Но, чтобы покончить с гитлеровской Германией, Советский Союз уже не нуждался больше ни в чьей помощи. Могучие удары один за другим падали на фашистские армии.
Сбив на реке Шаре сильную оборону противника, войска маршала Рокоссовского повернули на юго-запад, к Бресту и в обход Бреста. На западном берегу Шары их встретили свежие германские дивизии. Гитлеровское командование энергично подбрасывало сюда все новые и новые части. Но танковый кулак Рокоссовского прорывал рубежи, на скорую руку сооружаемые противником. Советская конница и мотопехота лавиной устремлялись в бреши, охватывая фланги неприятельских расположений. Почти то же совершалось и восточнее Бреста – прорыв обороны, обходы, охваты. Сбрасывая гитлеровцев в болотные топи, по грудь в тине с пушками на лямках, через лесные завалы и вплавь через реки шли советские войска к Бресту, выдвигаясь конными частями к Западному Бугу. Гитлеровцы увязали в пинских трясинах. Сохранить за собой пути отхода из этих гиблых мест было для них вопросом спасения, они старались держаться. Но Рокоссовский вывел свои войска на юг и перерезал шоссе Кобрин – Брест, рассекая вместе с тем надвое и фашистскую группировку. Гитлеровцы думали отойти отсюда на Влодаву, но и эта дорога была уже перерезана. Двадцать восьмого июля войска Первого Белорусского фронта штурмом взяли Брест и уничтожили окруженные к западу от него три фашистские дивизии.
Это происходило на фронте. А внутри Германии? Внутри Германии, по приказу рейхсфюрера СС Гиммлера, вылавливались и арестовывались все бывшие депутаты рейхстага, которые до сих пор не стали «наци». К этим людям примыкал Эрнст Лютке, старый деятель революционной профоппозиции, всегда стоявший на левом ее крыле и просидевший с девятьсот тридцать третьего года по тюрьмам в общей сложности ровно десять лет.
* * *
В лагере Бухенвальд было заперто двадцать пять тысяч заключенных. На территории лагеря находилось множество бараков с трехъярусными нарами, большие конюшни, где производились расстрелы, несколько испытательных станций и крематорий.
За ночь похолодало. Ветер угнал тучи далеко на юг. На синем небе ярко вспыхнул было и, не успев разгореться, потух звездный пожар. Мир становился голубым. По лицу и волосам Лютке пробежало живое дыхание рассвета. Ему показалось, что грудь его стала шире: это сделал утренний воздух, прозрачный, как начисто вытертое стекло. Лютке стоял у решетчатого окна своей одиночки и смотрел на мир. Это был худощавый человек с темным лицом и волосами такого странного, почти совершенно белого цвета, что их можно было принять и за седые и просто за очень светлые. Он был в нижнем белье и спортивных туфлях. Всего два дня назад его привезли сюда из Дахау, и он еще не научился спать на новом месте. Но глубокую предутреннюю тишину можно было и здесь слушать так же, как в Дахау. И здесь в ней было нечто громкое, торжественно звучное. Лютке привык к тишине и полюбил ее. А сам он был так молчалив, что, когда начинал говорить, казалось, будто губы его слиплись и ему трудно разжать их. Тюремные надзиратели ненавидели его именно за молчаливость. Им чудилось, будто молчание Лютке жалит, как змея. Но он и не подозревал об этом. Ждать, шептать, надеяться, разочаровываться в течение одиннадцати лет – от всего этого можно в конце концов устать. А усталость, как известно, у одних людей развязывает язык, у других же, наоборот, связывает. И Лютке молчал просто от страшной усталости.
Уже совсем рассвело, а он все еще стоял у окна, отсчитывая какие-то дни, недели и месяцы в обе стороны от наступавшего утра – и в прошлое и в будущее. Вдруг сирена протяжно и жалобно закричала раз, еще раз и, наконец, в третий, как бы надсаживаясь из последних сил. По лагерному двору забегали люди с черными петлицами на воротниках своих форменных курток, – серебряные буквы СС на петлицах…
Б-бах! Б-бах! В небе ревело, гудело, свистело. Лагерь мгновенно ожил и тоже загудел. Б-бах! Бомбы с грохотом рвались в разных концах города. Б-бах! Это где-то совсем близко. Стекло в окне звякнуло и осыпалось тысячью мельчайших осколков. Что-то треснуло в стене, отозвалось под полом.
– Raus! Raus!
Запел звонок в двери. Из разъема, между дверью и косяком, выглянула фигура эсэсовца.
– Raus!
Синие клубы дыма тучей поднимались над Бухенвальдом. Туча эта все росла и росла, захватывая половину горизонта вширь и половину неба ввысь. Б-бах! Б-бах! Лютке обернулся к двери и, ужалив тюремщика молчанием, пошел вон из камеры. В этот день, двадцать четвертого августа, союзники жестоко бомбили фабрики в Бухенвальде.
* * *
Такие люди, как Эрнст Лютке, не засиживались подолгу ни в одном из концентрационных лагерей. Удивительно, как часто перебрасывали их из застенка в застенок. В чем причины такой бесполезной оперативности? В Бухенвальде Лютке пробыл всего четыре дня. Затем оказался в Заксенгаузене – сорок километров к северо-западу от Берлина. В Заксенгаузене было много заключенных после июльского покушения на Гитлера. Время от времени они куда-то отправлялись из лагеря. Куда? Этого никто не знал. В неизвестном направлении.
Немедленно по прибытии в Заксенгаузен Лютке был поставлен на работу в электротехническую мастерскую по той причине, что в молодости преподавал физику в одной из провинциальных гимназий. В мастерской он пробыл до вечера. Моросил мелкий дождик. Лагерь кутался в туман молочного цвета. Электрические фонари мигали с тревожной неопределенностью. Земля была скользка и мокра. К Заксенгаузену подбирались сырые и душные сумерки. Радио глухо кричало: «Над имперской территорией ни одного вражеского боевого соединения замечено не было…» Итак, в день двадцать восьмого августа шкура гитлеровской империи избежала повреждений. Впрочем, ведь дело не в шкуре. Лютке вспоминал свою мимолетную тюремную встречу с Тельманом два года назад. Тельман тогда сказал: «Война с Советским Союзом – величайшая ошибка Гитлера. Германия никогда не победит Советской России, потому что Советская Россия за двадцать пять лет стала сильнее любой другой страны. Она свернет шею Гитлеру…» Так сказал тогда Тельман. Лютке – бывалый человек. Еще выступая когда-то на учительских конференциях и впоследствии, как депутат ландстага, он приобрел известность незаурядного политического оратора. Обычной темой его выступлений было:
«Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben, Der t?glich sie erobern mu?».
Свобода и жизнь, конечно, существуют, но только не для Лютке и не для Тельмана. Чем молчаливей был Лютке в тюрьмах, тем громче негодовала в нем душа. В мае пятнадцатого года судьба впервые свела его с Вильгельмом Пиком – они были одновременно арестованы во время демонстрации интернационалистов в Берлине. С тех пор прошло почти тридцать лет. И вот немецкая коммунистическая партия – единственная из всех партий Германии, которая не капитулировала перед нацистским террором… Лютке думал: «Мы за решеткой. Но разве мы капитулировали? Тельман всегда утверждал, что о политическом деятеле надо судить не только по тому, чего он достиг, но и по тому, чего он хотел достигнуть. Да ведь, кроме нас, замурованных, есть и свободные. Например, Герберт Чепе…» Лютке с нетерпением ждал, когда рассеется над Заксенгаузеном белый туман. Ему хотелось получше разглядеть этот лагерь, откуда Герберт Чепе бежал весной по приказу партии. Теперь он руководит боевой группой в Берлине… Однако туман не рассеивался. Он все гуще и гуще нависал над лагерем, давил, душил, мешал видеть… Впрочем, помешать Лютке принять важнейшее новое решение он все-таки не мог. Здесь, в Заксенгаузене, Лютке должен был, наконец, отказаться от молчания и перейти сперва к словам, а затем и к делу.
* * *
Вечером непогожего августовского дня, незадолго до того, как Лютке прибыл в Заксенгаузен, попал в электротехническую мастерскую, выслушал утешительное радиосообщение, вспомнил кое-что из прошлого, взвесил настоящее и принял решение для будущего, – вечером этого дня несколько человек из числа бухенвальдских узников долго возились в лагерном крематории, растапливая печь. К ночи печь растопилась, и тогда узники покинули крематорий.
Вскоре после этого к зданию бухенвальдской гекатомбы подкатила маленькая закрытая полицейская машина. Из нее вышли три человека в штатском платье. Один, широкоплечий и полный, медленно двигался впереди; остальные – сзади. Сухие листья громко хрустели под ногами этих людей. Ветер подхватывал листья и относил в сторону. Передний молчал. Движения его были неловки и неуверенны, как это бывает у выздоравливающих после долгой болезни, когда они впервые покидают свою комнату. Но шедшие позади о чем-то переговаривались. Слова их были отрывисты, тусклы и казались странно похожими на листопад поздней осенней поры.
Не прошло и минуты после того, как эти трое – один впереди, двое сзади – скрылись за черной дверью крематория. Грянули три пистолетных выстрела. За ними еще и четвертый, почему-то особенно громкий. Над трубой взвился такой густой и такой черный дым, что даже на фоне беззвездного ночного неба можно было без труда различить колеблющийся столб его плотного облака. Из крематория вышли уже не трое, а двое. Садясь в машину, один из них сказал:
– Это был вождь коммунистов Тельман. Здорово, а?
Другой ответил:
– Heute rot, morgen tot.
Шофер затормозил машину, едва не упершись радиатором в лагерный похоронный катафалк. Это был емкий автоприцеп. Около дюжины людей в резиновых фартуках, впряженные вместо лошадей, тащили его, выбиваясь из сил. Громоздкая и тяжелая кладь наполняла прицеп – мертвая кладь. Но то, что торчало между досками бортов кузова, оживленно болталось в разные стороны. Вглядевшись из машины, эсэсовцы поняли, что болтаются головы, руки и ноги; поняв, они рассмеялись.
* * *
Лютке работал в бригаде электротехников, исправлявших лагерные радиоприемники. Дни бежали, и каждый приносил с собой что-нибудь оглушительно новое. «Внимание, внимание! Слушайте о положении в воздухе… Крупное соединение неприятельских истребителей… Повторяю…» Существовала в электротехнической мастерской и такая наладка, чтобы на волне в тридцать один метр ловить передачи на немецком языке из Москвы. Но всего поразительнее было германское радиосообщение, прозвучавшее четырнадцатого сентября вечером: «Во время англо-американского налета на окрестности Веймара двадцать восьмого августа было сброшено много бомб и на концентрационный лагерь Бухенвальд. Среди убитых заключенных оказались, между прочим, бывшие депутаты рейхстага Брейтшейд и Тельман». При последнем слове Лютке так стремительно вскочил с рабочего ящика, на котором сидел, что ящик опрокинулся. Затылок длинного Лютке с размаху ударился о дощатую стену барака. В горле будто лопнуло что-то и горячим клубком упало на сердце. Лютке скрипнул зубами и больно свернул на сторону пальцы. Сустав заныл. И в эту именно минуту разомкнулись молчаливые уста старого коммуниста, чтобы не смыкаться больше до конца…
Лютке не знал и не мог знать о том, что в действительности произошло двадцать восьмого августа в Бухенвальде. Но он превосходно знал тех, кому была на руку смерть Тельмана, и мысль его, опутанная ложью этих людей, рвалась прямо навстречу правде. «Они сами передавали, что двадцать восьмого ни один самолет не появлялся над Германией… Значит, если Тельман погиб при бомбежке Бухенвальда, то это могло быть лишь в тот день, когда неприятельская авиация в первый и единственный раз бомбила Бухенвальд. Так? Так… Однако ведь и это невозможно – двадцать четвертого Фельмана не было в Бухенвальде. Ни двадцать четвертого, ни двадцать восьмого. «Привезли вечером двадцать восьмого? Хм… Пусть привезли. А что отсюда следует? Ничего, потому что и в этом случае Тельман не мог быть уничтожен бомбежкой, которой не было. Ложь, ложь, ложь…» Лютке был близок к тому, чтобы понять все. Еще одно, совсем небольшое усилие мысли, и… мысль, пораженная громадностью факта, вдруг переставала биться, рваться и складывала крылья в оцепенении горестной тоски. На смену тоске приходили гнев и ярость. «Проклятая фашистская сволочь!» Еще одно усилие мысли…
Тельмана нет. Но погиб он не во время бомбежки, – его убили до нее. Ложь насчет его смерти – результат несогласованности в работе министерства пропаганды и гестапо. Это окончательно определилось через три дня, когда министерство пропаганды сообщило по радио: «Союзные авиачасти 24 августа сбросили на лагерь (в Бухенвальде) около тысячи фугасных и большое количество зажигательных бомб, устроив настоящую кровавую баню для лагерных заключенных». Вот оно…
– Вы видите, друзья, – кричал Лютке в мастерской, – вы видите… Они подправляют свое вранье. Им ничего не стоит говорить то о двадцать восьмом, то о двадцать четвертом августа… Но Тельмана не было тогда в Бухенвальде. Они громоздят ложь на ложь. А правда лишь в том, что они его убили…
Был свежий день пасмурной осени. Солнце едва проглядывало сквозь холодные, неподвижные тучи. Воздух был крепкий и тихий. Кто-то сказал Лютке:
– Не говори так громко… Но Лютке кричал:
– Тельман был коммунист, настоящий борец революции. В голове и сердце он нес великие имена Маркса, Энгельса и Ленина. Движущую силу истории видел в классовой борьбе и горячо верил в международную солидарность рабочих. То, за что он хотел умереть, было когда-то лишь прекрасным видением будущего. Но теперь это уже больше не видение, а подлинная жизнь. Это – свободный народ, свободная земля, новое государство свободных людей – Советская Россия. И найдется ли, друзья, среди нас такой, кто раньше был готов умереть за видение, а теперь испугался бы смерти за подлинную жизнь?!
* * *
Бригада Лютке продолжала ремонтировать эсэсовские приемники. Секретный аппарат, стоявший в мастерской, был постоянно настроен на короткие волны для приема иностранных передач. И естественно, что бригада была источником самых свежих известий для заключенных всего лагеря. Сведения распространялись по Заксенгаузену с неимоверной быстротой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33