https://wodolei.ru/catalog/accessories/derzhatel-dlya-polotenec/nastennye/
— Но знаете, такая досада иногда берет! Нет, я, конечно, не имел в виду биологическую трансформацию нашего организма, речь шла только о глазах разума, которыми мы научимся по-настоящему пользоваться… с помощью приборов, конечно. И вот это… — он хлопнул рукой по журналу с расчетами, — ну, открытие Стружкова, оно поможет поскорее добраться до этой ступеньки, откуда уже видно… Какой все-таки молодец Борис, ах молодец! Все мы ходили поблизости от этого, предчувствовали, воображали. А он взял да сделал! Сам рассчитал, сам первым рискнул… Молодчина!
Линьков почувствовал себя совсем уж неловко. Стружков — герой, а он про него дикие гангстерские истории сочиняет. Он начал яростно протирать очки и спросил, не глядя на Шелеста:
— Да, но, значит, мы окончательно постулируем, что Стружков вернулся и, стало быть, не мог воздействовать на прошлое?
— Конечно. Раз он вернулся, значит, никаких воздействий не совершал. Иначе создалась бы новая мировая линия.
— И он оказался бы на этой линии и вернулся бы в тамошнее будущее, а не в наше? — продолжал Линьков.
— Совершенно верно, совершенно верно, — подтвердил Шелест, глядя на часы. — Вы, Александр Григорьевич, у нас заправским хронофизиком становитесь, все с ходу схватываете. Но мы с вами заговорились, а мне хоть к концу заседания надо попасть на ученый совет. Значит, заходите ко мне. Через полчасика примерно я освобожусь.
Оставшись один, Линьков попытался мысленно представить себе, как это может монета падать одновременно и орлом и решкой вверх, но не сумел и огорченно покачал головой.
«Нет, хронофизиком тебе не быть, — сказал он себе. — А вот от своих прямых обязанностей ты что-то стал интенсивно отлынивать. Тебе бы сейчас не умствовать бесплодно и не лезть в первопроходцы от хронофизики, а подумать бы серьезно над новой версией. Ведь есть же она, новая-то версия, подсказал ее тебе Шелест, сам того не зная…»
А пока Линьков отчитывал себя за легкомыслие, новая, внезапно возникшая версия вползала все глубже в его мозг и устраивалась там поудобнее, чтобы уж никакими силами ее нельзя было оттуда вытурить.
«Собственно, почему я считаю, что она внезапно возникла? — подумал Линьков. — Как раз вполне закономерно! Конечно, если б я не узнал об открытии Стружкова и о его переходе, мне бы такое решение никогда и в голову не пришло. Но уж в этой плотной хронофизической атмосфере домыслиться было легко. Даже тот бред, который я на ходу сконструировал и беззастенчиво изложил Шелесту, и он сыграл свою роль, и он приблизил меня к истине. Ведь в университете такими понятиями оперировать не учат, так что это у меня вроде подготовительного занятия было — на применение хронофизики в следственной практике. Даже если б Шелест не подсунул мне свой заковыристый пример, я бы все равно, рано или поздно, добрался бы до такого варианта, раз уж начал оперировать хронофизическими понятиями. Тут главное — вообще принять в расчет, что возможно без всякой мистики встретиться с самим собой. Остальное уже элементарно».
Он мысленно объявил себе благодарность за успехи на поприще уголовной хронофизики и глянул на часы. Шелест через полчаса его ждет, а он тут стоит и вхолостую мыслит, не достигая никаких ощутимых результатов. Не лезть же к Шелесту опять с одними догадками! Факты нужны, доказательства.
«А где их взять? — с грустью думал Линьков, оглядывая лабораторию. — Хронокамера никаких показаний по делу тебе не даст, пульт — тоже. Хронофизику они, может, что-нибудь и сообщили бы по дружбе, а тебе — дудки! Нет, что уж тут, только на самого себя и приходится рассчитывать, на свои персональные мозговые извилины… Правда, кое-какие фактики уже имеются, нечего нам прибедняться. Раньше я этим фактам особого значения не придавал, а теперь они как раз к месту приходятся. Беда только, что фактов этих кот наплакал. Некоторые детали из показаний Берестовой. И еще слова Аркадия, которые этот стервец Марчелло запомнил и передал… насчет его конфликта с самым близким другом. Действительно, куда уж ближе! Да, маловато фактов… Но для начала попробуем на этом материале, хоть с пробелами, реконструировать события.
Значит, видели-то его, а принимали за другого — это понятно… Откуда же он мог появиться? Если б он в лаборатории сидел, то легко было бы понять, как он туда попал. Но в лаборатории он не мог сидеть, это не согласуется с показаниями Берестовой. Значит, надо искать другие пути. Что ж, поищем… А может, Стружковым сначала заняться? Да нет, Стружков никуда не денется… если это и вправду Стружков вернулся. А вообще-то говоря, именно в этом пункте Шелест рассуждал не очень убедительно с точки зрения психологической. Если уж Стружков захотел и сумел перейти в прошлое, так почему же он немедленно вернулся, ничего не сделав? Не туда попал, что ли? Но он ведь мог повторить попытку… должен был повторить, если так уж хотел спасти Левицкого! Испугался, что попадет в другой мир, на другую линию? Ну, об этом он наверняка подумал раньше, до перехода. И если б он так боялся этого, то вообще не решился бы отправиться. Да нет, это на него непохоже, совсем непохоже! Если к Стружкова правильно понимаю, то ничего он не боялся, а напротив — только и думал, как бы поскорее добраться до двадцатого мая и начать действовать… Постой, постой! Подумаем над этим дальше. Стружков вряд ли стал бы проделывать за один вечер такую сумасшедшую работу и рисковать жизнью только для того, чтобы тихонько посидеть в хронокамере и вернуться обратно, ничего не сделав. Однако же камера вернулась не пустая. В ней кто-то был. И этот кто-то ушел из лаборатории, а дальше как сквозь землю провалился. Шелест, вполне понятно, решил, что это был именно Борис. И я тоже. Просто в голову не приходило, что в камере может оказаться кто-то другой! А ведь выходит, что поторопились мы. И нечего удивляться странному поведению Стружкова: просто это не он, а совсем другой человек… А с этим новым героем все выглядит совсем иначе и вполне естественно. Вы поймите, Игорь Владимирович, — мысленно обратился Линьков к Шелесту, — ведь Стружков никак не может вернуться в наш мир! Он отправился в прошлое, чтобы активно действовать, и, если не погиб при переходе, то, выйдя там из камеры, немедленно начал действовать. И значит, создал иную систему событий, новую историю, новую мировую линию. Он уже не мог вернуться в наш мир. А вот камера его была, по-видимому, включена на возвращение — включена автоматически отсюда . Так что она осталась на нашей мировой линии. А здорово я все же наловчился рассуждать о хронофизике! — с мальчишеской гордостью подумал Линьков. — Вот ведь какую нетривиальную хронофизическую тонкость сообразил! Это, наверное. Шелест оценит. Ну конечно, и Стружков бы оценил, и вообще толковые хронофизики. А так попробуй кому объясни! Не поймут».
«Ну что ж! Начинаем искать! — с преувеличенной бодростью сказал себе Линьков, выходя из лаборатории. — Искать, конечно, не Стружкова, а того, кто в его камере сбежал из прошлого. И повезло же человеку! Впрочем, почему повезло? Он, надо полагать, и сам мог уйти… Наверняка мог! А вот взял и перешел к нам. Зачем? Эх, найти бы его, поговорить… Только он-то не стремится ни с кем разговаривать. Запрятался, наверное, постарался изолироваться от института…
А Шелест все ждет Стружкова… Да если б Стружков вернулся, он бы с утра уже околачивался в институте!
Линьков захлопнул за собой дверь лаборатории и шагнул было к боковой лестнице, но вдруг остановился и замер.
Только сейчас он понял, что новая версия, в сущности, не объясняет трех важнейших вопросов. По-прежнему остается неясным, почему и каким образом погиб Аркадий Левицкий, куда девалась его записка и откуда взялся Стружков, которого видели вечером в лаборатории Берестова и Чернышев.
Линьков медленно зашагал по коридору, на ходу пытаясь заново, в свете новой версии, рассмотреть эти непробиваемые загадки.
«Ну, встретились они, ну, поговорили, — раздумывал он. — Разговор у них, наверное, получился в высшей степени интересный и содержательный. Но ссориться-то им зачем? Чего они не поделили? Или это была не ссора? Но все равно — почему эта встреча привела к гибели Аркадия Левицкого? Что это было? Шантаж? Боязнь разоблачения? Эх, Линьков, Линьков… Случай-то в следственной практике уникальный, а ты его на уровень коммунальной кухни свести норовишь! Тут ведь все необычайно, невероятно, — и участники встречи, и условия, в которых она состоялась… Надо полагать, что и причина, и способ действий столь же необычны. Да только где тебе, Линьков, сообразить, о чем они говорили… не твой это уровень!
И с запиской по-прежнему непонятно… Он, что ли, забрал записку? Но зачем же ему?.. А тут еще Стружков неизвестно откуда вынырнул! Ну, действительно, как он очутился в институте в одиннадцать вечера?»
Линьков горестно покачал головой. Нет, хватит рассуждать! Надо факты добывать, факты! Секунду поколебавшись, он решительно двинулся по центральному коридору к выходу из института.
«Будем действовать по порядку, — рассуждал он, спускаясь в вестибюль. — Как он появился, проверим позже. А сейчас попробуем проверить, куда он девался. Шансов на успех тут очень мало, но для порядка надо спросить. Да и с Шелестом мы уговорились, что я пойду на проходную. Правда, мы имели тогда в виду выяснить насчет Стружкова, но это теперь ни к чему. А вот этого нежданного гостя если б засечь… Только вряд ли на проходной о нем хоть что-нибудь знают — ведь не пытался же он пройти через проходную! Вообще-то непонятно, как он выбрался из института? Через забор, что ли? Пожалуй, единственный путь. Через проходную идти нельзя, оставаться до утра в институте тоже нельзя. Можно себе представить, что началось бы, если б его утром обнаружили! Да, но, может, он вообще и не собирался выходить из института? Зачем ему рисковать? И куда идти? Прочел записку Бориса, посмотрел его чертежик, включил камеру — и двинул куда вздумается. Я бы на его месте так и сделал».
Линьков вошел в проходную. Макарыч отложил газету, снял очки в тонкой металлической оправе и с большим интересом поглядел на Линькова.
— Вы ведь вчера вечером тоже дежурили, Василий Макарович, — смущенно покашливая, начал Линьков. — Так вот, я хотел бы, чтобы вы постарались припомнить, не было ли вечером или ночью каких-либо происшествий.
— Происшествий никаких не было! — отрапортовал Макарыч. — Что вы! Какие такие происшествия? Я бы враз доложил, ежели что…
— Ну, ну, — успокоительно сказал Линьков, — вы меня, очевидно, не совсем поняли. Я имею в виду не ЧП, а так, мелочи какие-нибудь… Может, вы шум подозрительный услышали в саду или на улице. Или, может, через забор кто-нибудь перелезал…
— Что вы, что вы! — обиженно сказал Макарыч. — Через забор! Это же и есть ЧП! Ну только кто к нам полезет? Было бы за чем! Ни цветов тут у нас, ничего…
— Значит, ничего такого абсолютно не было ни вечером, ни ночью? — терпеливо спросил Линьков. — Меня, понимаете, всякая мелочь интересует. Ничего не припоминаете?
— Ничего как есть! — со вздохом сожаления ответил Макарыч. — И рад бы для вас припомнить — ну, ничего не было.
— А работал кто-нибудь вечером в институте? — на всякий случай спросил Линьков.
— Двое работали, — охотно ответил Макарыч. — Всего двое. Стружков, значит, и Юрченко. Ну, Юрченко-то сразу ушел, как я на вахту заступил, — может, четверть девятого было, но не больше. А Борис Николаевич, тот допоздна сидел. Самую малость до одиннадцати не дотянул.
— Что-что? — Линькову показалось, что он ослышался.
— Без пяти одиннадцать, говорю, ушел он… может, без трех…
— Стружков ушел без пяти одиннадцать?!
— Ну да. Ай опять с ним что не так?! — ужаснулся дед.
— Нет, нет, все в порядке, — торопливо сказал Линьков. — Просто я не знал, что он вечером был в институте.
— А вам, поди, сказали, что и не был! — с горечью заметил дед. — Ну, это на него кто-то по злобе наговаривает, а вы не верьте! Хороший уж больно парень: серьезный такой, самостоятельный.
— Но вы точно знаете, что это был Стружков? — не удержавшись, спросил Линьков.
— Неужели ж я Бориса Николаича с кем перепутаю! — обиделся дед. — Вышел, гляжу, заморенный, ступает еле-еле, но все равно вежливо так спокойной ночи мне пожелал…
— И пошел? — бессмысленно спросил Линьков.
— И пошел, а как же! — подтвердил дед, с любопытством глядя на него. — Домой пошел, спать. Может, с устатку проспал сегодня? Нету его что-то…
— Нету… спасибо… до свиданья… — совершенно обалдев, пробормотал Линьков и поплелся обратно в институт.
9
Вечер был теплый и влажный. Наверное, прошел легкий дождик — плиты мощеной дорожки тускло блестели в полосе света, падавшей из проходной.
Мне вдруг стало страшно идти дальше. Я осторожно приоткрыл дверь проходной и заглянул в щелочку. А, дежурит Макарыч, это хорошо?
Макарыча я люблю: душевный старикан и к науке питает несокрушимое уважение. Особенно к нашей хронофизике. Он вообще-то убежден, что мы работаем в основном над проблемой омоложения и только таимся до поры, потому как еще не все постигли и превзошли. А потом объявимся и полным ходом начнем возвращать людей из преклонного возраста в самый цветущий.
— Работаете все… — позевывая, прогудел он в желто-белые, прокуренные усищи. — Труженики, ох труженики! Ай вам погулять никогда не хочется? Дело-то молодое!
— Некогда все… — пробормотал я, раздумывая, как бы к нему половчее подступиться, потом сказал проникновенно: — Какие тут гулянки, Василь Макарыч! До того заработаешься, бывает, уж и не понимаешь, на каком ты свете. Вот и сейчас, например, сообразить даже не могу, какое сегодня число. Представляете?
Выговорив все это, я жалобно поглядел на Макарыча. Старик сочувственно закивал.
— Наука… — сказал он добродушно. — В старое время ученые, говорят, и вовсе ничего не соображали в обыкновенной жизни, все равно как младенцы новорожденные. Девятнадцатое у нас сегодня, милок, девятнадцатое мая, да… А через два часа, значит, уже двадцатое будет.
Двадцатое — завтра!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Линьков почувствовал себя совсем уж неловко. Стружков — герой, а он про него дикие гангстерские истории сочиняет. Он начал яростно протирать очки и спросил, не глядя на Шелеста:
— Да, но, значит, мы окончательно постулируем, что Стружков вернулся и, стало быть, не мог воздействовать на прошлое?
— Конечно. Раз он вернулся, значит, никаких воздействий не совершал. Иначе создалась бы новая мировая линия.
— И он оказался бы на этой линии и вернулся бы в тамошнее будущее, а не в наше? — продолжал Линьков.
— Совершенно верно, совершенно верно, — подтвердил Шелест, глядя на часы. — Вы, Александр Григорьевич, у нас заправским хронофизиком становитесь, все с ходу схватываете. Но мы с вами заговорились, а мне хоть к концу заседания надо попасть на ученый совет. Значит, заходите ко мне. Через полчасика примерно я освобожусь.
Оставшись один, Линьков попытался мысленно представить себе, как это может монета падать одновременно и орлом и решкой вверх, но не сумел и огорченно покачал головой.
«Нет, хронофизиком тебе не быть, — сказал он себе. — А вот от своих прямых обязанностей ты что-то стал интенсивно отлынивать. Тебе бы сейчас не умствовать бесплодно и не лезть в первопроходцы от хронофизики, а подумать бы серьезно над новой версией. Ведь есть же она, новая-то версия, подсказал ее тебе Шелест, сам того не зная…»
А пока Линьков отчитывал себя за легкомыслие, новая, внезапно возникшая версия вползала все глубже в его мозг и устраивалась там поудобнее, чтобы уж никакими силами ее нельзя было оттуда вытурить.
«Собственно, почему я считаю, что она внезапно возникла? — подумал Линьков. — Как раз вполне закономерно! Конечно, если б я не узнал об открытии Стружкова и о его переходе, мне бы такое решение никогда и в голову не пришло. Но уж в этой плотной хронофизической атмосфере домыслиться было легко. Даже тот бред, который я на ходу сконструировал и беззастенчиво изложил Шелесту, и он сыграл свою роль, и он приблизил меня к истине. Ведь в университете такими понятиями оперировать не учат, так что это у меня вроде подготовительного занятия было — на применение хронофизики в следственной практике. Даже если б Шелест не подсунул мне свой заковыристый пример, я бы все равно, рано или поздно, добрался бы до такого варианта, раз уж начал оперировать хронофизическими понятиями. Тут главное — вообще принять в расчет, что возможно без всякой мистики встретиться с самим собой. Остальное уже элементарно».
Он мысленно объявил себе благодарность за успехи на поприще уголовной хронофизики и глянул на часы. Шелест через полчаса его ждет, а он тут стоит и вхолостую мыслит, не достигая никаких ощутимых результатов. Не лезть же к Шелесту опять с одними догадками! Факты нужны, доказательства.
«А где их взять? — с грустью думал Линьков, оглядывая лабораторию. — Хронокамера никаких показаний по делу тебе не даст, пульт — тоже. Хронофизику они, может, что-нибудь и сообщили бы по дружбе, а тебе — дудки! Нет, что уж тут, только на самого себя и приходится рассчитывать, на свои персональные мозговые извилины… Правда, кое-какие фактики уже имеются, нечего нам прибедняться. Раньше я этим фактам особого значения не придавал, а теперь они как раз к месту приходятся. Беда только, что фактов этих кот наплакал. Некоторые детали из показаний Берестовой. И еще слова Аркадия, которые этот стервец Марчелло запомнил и передал… насчет его конфликта с самым близким другом. Действительно, куда уж ближе! Да, маловато фактов… Но для начала попробуем на этом материале, хоть с пробелами, реконструировать события.
Значит, видели-то его, а принимали за другого — это понятно… Откуда же он мог появиться? Если б он в лаборатории сидел, то легко было бы понять, как он туда попал. Но в лаборатории он не мог сидеть, это не согласуется с показаниями Берестовой. Значит, надо искать другие пути. Что ж, поищем… А может, Стружковым сначала заняться? Да нет, Стружков никуда не денется… если это и вправду Стружков вернулся. А вообще-то говоря, именно в этом пункте Шелест рассуждал не очень убедительно с точки зрения психологической. Если уж Стружков захотел и сумел перейти в прошлое, так почему же он немедленно вернулся, ничего не сделав? Не туда попал, что ли? Но он ведь мог повторить попытку… должен был повторить, если так уж хотел спасти Левицкого! Испугался, что попадет в другой мир, на другую линию? Ну, об этом он наверняка подумал раньше, до перехода. И если б он так боялся этого, то вообще не решился бы отправиться. Да нет, это на него непохоже, совсем непохоже! Если к Стружкова правильно понимаю, то ничего он не боялся, а напротив — только и думал, как бы поскорее добраться до двадцатого мая и начать действовать… Постой, постой! Подумаем над этим дальше. Стружков вряд ли стал бы проделывать за один вечер такую сумасшедшую работу и рисковать жизнью только для того, чтобы тихонько посидеть в хронокамере и вернуться обратно, ничего не сделав. Однако же камера вернулась не пустая. В ней кто-то был. И этот кто-то ушел из лаборатории, а дальше как сквозь землю провалился. Шелест, вполне понятно, решил, что это был именно Борис. И я тоже. Просто в голову не приходило, что в камере может оказаться кто-то другой! А ведь выходит, что поторопились мы. И нечего удивляться странному поведению Стружкова: просто это не он, а совсем другой человек… А с этим новым героем все выглядит совсем иначе и вполне естественно. Вы поймите, Игорь Владимирович, — мысленно обратился Линьков к Шелесту, — ведь Стружков никак не может вернуться в наш мир! Он отправился в прошлое, чтобы активно действовать, и, если не погиб при переходе, то, выйдя там из камеры, немедленно начал действовать. И значит, создал иную систему событий, новую историю, новую мировую линию. Он уже не мог вернуться в наш мир. А вот камера его была, по-видимому, включена на возвращение — включена автоматически отсюда . Так что она осталась на нашей мировой линии. А здорово я все же наловчился рассуждать о хронофизике! — с мальчишеской гордостью подумал Линьков. — Вот ведь какую нетривиальную хронофизическую тонкость сообразил! Это, наверное. Шелест оценит. Ну конечно, и Стружков бы оценил, и вообще толковые хронофизики. А так попробуй кому объясни! Не поймут».
«Ну что ж! Начинаем искать! — с преувеличенной бодростью сказал себе Линьков, выходя из лаборатории. — Искать, конечно, не Стружкова, а того, кто в его камере сбежал из прошлого. И повезло же человеку! Впрочем, почему повезло? Он, надо полагать, и сам мог уйти… Наверняка мог! А вот взял и перешел к нам. Зачем? Эх, найти бы его, поговорить… Только он-то не стремится ни с кем разговаривать. Запрятался, наверное, постарался изолироваться от института…
А Шелест все ждет Стружкова… Да если б Стружков вернулся, он бы с утра уже околачивался в институте!
Линьков захлопнул за собой дверь лаборатории и шагнул было к боковой лестнице, но вдруг остановился и замер.
Только сейчас он понял, что новая версия, в сущности, не объясняет трех важнейших вопросов. По-прежнему остается неясным, почему и каким образом погиб Аркадий Левицкий, куда девалась его записка и откуда взялся Стружков, которого видели вечером в лаборатории Берестова и Чернышев.
Линьков медленно зашагал по коридору, на ходу пытаясь заново, в свете новой версии, рассмотреть эти непробиваемые загадки.
«Ну, встретились они, ну, поговорили, — раздумывал он. — Разговор у них, наверное, получился в высшей степени интересный и содержательный. Но ссориться-то им зачем? Чего они не поделили? Или это была не ссора? Но все равно — почему эта встреча привела к гибели Аркадия Левицкого? Что это было? Шантаж? Боязнь разоблачения? Эх, Линьков, Линьков… Случай-то в следственной практике уникальный, а ты его на уровень коммунальной кухни свести норовишь! Тут ведь все необычайно, невероятно, — и участники встречи, и условия, в которых она состоялась… Надо полагать, что и причина, и способ действий столь же необычны. Да только где тебе, Линьков, сообразить, о чем они говорили… не твой это уровень!
И с запиской по-прежнему непонятно… Он, что ли, забрал записку? Но зачем же ему?.. А тут еще Стружков неизвестно откуда вынырнул! Ну, действительно, как он очутился в институте в одиннадцать вечера?»
Линьков горестно покачал головой. Нет, хватит рассуждать! Надо факты добывать, факты! Секунду поколебавшись, он решительно двинулся по центральному коридору к выходу из института.
«Будем действовать по порядку, — рассуждал он, спускаясь в вестибюль. — Как он появился, проверим позже. А сейчас попробуем проверить, куда он девался. Шансов на успех тут очень мало, но для порядка надо спросить. Да и с Шелестом мы уговорились, что я пойду на проходную. Правда, мы имели тогда в виду выяснить насчет Стружкова, но это теперь ни к чему. А вот этого нежданного гостя если б засечь… Только вряд ли на проходной о нем хоть что-нибудь знают — ведь не пытался же он пройти через проходную! Вообще-то непонятно, как он выбрался из института? Через забор, что ли? Пожалуй, единственный путь. Через проходную идти нельзя, оставаться до утра в институте тоже нельзя. Можно себе представить, что началось бы, если б его утром обнаружили! Да, но, может, он вообще и не собирался выходить из института? Зачем ему рисковать? И куда идти? Прочел записку Бориса, посмотрел его чертежик, включил камеру — и двинул куда вздумается. Я бы на его месте так и сделал».
Линьков вошел в проходную. Макарыч отложил газету, снял очки в тонкой металлической оправе и с большим интересом поглядел на Линькова.
— Вы ведь вчера вечером тоже дежурили, Василий Макарович, — смущенно покашливая, начал Линьков. — Так вот, я хотел бы, чтобы вы постарались припомнить, не было ли вечером или ночью каких-либо происшествий.
— Происшествий никаких не было! — отрапортовал Макарыч. — Что вы! Какие такие происшествия? Я бы враз доложил, ежели что…
— Ну, ну, — успокоительно сказал Линьков, — вы меня, очевидно, не совсем поняли. Я имею в виду не ЧП, а так, мелочи какие-нибудь… Может, вы шум подозрительный услышали в саду или на улице. Или, может, через забор кто-нибудь перелезал…
— Что вы, что вы! — обиженно сказал Макарыч. — Через забор! Это же и есть ЧП! Ну только кто к нам полезет? Было бы за чем! Ни цветов тут у нас, ничего…
— Значит, ничего такого абсолютно не было ни вечером, ни ночью? — терпеливо спросил Линьков. — Меня, понимаете, всякая мелочь интересует. Ничего не припоминаете?
— Ничего как есть! — со вздохом сожаления ответил Макарыч. — И рад бы для вас припомнить — ну, ничего не было.
— А работал кто-нибудь вечером в институте? — на всякий случай спросил Линьков.
— Двое работали, — охотно ответил Макарыч. — Всего двое. Стружков, значит, и Юрченко. Ну, Юрченко-то сразу ушел, как я на вахту заступил, — может, четверть девятого было, но не больше. А Борис Николаевич, тот допоздна сидел. Самую малость до одиннадцати не дотянул.
— Что-что? — Линькову показалось, что он ослышался.
— Без пяти одиннадцать, говорю, ушел он… может, без трех…
— Стружков ушел без пяти одиннадцать?!
— Ну да. Ай опять с ним что не так?! — ужаснулся дед.
— Нет, нет, все в порядке, — торопливо сказал Линьков. — Просто я не знал, что он вечером был в институте.
— А вам, поди, сказали, что и не был! — с горечью заметил дед. — Ну, это на него кто-то по злобе наговаривает, а вы не верьте! Хороший уж больно парень: серьезный такой, самостоятельный.
— Но вы точно знаете, что это был Стружков? — не удержавшись, спросил Линьков.
— Неужели ж я Бориса Николаича с кем перепутаю! — обиделся дед. — Вышел, гляжу, заморенный, ступает еле-еле, но все равно вежливо так спокойной ночи мне пожелал…
— И пошел? — бессмысленно спросил Линьков.
— И пошел, а как же! — подтвердил дед, с любопытством глядя на него. — Домой пошел, спать. Может, с устатку проспал сегодня? Нету его что-то…
— Нету… спасибо… до свиданья… — совершенно обалдев, пробормотал Линьков и поплелся обратно в институт.
9
Вечер был теплый и влажный. Наверное, прошел легкий дождик — плиты мощеной дорожки тускло блестели в полосе света, падавшей из проходной.
Мне вдруг стало страшно идти дальше. Я осторожно приоткрыл дверь проходной и заглянул в щелочку. А, дежурит Макарыч, это хорошо?
Макарыча я люблю: душевный старикан и к науке питает несокрушимое уважение. Особенно к нашей хронофизике. Он вообще-то убежден, что мы работаем в основном над проблемой омоложения и только таимся до поры, потому как еще не все постигли и превзошли. А потом объявимся и полным ходом начнем возвращать людей из преклонного возраста в самый цветущий.
— Работаете все… — позевывая, прогудел он в желто-белые, прокуренные усищи. — Труженики, ох труженики! Ай вам погулять никогда не хочется? Дело-то молодое!
— Некогда все… — пробормотал я, раздумывая, как бы к нему половчее подступиться, потом сказал проникновенно: — Какие тут гулянки, Василь Макарыч! До того заработаешься, бывает, уж и не понимаешь, на каком ты свете. Вот и сейчас, например, сообразить даже не могу, какое сегодня число. Представляете?
Выговорив все это, я жалобно поглядел на Макарыча. Старик сочувственно закивал.
— Наука… — сказал он добродушно. — В старое время ученые, говорят, и вовсе ничего не соображали в обыкновенной жизни, все равно как младенцы новорожденные. Девятнадцатое у нас сегодня, милок, девятнадцатое мая, да… А через два часа, значит, уже двадцатое будет.
Двадцатое — завтра!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46