за ними – лес, луг и снова лес…
Учителя дома не было. Хозяйка встретила гостей со смущенным и встревоженным видом, сострадательно поглядывая на их страшные ноги, но в лица почему-то смотреть избегала. В квартире спорили запахи только что вымытого пола и жареной картошки. И на стол хозяйка подала тоже картошку, а к ней – сушеных раков. Однако многодневная голодовка требовала осторожности. Путники выпили по чашке молока, а к прочему и не притронулись.
– Где же хозяин? – спросил Карбышев.
Хозяйка засуетилась, закашлялась: ответ еще не был приготовлен.
– У «дяди Павла» в лесу, – сказал пионер, приведший гостей в Низок и продолжавший незаметно стоять у дверей, – продукты понес…
Хозяйка молча вышла, чтобы постелить в классной комнате на диванах, – школа не работала, и классы были пусты.
– Пожалуйте, – сказала она, тоскливо глядя на дверь.
И Карбышев понял, с каким нетерпением ждет она возвращения мужа.
Добравшись до диванов, Карбышев и Наркевич думали, что тут же и заснут. Но получилось иначе. Совершенно стемнело и, наверно, уже перевалило за одиннадцать, а они все перевертывались с боку на бок. Сон не шел. Наконец в соседней комнате послышались осторожные шаги, приглушенный разговор. Не вернулся ли учитель? Карбышев быстро сел на диван и позвал:
– Товарищ хозяин!
Учитель вошел в классную комнату с далеко вперед протянутой рукой.
– Здравствуйте, гости дорогие, здравствуйте! А я ведь знал, что в Низке у нас гости. Только не думал, что прямо ко мне. И про машину и про немца знаю… От разведчика Чиркова…
Насколько можно было рассмотреть в темноте, учитель был коренастый человек с резкой складкой между бровей и острым взглядом серых глаз.
– Два командира… Два командира… А какие командиры?…
Он стукнул о стол донышком жестяной лампы и с легким звоном снял с нее стекло.
– Не зажигайте, – сказал Карбышев, – не надо. Я понимаю – вам важно знать, кто мы такие. Пришли люди в военной форме, а без сапог. Не беспокойтесь: покажем документы. Секрета нет: я – профессор Академии Генерального Штаба, генерал-лейтенант советских инженерных войск; мой товарищ – полковник…
Учитель быстро заходил по классу.
– Вот оно как, – взволнованно повторял он, – вот как! Это случай исторический… И на меня большой, очень большой ложится долг. Жена говорит: накормлю, отдохнут, а ты побриться дай. Рассуждение – прямо скажу – куриное. Конечно, и побриться, и все… Но ведь главное-то… Вот вы не дошли до шоссе Слуцк – Минск, а сюда завернули. Правильно вам Чирков посоветовал. Но ведь он и сам не знал, что по шоссе фашисты так и прут. Ведь самого Чиркова чудом пронесло. Как же так – вслепую? Мое предложение: снять форму и… Вид у вас преклонный…
– Форму мы не снимем, – решительно сказал Карбышев.
– Хм… Понятно! Тогда – выждать. Да… Это уж непременно. Выждать здесь, у меня, пока «они» не пройдут и слуцкое шоссе не откроется.
– Это – другое дело.
Учитель остановился посреди класса и как бы в недоумении развел руками.
– Да, впрочем, зачем я берусь советовать? Завтра…
– Что – завтра?
– Завтра утром «дядя Павел» здесь будет.
* * *
Странная была эта ночь с первого на второе июля. Когда учитель ушел, Карбышев сказал себе: «Теперь всем беспокойствам – конец. Спать!». За окном тихо струились звездные потоки. Новорожденный месяц выглядывал из бездны, кокетничая тонким и нежным профилем. Карбышев слышал далекое мычание коров, близкую возню мышей под полом, громкое пение запертого в сарае петуха – слушал и не спал от множества мыслей, распиравших его мозг. Или все-таки спал? И это возможно. Наркевич несколько раз говорил ему: «Что это вы так стонете?» – а он и не знал, что стонет. Так незаметно подступило утро, и покрытый блестящей пылью луч солнца ворвался в классную комнату…
Иволга пела, как ей полагается петь по утрам в июле. Учитель вошел с мыльницей, полотенцем, бритвой и чайником, полным горячей воды.
Стоило взглянуть на его выразительное лицо, чтобы насторожиться.
– Прошу привести себя в порядок, – предложил он, – а потом поднимемся на чердак. Там поджидает нас «дядя Павел». Там и позавтракаем.
– Как – «дядя Павел»?
– Ну да… Он еще с ночи здесь.
– Значит, я все-таки спал, – сказал Карбышев, – ничего не слышал.
– И не услышали бы. Большую осторожность соблюдаем. Но, когда я «дяде Павлу» сказал, кто вы такой, он вас будить чуть не кинулся. Еле удержал. Да и вы его знаете.
– Я?
– Безусловно.
– Вот так фунт, – сказал Карбышев, далеко отводя от мыльного лица руку с бритвой и пристально глядя на учителя, – коли так, расшифровывайте «дядю Павла» до конца.
– Извольте: полковник Романюта!..
– Фью-ю-ю!.. Не тот ли, что в академии был? Плечистый? Бровастый?
…Сидели рядком на дымоходной кладке под крышей, завтракали сухими раками и с величайшим вниманием слушали рассказы друг друга. Карбышев и Наркевич подробно повествовали о своих приключениях день за днем, вплоть до наслаждений, связанных с сегодняшним утренним туалетом. Карбышев погладил щеки.
– Теперь бы можно и в академию – лекции читать…
Шутка значила: а что же дальше? Так все и поняли. И никто не ответил на нее шуткой. Плечистый бровастый Романюта заговорил о себе. Нет, он не «отстал» и не «отбился», и не околачивается без дела в родных белорусских местах, скрываясь до счастливого случая. У него задание. О таких, как он, говорят – «заброшен». Дело его еще не развернулось, но развернется непременно. Успех для него – вопрос жизни и смерти. Естественно, что связан Романюта еще и с разными мелкими войсковыми группами из «отбившихся». Есть саперная группочка. Из нее Чирков, спасенный Карбышевым.
– Уж и тонконогий, – похвалил Романюта Федю, – настоящий разведчик, – везде пройдет. Отправил его вчера к бедакам…
– К кому?
«Бедаками» Романюта называл остатки какой-то стрелковой части, потерявшей в бою всех командиров и все-таки упорно пробивавшейся на восток и без них, и без продовольствия.
– Послан для связи.
Романюта рассказал, как командир отряда был ранен и взят в плен, как отряд вскоре остался без горючего; расстрелял снаряды, а материальную часть артиллерии подорвал и состоит теперь из двухсот рядовых, десятка конных подвод с тяжелоранеными да другого десятка со станковыми пулеметами и боеприпасами к ним. Положение «бедаков» отчаянно главным образом потому, что нет у них настоящего командира. А ведь части, оказавшиеся в тылу у врага, могут и даже обязаны действовать с пользой. Для этого надо только, чтобы они отвлекали на себя силы противника с фронта.
Карбышев спросил:
– А вы не знаете, товарищ Романюта, кто был у «бедаков» командиром?
– Знаю, Дмитрий Михайлович. Из академических неудачников, вроде меня, – майор Мирополов.
Карбышев промолчал. Трудно сказать почему, но судьба Мирополова остро задела в нем какое-то глубокое и больное чувство. От этого вдруг похолодели руки и резкая боль свинцовой тяжестью легла на виски.
– Что это с вами? – встревожился Наркевич.
– Что?
– Побелели…
– Не знаю.
– Извините…
Наркевич протянул руку ко лбу Карбышева.
– За тридцать восемь ручаюсь. Оставайтесь-ка здесь, отлежитесь, отдохните. Нельзя больному человеку реку вплавь брать.
И учитель заволновался:
– Оставайтесь, товарищ генерал…
Но Карбышев строго посмотрел сперва на Наркевича, потом на него.
– Солдатам болеть некогда, товарищи!
* * *
Однако выждать, когда подживут ноги, было необходимо. Школа не работала и стояла на отшибе. Поэтому мало кто заходил из деревни к учителю. Но и это случалось. Карбышев и Наркевич обосновались на чердаке. Романюта то исчезал, то появлялся – всегда по ночам. Учитель прятал на чердаке радиоприемник и часто слушал Москву. Ловя московские голоса, думали вслух. И тогда перед скомканной мыслью случайно собравшихся здесь людей вдруг начинала развертываться полная неожиданного света перспектива. Да, страна входила в трудную полосу тяжких испытаний. Гроза многих дней, черных, как ночь, гремела над ней. Но во мраке сверкала молния, и люди, собравшиеся на чердаке, следили за ее мгновенным полетом. Они смотрели вперед и видели будущее.
Многое становилось понятно Карбышеву – почти все. Военный взгляд может быть верным или неверным. Но верный военный взгляд еще никогда никого не подводил. Будет победа? Будет. О, как нужна для этого героическая борьба войск прикрытия и партизан в тылу гитлеровцев! Многое, очень многое решается партизанским движением…
Еще вчера больной, измученный, сегодня Карбышев с наслаждением подставлял коричнево-розовую спину под жгучий поток проникающих через слуховое окно на чердак солнечных лучей и, подперев кулаком подбородок, вглядывался ленивым, неподвижным взором в зеленую панораму речки и лесов. Вчера он задремывал среди дня, незаметно переходя во власть сна, полного воспоминаний и надежд. А сегодня вдруг как бы взорвалась эта нирвана отдыха и вялого выздоровления. В хлебах бил перепел. Наливные колосья на заречных полях важно клонились к земле. Даль тускнела и наполнялась загадочными тенями. Коровы шли к деревне, взбивая клубы пыли.
– Не жизнь, а времяпрепровождение, – говорил Карбышев, – пора, Глеб, уходить.
– Да вы еще больны…
– Здоров! Ноги заживают. Лихорадки как не бывало. А главное – я решил, куда идти и что делать. Помните, Глеб, что писал Энгельс о русских солдатах?
– «Являются одними из самых храбрых в Европе…»
– Да. И еще так: «Они недоступны панике». Наш долг, Глеб, вести за собой геройский отряд безначальных солдат, «бедаков», о которых давеча рассказывал Романюта.
– Мы с вами не выйдем – пропадем. Вы сами считали, что…
– Конечно, конечно… Может быть, и пропадем. Даже наверное. Но ведь нельзя же, чтобы пропадали только они. А?
– Я готов, – тихо сказал Наркевич.
* * *
Мать хозяйки, сгорбленная седая старушка с лицом такого цвета, какой бывает у румяных осенних листьев, сшила четыре пары дорожных туфель – две пары из брезента, две – из половиков.
– Ступайте, батюшки мои, – говорила она, – ступайте! Главное дело, чтобы «их» с заду-то, с заду насечь…
Старушка стояла перед Карбышевым, как живая деталь чего-то давным-давно умершего, – собственность истории, вырвавшаяся из ее цепких рук. Она смотрела на Карбышева и улыбалась.
– Понял? Вижу, понял, Красовиты мы с тобой никогда не бывали, а молоды были оба. Как не понять?
Учитель хлопотал, упаковывая продукты. Карбышев написал на клочке бумаги свой московский адрес.
– Очень прльошу, – сказал он учителю, – когда будет можно, напишите жене.
Складка между бровями учителя резко углубилась.
– Разве если в живых не останусь. Я ведь в партизаны уйду.
Хозяйка возилась на дворе возле рыжей коровенки с белой звездой на лбу. Карбышев никак не мог понять: что такое делает хозяйка. А она ничего не делала – только всхлипывала и сморкалась, всхлипывала и сморкалась без конца. Настоящий разговор не нуждается в словах. Довести Карбышева и Наркевича до «бедаков» Романюта непременно хотел сам. Он считал, что направление через Узду к Днепру – самое правильное: сплошные леса да болота. А уж кому бы лучше знать эти места! Ждали темноты. Солнце грузно скатывалось с неба. Окна низовских хат брызгались жидким пламенем заката. По деревьям, по траве медленно проходил холодный вздох. Звездная мелочь ясно выступила из темной прорвы ночи. Облако повернулось серебристыми краями, и бледный лунный свет, дробясь в змеиных извивах, пролился между густою тенью деревьев школьного сада. Собака выбежала за ворота, наскоро огляделась и, заметив месяц, яростно залаяла сперва на него, потом на троих скоро и бесшумно уходивших людей.
Глава шестая
Уже неделю оборонялся Брест. Двадцать восьмого, в субботу, около двух часов дня, над крепостью взмыл советский самолет-истребитель. Откуда он взялся, никто в крепости не заметил, – вдруг обозначился в ясном небе над самой линией фашистской атаки. Гитлеровцы тотчас перенесли огонь своих зенитных батарей на смельчака. Вылетели три «Мессершмитта» и кинулись на истребителя. Но он сбил одного и, не теряя времени, скрылся. Весь гарнизон неотрывно следил за воздушным боем. Весь гарнизон единодушно кричал «ур-ра!», когда падал «Мессершмитт». А когда советский летчик уходил, весь гарнизон, как один, махал ему вслед пилотками и руками. Ушел, совсем ушел летчик, и не видно уже ничего в сверкающем синем небе, а пилотки все мелькают над головами, и руки машут, прощаясь…
Случай этот ровно ничего не мог изменить в отчаянном, безнадежном положении гарнизона. И люди это знали. Но так устроено сердце у людей, что радость действует на него, как кислород. Видеть свой самолет в успешной борьбе – радость. Вдруг ощутить свою связь с этим самолетом, а через него – с армией, а через армию – с народом, за свободу и счастье которого бьешься, – громадное счастье! Гарнизон ободрился, дух его поднялся. И оказалось, что это было очень нужно для завтрашнего дня…
Все попытки гитлеровцев проникнуть в цитадель до сих пор были неудачны. Лязгая гусеницами по мостовой, ползли к Центральным и Ильинским воротам танки с открытыми люками; из танков грозно смотрели жерла пушек. Вот башня танка вертится то в одну, то в другую сторону. Танк ведет огонь осколочными. Снаряды летят и рвутся. Но недаром комиссар Юханцев долго служил в инженерных войсках. Недаром слушал «частные» лекции Карбышева. Все это очень и очень пригодилось ему теперь в Бресте. Танк подползает к воротам. И вдруг что-то так грохает под воротами, словно шар земной треснул. В дыму и в огне, в вихре красных искр разваливается танк. Подорвался на мине… Загородил путь другим танкам… Ур-ра! Тогда гитлеровцы усиливали огонь тяжелых батарей, расставленных по улице 17-го Октября, около театра, на площади Ленина и на Каштановой аллее. И это не мед. Но терпеть можно. Так шло до воскресенья, двадцать девятого.
В этот день с восьми часов утра фашистские штурмовики заревели над крышами крепостных зданий. До полудня они сбрасывали на цитадель пятисоткилограммовые бомбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33