, с которым отходили Елочкин и Федя, был вполне готов к тому, что с ним произошло в Минске: стараниями интенданта Линтварева он был отлично обмундирован, предприимчивостью Вату ева хорошо вооружен и, главное, – хотел драться. Еще не кончилась бомбежка, как батальон уже был переформирован в специальный отряд и Елочкин назначен командовать в нем отдельной группой. Задача ясная: производить разрушения за спиной отходящих войск, всячески мешая противнику наступать. Взрывать – или по приказанию командира отходящих войск, или при появлении противника.
Елочкин получил на свою группу два грузовика, взрывчатку, мины и пол-отделения кадровых саперов. Все это совершилось с необыкновенной быстротой.
Федя спал в товарном пакгаузе, когда Елочкин разбудил его и сообщил новости.
– А я-то куда же, товарищ военный инженер? – испуганно спросил он.
И очень обрадовался, услыхав, что поступает в елочкинскую команду на полуторатонку с пулеметом.
– Вот это – дело, а то… валандаться!
Вечером Елочкин уже получил задание. С поста, стоявшего у Кайданова, сообщили о появлении гитлеровских танков. И вслед за тем пост исчез. Надо было разведать на месте заставы, что там случилось. Елочкин и Федя выехали вдвоем на грузовике. До заставы добрались, не заметив ничего тревожного, но заставу нашли пустой: ни пограничников, ни фашистов. Спрятали машину, подползли к шоссе и – замерли. По дороге со скрежетом и лязгом катились головные машины фашистского танкового отряда. Разведчики лежали у самой дороги и считали: «Восемьдесят шесть… восемьдесят семь». Гитлеровцы шли без охранения, без всяких предосторожностей, – наглая беспечность их была поразительна. Немилосердно жгли фары у танков. Одна машина застряла – развели костер. Солдаты орали, кричали, хорошо одетые, сытые, горластые. Европа научила их орать. Итак, восемьдесят семь машин – Т-3 и Т-4.
Как ни удачна была первая разведка Елочкина и Феди, но она могла бы стать и последней, так как в Минск, занятый гитлеровцами, они не вернулись и прорваться на восток за своими уже не смогли.
Глава третья
Из пограничных частей, развернутых по Бугу, до Юханцева постоянно доходили сведения о какой-то подозрительной возне на левой стороне реки. Юханцев несколько раз выезжал на берег. Действительно, что-то как бы тянулось к руслу Буга, усиленно копошась в его зарослях и на поймах. «Неужели сосредоточение?» Командир семнадцатого погранотряда пожал плечами. Для него это само собой разумелось.
– Будьте уверены, товарищ комиссар. Для удара на Брест – Барановичи они девять дивизий собрали.
– Откуда знаете?
– Проще простого…
Юханцев потерял покой. Он не раз толковал об этом открытии с командиром дивизии, адресовался и к высшему начальству.
– Сосредоточение?
– Да, по-видимому…
Никаких открытий. Все было известно и командиру корпуса в Бресте, и командующему армией в Кобрине. Передвижения гитлеровских войск наблюдались по всей границе. Но ведь действовал же договор с Германией о ненападении. Правда, знали, что договор этот – вовсе не мир между добрыми соседями. Знали, что его практический смысл – в выигрыше времени. Нападения ожидали только теоретически. Считали, что, пока с нашей стороны не будет никаких сигналов тревоги, нападения не произойдет. И наоборот. Главное – не вызывать, ничем не провоцировать ответных действий гитлеровцев. Естественно: случись их нападение сегодня – вдруг, без объявления войны, – оно было бы совершенно внезапным. Юханцев никак не мог понять: угроза – налицо; почему же делают вид, будто ее нет? Ему говорили: «А вы панику не разводите, вот что».
Сверху на Юханцева падали грозные слова:
– Без провокаций…
Май для брестского гарнизона был месяцем учебно-боевых стрельб. Стреляли изо дня в день и выполняли упражнения, как правило, на «отлично» и лишь отчасти на «хорошо». «Посредственных» результатов почти не бывало. Стрелковая дивизия, где Юханцев служил начальником политотдела, оставив в крепости по одному батальону от каждого из своих полков, вышла из Бреста в район Кобрин – Жабинка на большие тактические ученья. За ней двинулись инженерные войска и выехало много всякого командного и начальствующего состава. А так как часть гарнизона еще с весны стояла в лагерях, то крепость осталась занятой всего лишь полком пехоты, школой да танковым батальоном. Танки разбирались на ремонт. Склады с оружием пустовали.
Между тем против Бреста уже был сосредоточен целый корпус четвертой гитлеровской армии в составе трех пехотных дивизий с танковыми, саперными и другими специальными частями, с множеством легких и тяжелых артиллерийских батарей, с мортирными дивизионами и минометными ротами. Если бы Юханцев, вдруг узнав об этом, смог подсчитать и сопоставить числовые данные обеих сторон, он увидел бы, что у гитлеровцев, собранных под Брестом, в десять раз больше людей, чем в крепости, а техники, танков и артиллерии больше раз в пятнадцать. Но он об этом не знал. И так, радостно привыкая к новой близости с женой и дочерью, еще не окончательно обжившимися около него в Бресте, в странной полутревоге дожил он до двадцать второго июня…
* * *
Весь день накануне Юханцев провел в крепости. После обеда к нему зашел нач-сандив Османьянц и просидел довольно долго. Как и всегда, доктор улыбался, светясь изнутри, но вещи говорил невеселые.
– Три раза писал, – рассказывал он, светясь все ярче и ярче, – три раза… Ведь очевиднейшее дело. Госпиталь – на острове, за пределами крепости. Связан с крепостью только мостом. Теперь представим себе: ударят по мосту; связь порвется; госпиталь – вон из строя. А дальше? Что с ранеными делать?
– Ну? – мрачно спросил Юханцев, и крутые узлы напруженных морщин зашевелились на его низком лбу. – Ну?
– Ничего. Ведь глупо? Несомненно, глупо!
– Нет, не глупо, Нерсес Михайлович, – грозно упираясь блестящими серыми глазами в кого-то невидимо стоявшего в углу, сказал Юханцев, – не глупо. Это… название потом дадут!
Он выложил на стол свои большие, сильные руки.
– Завтра включусь сам в госпитальный твой вопрос. Авось вместе сладим. Только бы…
Османьянц жадно спрашивал:
– Что?
– Ровнехонько ни-че-го.
Почти вовсе стемнело. Доктор ушел домой. Яков Павлович Юханцев не спеша принялся укладываться на ночь.
* * *
Было около четырех часов утра, когда комиссар вскочил, растрепанный, с постели и несколько мгновений стоял неподвижно, с белым облаком волос над круглой, большой головой. Грохот рос и рос, достигая невыносимой силы. Где-то со звоном сыпались стекла. С треском рухнули перекрытия какой-то крыши. Ольга слушала, застыв в дверях с раскрытым ртом и полными слез огромными глазами. За окном взметнулось пламя. Багровая туча пыли и дыма быстро заволакивала небо. Надежда Александровна подошла к мужу и взяла его за руку.
– Яша… Это – война!
Столбняк соскочил с Юханцева. Он молча принялся одеваться, бешено торопясь, словно спешил обогнать самого себя.
– Папа… – сказала Ольга, стуча зубами, – папа…
Он взглянул на нее. Она ахнула. У ее отца никогда не было таких глаз.
– Война, дочурка… Началась война!
– Папа! А как же… Костя?
Она тихонько опустилась на стул, неслышно ломая тонкие пальцы и с отчаянием переводя изумленный взгляд с отца на мать. Звонко запел телефон. Надежда Александровна схватила трубку:
– Алло!
Кроме хрипа и бульканья, в трубке не было ничего.
– Алло! Алло!
Что-то далекое, похожее на человеческий голос, вырвалось из бульканья и пропало.
– К черту телефон! – крикнул Юханцев.
Трубка жестко стукнулась, падая на рычажок.
– Надя! Сейчас будут раненые… Ты всегда была…
– И буду…
– Сказать Османьянцу и другим?
– Конечно!
– Спасибо!
– Мама, я с тобой!
Юханцев выбежал из квартиры.
…Пo башням, фортам и казармам неслось:
– Война! Война!
Люди с ходу становились к окнам и амбразурам.
Они видели рядом седую голову Юханцева, слышали знакомые голоса командиров и политруков.
Странно было видеть: подбегали без фуражек, без кителей; один или двое – в трусах.
– Товарищ майор! Разрешите пристроиться?
– Кто такие? Офицеры из города. Лежали в постелях, спали, когда…
– Эх, вы! Становись!
Крепость принимала бой.
Противник вел огонь главным образом по цитадели и лишь отчасти – по городу, перенося его с места на место. Так продолжалось около часа. Затем атака двинулась к переправам – к железнодорожному мосту и на только что наведенный понтонный. Здесь, у понтонного, близ деревни, ее встретила пограничная застава. Внезапных нападений для пограничников не существует, – служба их в вечном ожидании, они постоянно начеку. К шести часам утра ружья и пулеметы заставы примолкли – мертвые руки не владеют огнем, – но зато и гитлеровцы до утра проплясали на своих понтонах. Лишь теперь их первые штурмовые отряды высадились на западный остров крепости и затоптались под ружейно-пулеметным огнем цитадели. Крепость отбивала атаку, стреляя не только из окон и амбразур, но и с крыш, и из подвалов, и с чердаков, и из-за каждой двери или водосточной трубы – отовсюду, где может укрыться человек.
Трудно сказать, где было жарче, – здесь или у Муховецкого моста, куда группы гитлеровских автоматчиков прорвались через земляной вал и ворота. И там тоже стреляла всякая щель, да еще и курсанты полковой школы то и дело переходили в контратаку, опрокидывая пробившуюся вперед неприятельскую пехоту на огонь бронемашин, сгрудившихся в воротах, и на штыки пограничников.
Но всего удивительнее складывались дела на южном острове крепости, где находились госпитали и был расквартирован медсанбат. Первые снаряды ночного огня упали именно сюда, на госпитальные здания. Старинные толстостенные корпуса запылали.
– Выноси раненых и больных! – закричал маленький человек в медицинской форме, подтверждая свое приказание таким энергичным движением руки, как будто с размаху разваливал что-то громадное пополам.
– Куда прикажете, товарищ военврач первого ранга?
– В цитадель! – крикнул Османьянц. – А там – по указанию товарища Юханцевой.
Раненых и больных уносили, уводили. На чердаке, под крышей, лопнули цистерны с водой, и вода разлилась по лестницам и этажам. Пожар прекратился. По мере того как все это происходило, пустеющие палаты госпиталя наполнялись пограничниками. Это были остатки заставы, отошедшей на остров. Доктор Османьянц встречал людей и, продолжая резать воздух правой рукой, направлял их по местам. Атака катилась на госпиталь. То здесь, то там взвивался кверху черный и узкий столб – рвалась граната. Обдало гарью, дымом, комьями рваной земли. Доктор Османьянц упал, ему показалось, что он споткнулся. Когда же поднялся на ноги, что-то заставило его оглянуться. Командир пограничной заставы лежал поперек панели с приставшими ко лбу красными космами слипшихся волос. Этого недоставало! Кто же теперь будет… Неожиданное наблюдение поразило Османьянца: среди людей, отходивших к госпиталю, не было ни одного пулеметчика. Но раздумывать, куда они делись, было некогда. Откуда взялись у Османьянца гранаты, он тоже не знал и так никогда потом и не догадался. Зато сквозь дым разрывов довольно отчетливо виделись ему сейчас впереди зеленые фигуры, и он швырял в них гранату за гранатой. Вид зеленых людей сам по себе был ничто. Но из него рождалась неожиданная мысль о том, как тонет в грязной прорве обтоптанных гитлеровцами болот чистое изобилие земли. И этой мыслью о земле безмерно расширялась злоба Османьянца к наступавшим, становилась необъятной по огромности и нестерпимой по остроте. Он швырял и швырял… Кем-то недоговоренные слова домчались к нему под последний размах.
– Товарищи, гра… нет больше…
Да, гранат больше не было…
Близ Османьянца шлепнулась «ихняя». Он не успел ни поддеть ее ногой, ни отбежать от нее и остался, как был, замерев на месте. «Вот, – подумал он, внимательно разглядывая свою смерть, – вот и все!» Но граната не рвалась. Османьянц успел еще подумать: «Долгорукая…» И тут же засветился одной из самых своих светлых «склеротических» улыбочек. Действительно, рукоятка у фашистской гранаты была так длинна, что ухватиться за нее и, размахнувшись, пустить туда, откуда она только что прилетела, не стоило бы ровно ничего. Османьянц пустил. На полдороге к своим граната с грохотом лопнула в туче черного дыма.
– Польскими бьют, – прокричал поблизости пограничник, – через девять секунд рвутся!
Этого доктор Османьянц не знал. Да и откуда может знать об этом выслуживший вторую пенсию, старый-престарый военный врач? Но…
– А наши? – крикнул он.
– Четыре-пять…
На мгновение Османьянцу стало нечем дышать, словно тройка кованых коней взыграла у него на груди. Стенокардия? Это длилось мгновение. К черту стенокардию! Расчет прост и верен. И Османьянц снова швырял гранату за гранатой. Но только теперь он швырял не наши гранаты – ведь наши кончились, – а польские долгоручки. И они летели к нему, чтобы тотчас же вернуться назад и лопнуть среди немцев.
Не все гранатометчики сразу поняли, в чем дело. Одного или двух ранило. Зато остальные действовали наверняка. Впрочем, и гитлеровцы скоро раскусили фокус: долгоручки падали все реже. Разрывы их переставали сливаться в сплошной грохот. Вихрь другого, невидимого огня бежал по госпитальному двору: та-та-та… Османьянц поднял руку, чтобы взглянуть на часы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33