В ней ничего не говорилось о пропавшем без вести неделю назад грузопассажирском самолете. Мир за пределами пустыни как ни в чем не бывало продолжал беспечно жить.
Где-то в середине дня появились признаки помешательства у Тилни. Лумис наблюдал, как он играет со своей бутылкой: встряхивает, прижимает к лицу, отвинчивает пробку и присасывается к горлышку, будто в бутылке еще есть вода. Лумис сказал, что следующая выдача будет утром, уже скоро, но мальчишка только глянул в его сторону пустыми глазами, по-идиотски раскрыв рот.
Белами подумал: это не дело. Не в силах больше все это вынести, он обратился к Таунсу:
– Капля-другая может еще его спасти.
– До завтра? А что будет завтра?
– Я прошу вас выдать ему несколько капель сейчас.
– Послушайте. – Глубоко посаженные, в кровяных прожилках глаза командира были совершенно спокойны. – В баке осталось по полпинты на каждого. Когда вода кончится, это будет все. Вы меня поняли? Поэтому не вижу особой разницы, когда мы ее выпьем. Теперь это только вопрос времени. Парень может получить свою долю сейчас – и вы тоже, если хотите. Но либо он сделает выбор сам, либо ответственность за выбор ложится на вас. Решайте. От себя скажу только, что на себя такую ответственность не беру.
Весь сегодняшний день он думал, кто из них первым предпочтет пулю.
Белами отошел в сторону, сел так, чтобы не видеть Тилни. Таунс прав: теперь уже неважно, когда у них кончится вода. Если налить мальчишке сейчас, он протянет до утра, но все равно погибнет первым – завтра или послезавтра. Нужно ни на что не обращать внимания, постараться сохранить рассудок. Не смотреть на Тилни, не видеть, как Кроу делится водой с обезьянкой, не вглядываться в горизонт, иначе опять покажутся эти три вертолета. А завтра написать короткое письмо домой, сказать, что они не мучились в конце и все такое. Это обязательно надо сделать: есть ведь шанс, что однажды, в один прекрасный день, письмо найдут.
Вечером, едва удерживаясь на ногах, к Таунсу подошел капитан Харрис.
– Сколько охлаждающей жидкости в баках?
– Пятьдесят литров. Десять галлонов. Десять галлонов глицерина, смешанных с водой. В наших условиях все равно что стрихнин.
Харрис закачался, но удержался, прежде чем Таунс успел протянуть руку.
– Сколько там воды?
– Около половины.
– Понятно. – Он собрался с силами и осторожно, как пьяный, пытающийся скрыть свое состояние, развернулся.
Белами, Моран и капитан обдумывали свою идею до ночи. Всю охлаждающую жидкость они слили в один сосуд, нашли среди ломаных сидений гнутую металлическую трубку, соорудили переходник и приладили трубку к сосуду, наконец, установили сосуд на решетку. Снизу подожгли смесь масла с бензином, а под другой конец трубки подставили бутылку. Остальные молча наблюдали со стороны. Таунс посоветовал:
– Я бы не садился ближе, чем в десяти ярдах от этой штуки. Отверстие слишком мало, и если жидкость закипит, будете иметь дело с кипящим глицерином.
– Будем осторожны, – пообещал капитан Харрис, но с места не двинулся, следя за своей импровизированной ретортой.
В эту ночь работал только Стрингер. Всем было сказано, что на каждого осталось по полпинты, и каждый может получить свою воду, когда пожелает. Тилни и сержант Уотсон попросили свое сразу же и отпили половину. Остальные дождались рассвета. Хотя Стрингер продолжал работать, укрепляя стойку, никто не предлагал ему помощи, да он о ней и не просил. Фонарь на столбе светил заметно тусклее, потому что последние двенадцать часов не было желающих крутить генератор.
Не сговариваясь, они опять пришли к выводу, что все, что в их силах, они уже сделали, и продолжать работу нет никакого смысла. Их знобило, глаза лихорадочно блестели, затруднительно было даже связно думать, язык не повиновался. Счастливы были те из них, кто был захвачен своей навязчивой идеей, у этих не оставалось времени на посторонние мысли – о жажде или смерти: Стрингер, целиком ушедший в свою машину, Харрис, сидевший перед пламенем своего святилища, и Белами с Мораном, его помощники.
Лумис остро переживал то, что вскоре с ним произойдет. Он чувствовал себя ближе к Джил, чем когда-либо раньше в своей жизни. В начале ночи Кепель пожаловался на боль, и Таунс, зная, что мальчик способен признаться только в непереносимой боли, дал ему морфий – последний, который оставался. Альберт Кроу наблюдал, как на небе зажигаются первые звезды. Он включил транзистор, но от него потребовали либо выключить радио, либо убираться с ним к дюнам. Опять, не сговариваясь, все были согласны в том, что звуки, так явственно доносящиеся из приемника, будут напоминать о внешнем мире: о доме, дожде, друзьях. Кроу щелкнул выключателем, взял на руки обезьянку и про себя забормотал что-то несвязное – нечто такое, что не могло потревожить их слух.
Сержант Уотсон сидел невдалеке от "химиков" – на случай, если Харрис захочет его позвать и дать указание. Сержант не видел другого способа ослушаться приказа, кроме как убить его. Эта мысль зудела в нем с того самого момента, как ублюдок приполз обратно. До него доносились только рыдания и невнятные мольбы Тилни, но Уотсона они не тревожили.
Таунс часто поглядывал на Кепеля, страшась момента, когда он придет в сознание, потому что теперь справиться с болью мог только пистолет. Как только взошла луна, командир ушел к дюнам. Ему не хотелось слышать, как этот ненормальный Стрингер возится со своим самолетом. Скоро над ними расправит свои крылья смерть.
К середине ночи луна села за дюны. Воздух стал по-зимнему холоден. Пламя было слишком слабым, и охлаждающая жидкость все не закипала. На них надвинулась тень от дюн, отбрасываемая низкой луной.
Глава 14
На рассвете вырыли еще одну могилу рядом с двумя другими и перенесли туда тело. По песку тянулись их длинные тени.
Почти всю ночь Белами и Моран лежали в полудреме, а капитан Харрис бодрствовал, сидя по-турецки у желтого огня, добавляя масло, когда пламя угасало. Время от времени его "ученики" открывали глаза и наблюдали за ним. Он сидел, как йог, блики пламени играли на его изможденном лице, только подрагивание век выдавало, что он жив и не спит.
Когда взошло солнце, его нашли в той же застывшей позе. Моран услышал бульканье охлаждающей жидкости под горелкой и какое-то мгновенье не мог понять, зачем здесь этот сосуд. Обратился к Харрису, с отчаянием слушая идиотские звуки, издаваемые его пересохшей глоткой:
– Сколько вышло?
Капитан как будто не слышал, но когда Моран повторил вопрос, повернул к нему голову. Вытащив из-под трубки бутылку с водой, протянул ее Морану, а на ее место поставил другую, присыпав для устойчивости песком.
– Половина, – говорил он с трудом, но его растрескавшийся рот сложился в улыбку, а глаза заблестели. Моран взвесил в руках бутылку, слушая плеск воды.
– Хорошо, – похвалил он. – Хорошо, кэп. – Нормальная речь требовала усилий, он выбирал слова короткие, те, что легче произнести на одном выдохе. Он думал: она нагревалась всю ночь – и только полпинты. А нам нужно по пинте в день на каждого, и нас десятеро... Моран затрясся, вернее, закашлялся было от смеха, но ощутил резкую боль в грудной клетке. Когда кашель прошел, зажгло в горле и боль перешла в постоянную, но он спросил:
– Что делать с этим? – Он встряхнул бутылку.
– Отдайте Кепелю. – Харрис с усилием повторил: – Кепелю.
Моран встал на ноги и закачался, ослепленный огромным красным солнцем, слыша доходящий сквозь красный туман голос:
– Держи бутылку! Держи...
Она скользнула по ноге, и он бросился за ней, ныряя в песок, открыл глаза и увидел пятно на песке. Схватил бутылку, ужасаясь тому, что натворил. Пролилась почти половина. Губы сами зашептали:
– Простите... простите...
– Бывает, – тихо сказал Харрис, – бывает.
Шесть часов, мучил себя Моран, шесть часов нужно, чтобы получить то, что он пролил. – Он ухватил бутылку двумя руками и пошел, демонстрируя осторожной походкой, что больше этого не случится. Сильно болели ноги: ныли икры после судорог, которые начались вчера. Встававшее солнце обжигало лицо.
В салоне самолета был один Кепель. Ночь была холодная, но все остались снаружи, привлеченные огнем, который сторожил Харрис. Моран крепко держал в одной руке бутылку, опираясь другой о сиденья – на случай, если споткнется. Если он опять уронит бутылку, ему никогда не найти сил признаться в этом. Придется сказать: "Парень выпил все до капли". Это было бы ужасно.
Он приблизился к Кепелю. Его глаза были закрыты, а лицо имело цвет свечи даже при ярком солнце, проникавшем в самолет. Моран впился глазами в лицо мальчика, держа перед собой бутылку, а сознание заполняла одна мысль: теперь придется отдать это Тилни. В какой-то момент в этой долгой ночи Кепелю удалось подтащить себе под руку брезентовый мешок. Теперь эта рука висела, кисть окрасилась струйками крови, а пальцы тянулись к брезенту. Другая рука, сложенная на груди, все еще сжимала карманный нож.
Полетные рапорты были аккуратно сложены на противоположной стороне, где он держал свои личные вещи: зажигалку, несколько ключей, монеты, ручку, одолженную у Лумиса. На обратной стороне верхнего листа Моран прочел:
«Надеюсь, моя, доля воды поможет вам. Пожалуйста, отправьте письмо. От всей души благодарю вас за то, что вы ухаживали за мной. Отто Герхард Кепель».
В салоне стояла полная тишина.
Моран вышел, осторожно неся бутылку. И опять она едва не выпала, когда он зацепился ногой за порог. Плеск заставил его поторопиться и скорее отдать воду Тилни, чтобы не испытывать этого ужасного соблазна – опрокинуть бутылку в собственный рот.
Пока оставались силы, принялись за погребение. После того как юношу вынесли из самолета, капитан Харрис прибрал сиденья и нашел еще несколько завалившихся листов. Одна страница была замысловато свернута, образуя конверт. "Отец, мать и Инга". И ниже адрес.
Харрис думал, письмо будет адресовало на фамилию родителей – герру и фрау Кепель. Но нет... в свой последний час он называл их с детства дорогими и потому самыми уместными сейчас именами. Было исписано почти полстопки бланков. Харрису хотелось узнать, следует ли их отправлять домой с первым случайно залетевшим сюда ангелом. Первый лист был озаглавлен "Белая птица".
"Однажды, давным-давно, в глухом лесу, намного большем, чем Чертов Лес или любой другой лес на свете, жили три человека. Их дом был сложен из толстых бревен, а по бокам нависали скаты крыши..."
Капитан почувствовал, как его нога медленно скользит по крови, пролившейся из брезента. Продолжая чтение, он крепче оперся на другую ногу.
"Давным-давно двое из них при печальных обстоятельствах лишились сына, а третья, самая красивая девушка во всем лесу, оплакивала своего возлюбленного... она так горевала, что обрезала свои длинные белые волосы. Но они снова отросли, словно этого хотел ее возлюбленный. Она опять их обрезала, и опять они выросли и так красиво блестели..."
На третьем листе почерк стал нечетким, нажим пера сильнее. Дальше говорилось о белом замке и о какой-то старухе-волшебнице, жившей в пещере. Она сделала магическое прорицание тем троим, что жили в бревенчатом доме, наказав запастись терпением и ждать.
..."Настал день, когда они увидели большую белую птицу, летающую в вышине над лесом, а на спине птицы сидел юноша в золотых доспехах, который кого-то им сильно напоминал. Трижды прокружилась над ними белая птица и опустилась на ближние вырубки. И они втроем бросились в том направлении. Длинные светлые волосы девушки развевались на ветру, пока она бежала меж огромных деревьев, а..."
Сквозь дверь донесся чей-то голос:
– Вот так-то, кэп.
Это был Кроу с тряпкой в руке. Харрис скатал листы и положил на сетку для ручной клади.
– Надо немного убрать, – говорил Кроу, опускаясь с тряпкой на колени, и капитан вышел из самолета. Ему захотелось постоять у свежей могилы. Он знал заупокойную молитву на память, потому что ему несколько раз приходилось помогать священнику.
Уже пятеро.
Над головой неподвижно висел голубевший на фоне неба шелк. Вокруг него, обжигая лицо и глаза, волнилось марево, в котором перемешивались небо, песок и гнетущая тишина.
Сэмми, Ллойд, Робертс, Кобб, Кепель...
Ты все сказал, Лью. Это Фрэнк Таунс разбил "Скайтрак" и убил четырнадцать человек, потому что возомнил себя выше риска, на который шел.
Жар опалял глаза, и если бы Харрис решился их открыть, то наверное ослеп бы. Это было как раз то, что нужно: ему больше не хотелось видеть.
Пятеро. Осталось девять. Чтобы медленно их догонять. Ты окажешься прав, Лью. Надеюсь, это принесет тебе какое-то облегчение.
Он чувствовал себя сгорающим на медленном огне.
* * *
Пистолет висел на ремне в кобуре. Ему нравилось держать его при себе. Если хочешь пробиться в этом мире, надо иметь одно из двух, что поднимает над остальными; деньги или пистолет.
Подпишись, Уотсон, еще на десять лет. Если тебе повезет, мы устроим еще одну славненькую войну. А война может вывести в люди. Пусть подавятся, свиньи. Теперь он король, миллионер на каникулах, и при пушке.
С полудня он следит за Харрисом. Проклятый Харрис уселся перед своей химией, подливает масло. Забавно наблюдать за ним. Не замечает других, только разве тогда, когда к нему обращаются. Можно подумать, жизнь зависит от этой карманной кухни, которую он там развел. Все, что она даст тебе, не больше плевка, но до него это никогда не дойдет. Сидит с прямой спиной, как на параде. Такие до последнего делают вид, что ничего не случилось, пока не отдадут концы.
Корчась от боли, сержант лежал в вырытой ямке – не то постели, не то могиле, считай как хочешь. Во рту такое ощущение, будто удалили все зубы и искололи язык. Перед ним низвергался водопад, во все стороны летели брызги, сверкали на ярком солнце скалы, расстилались зеленые луга... Но он будто не видел ничего этого, потому что следил за Харрисом.
Капитан сидел спиной к своему сержанту, клочья кожи слезали с его шеи. Уотсону он виделся неясно – из-за яркого света и боли в глазах. Временами Харрис оказывался другого цвета и расплывался, но Уотсон делал над собой усилие и снова сосредоточивался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25