OCR & spellcheck by HarryFan, 2 November 2000
«В Институте Времени идет расследование»: Детская литература; Москва; 1973
Аннотация
При загадочных обстоятельствах погибает один из сотрудников Института Времени. Следствию никак не удается установить, почему и каким образом это произошло. Дело в том, что разгадка находится вне круга наших обычных представлений.
В этом остросюжетном романе содержится также немало интересных сведений из области физики, криминалистики, психологии.
Ариадна Громова, Рафаил Нудельман
В Институте Времени идет расследование
ВАЛЯ ТЕМИН ВЫСКАЗЫВАЕТСЯ О ХРОНОФИЗИКЕ
Прочитав телефонограмму, Линьков тяжело вздохнул и аккуратно положил листок на стол.
— А при чем тут я? — вяло запротестовал он, ни на что, впрочем, не надеясь. — Лабутин дежурит, он пускай и пойдет.
— Так ведь его вызвали на Пушкинскую, там старушка газом отравилась!
— Самоубийство? — машинально поинтересовался. Линьков, собирая бумаги со стола.
— А кто его знает, может, и самоубийство, — жизнерадостно улыбаясь, ответил Валентин Темин.
— Веселый ты человек, Валька, — мрачно сказал Линьков. — И суждена тебе долгая жизнь и долгая молодость, поскольку ничего ты близко к сердцу принимать не желаешь.
— Ну, это как когда! — уточнил Темин. — А ты-то чего такой кислый? Отпускные настроения одолели?
— А что ты думаешь? — сочувственно отозвался Савченко, глядя в окно на промытую утренним дождем майскую зелень. — Мне лично уже за неделю до отпуска работать становится ну просто невмоготу. Полнейшая, понимаешь, психологическая невозможность наступает.
— Ну, и как же ты выходишь из положения? — поинтересовался Темин. — Бюллетень, что ли, тебе дают по случаю этой самой невозможности?
— Какой там бюллетень! — вздохнул Савченко. — Так просто, кручусь на холостых оборотах помаленьку…
— Тем более, что это для тебя наиболее естественная форма существования, — хмуро отметил Линьков.
— Да ты чего! — искренне изумился Савченко, тараща круглые карие глаза.
— Я тебе от души, можно сказать, сочувствую, а ты…
— Сочувствуешь ты, как же! Небось не хватило твоего сочувствия, чтобы сказать Ивану Михайловичу: мол, Линьков через три дня в отпуск уходит, давайте это дело мне…
— А он бы меня и слушать не стал! Он же сразу сказал: в Институт Времени пошлем Линькова, он у нас физик!
— «Физик»! Это было давно и неправда. А в этом Институте Времени сам Эйнштейн ногу сломит…
— Ну, ты слишком-то не переживай, — посоветовал Савченко. — Подумаешь, Институт Времени! У них своя специфика, у нас — своя, все и дела.
— То-то и оно, что у них — специфика, — мрачно отозвался Линьков. — О чем я и говорю…
— Да уж, у них специфика будь здоров! — восторженно заявил Темин. — Мой знакомый у них там работает в отделе кадров, Эдик Коновалов, так он мне обрисовал в общих чертах обстановку. Главное, говорит, никакой уверенности в завтрашнем дне, прямо как у рабочего при капитализме… Приду, говорит, завтра на работу, а они, может, вместо завтра сделают вчера. Или вообще время наоборот запустят, им-то что. А как тогда, например, со стажем быть и вообще…
— Жутко наблюдать, Валентин, что у тебя в мозговых извилинах копошится,
— морщась, сказал Линьков. — Сходил бы ты на лекцию по хронофизике, что ли. Или к коллективу бы за помощью обратился, если сам до такой степени не справляешься с потоком информации.
— Ну, может, я что и не так говорю, — согласился Валентин, с интересом выслушав тираду Линькова. — Я ж не физик! Но только я лично считаю, что эту их кибернетику в центре города держать ну просто исключается. Нет, правда. Ужас до чего легкомысленно поступили! Тут тебе и театр, и школы, и жилые кварталы… А они же в свои эти… ну, как их… темпорарии, что ли… знаешь, какую энергию вгоняют? А энергия-то, она ведь никуда исчезнуть не может, ну это даже в школе проходят, я же помню! Вот они накопят этой энергии черт те сколько, а она возьмет и взорвется! А что, скажешь, нет?
Линьков посмотрел на него почти с нежностью.
— Поздравляю, друг, ты развиваешься с поразительной быстротой, — сказал он. — Если процесс не замедлится в темпе, через недельку тебя уже можно будет за деньги демонстрировать. Темпорарии, говоришь? Неужели Эдик твой самостоятельно до этого додумался?
— А что, разве нет у них темпорариев? — с интересом спросил Темин. — Выходит, Эдик натрепался? Нет, я думаю, он в крайнем случае прихвастнул, не мог он полностью сочинить. Может, их просто еще не доставили.
— Да откуда их доставят, если они в природе не существуют? Ускорители там у них стоят, понятно тебе? — говорил Линьков и чувствовал, что ровно ничего Темин не понимает. — А ускорители — это поля, ясно? А для полей нужна энергия…
— Ну и что? — легкомысленно спросил Темин. — Поля так поля, это мне без разницы, но факт тот, что энергия накапливается в неимоверном количестве. А поля твои — они, думаешь, все выдержат? Дойдут до точки — и взорвутся!
— Я тебе, Валентин, брошюрку принесу завтра, ты почитай, — ухмыляясь, сказал Савченко. — А то девушки тебе отставку будут давать, по причине крайнего бескультурья. По-моему, я даже наблюдал вчера один такой факт. В 21:00, на углу Советской и Тургеневской, было дело? Такая блондиночка спортивного образца?
— Да ну ее, эту блондиночку, строит из себя…
— Ладно, ребята, пошел я все же, — со вздохом сказал Линьков.
— А что, очень неохота? — поинтересовался Темин, явно обрадовавшись, что разговор переключился.
— Тебя бы туда… с твоими темпорариями, — мрачно ответил Линьков, надевая плащ.
— Брось переживать, говорю, — сочувственно отозвался Савченко. — Люди же они там, человеки, в этом самом Институте Времени, а не что другое.
— Ты лучше вот что скажи, раз уж такой храбрый: если я до отпуска не успею закончить это дело, ты его на себя примешь?
— Да ты что? — изумился Савченко. — За три дня не успеешь такое простое дело оформить? Нет, это определенно тебе отпускные настроения давят на психику.
Линьков обернулся, стоя на пороге.
— Не верю я в тамошние простые дела, — загробным тоном сказал он. — Не бывает там простых дел, и хлебнем мы горя с этой историей, помяните мое слово. Прощайте, друзья, не поминайте лихом. Оваций не надо, памятников, ежели что, тоже не требуется, а вместо духового оркестра пускай Валя Темин разъяснит собравшимся адскую сущность взрывающихся полей, и тогда общественность навеки запомнит день моих похорон.
Сказав все это, Александр Григорьевич Линьков снова вздохнул и мужественно двинулся по направлению к Институту Времени.
1
Утром 21 мая меня разбудил телефонный звонок. Мне под утро всегда особенно спать хочется, так что я хоть и вскочил, и трубку взял, но толком не понимал, во сне это происходит или наяву. В основном я удивлялся, чего это мне Шелест звонит, да еще в такую рань. Но Шелест не стал объяснять, почему звонит, а только хмуро сказал:
— Вот что, Борис, немедленно приезжай в институт. Жду тебя, — я положил трубку.
Тут уж я, конечно, проснулся насовсем, быстренько собрался, даже зарядку аннулировал, наспех состряпал и проглотил яичницу и в автобусе все думал: что же такое стряслось у нас в институте. Если из Москвы кто прилетел, так чего ему не терпится, какого лешего людей прямо из постели вытаскивают, когда в институте никому, кроме уборщиц, делать еще нечего.
Вошел я в вестибюль, и первое, что увидел, — стоит наш директор, а с ним Шелест и еще какой-то гражданин, и лица у них у всех такие… Тут уж я не то что понял, но просто почуял, что бедой пахнет. Поглядел я, как директор валидол сосет, и у самого под ложечкой засосало. Директор посмотрел не то на меня, не то сквозь меня, по мере сил улыбнулся и полушепотом говорит:
— А, ну вот и Стружков появился, знакомьтесь, товарищи, это наш младший научный сотрудник Борис Николаевич Стружков, а это — следователь прокуратуры Александр Григорьевич Линьков. Значит, Стружков вас введет в курс дела, а я, простите, должен уйти…
Я-то ведь все еще ничего не знал и не понимал, а потому тупо спросил:
— Простите, Вячеслав Феликсович, в курс какого дела?
Директор все так же, на полушепоте, объяснил, что просто оговорился и что вводить товарища Линькова следует не в курс дела, а в специфику нашего института. Потом он еще раз извинился, и они с Шелестом ушли, а мы с Линьковым стояли и разглядывали друг друга. Мне бы тут же спросить, что случилось, но я как-то ничего не соображал, а только смотрел на следователя и удивлялся, какая у него внешность нетипичная: лобастый, очкастый, худой, как щепка, и лицо до невероятности вдумчивое и задумчивое, будто он все мировые проблемы сразу в данный момент решить рассчитывает. Наконец Линьков сказал, что, чего ж, мол, стоять без толку, пойдемте-ка на место происшествия.
И опять я не спросил, что за происшествие и где это место, а молча поплелся за Линьковым и так же молча, почти машинально вошел вслед за ним в дверь нашей лаборатории.
Там было полным-полно каких-то людей, но я их толком не разглядел, потому что сразу, с порога увидел Аркадия.
Аркадий лежал на диване, — у нас в лаборатории почему-то стоит здоровенный такой диван, обитый дерматином лягушачьего цвета; голову он откинул на валик, одна рука на груди, другая лежит вдоль тела, вывернута ладонью вверх, лицо спокойное и даже какое-то довольное: ну, полное впечатление, что спит человек и хороший сон видит. А тут еще утро такое солнечное, с ветерком, перед окнами лаборатории старые деревья растут, ветки под ветром колышутся, и по лицу Аркадия все время перебегают световые блики… Но, конечно, я ни секунды не думал, что Аркадий просто спит, — лежит себе утром в лаборатории и спит, а кругом суетятся чужие люди, что-то обмеривают, записывают, фотографируют… Я сразу понял, что случилась беда, страшная какая-то беда, только не решался осознать, что Аркадий мертв: слишком это было противоестественно, слишком уж невероятно, чтобы Аркадий, которого я видел часов пятнадцать назад бодрым и здоровым…
Я стоял на пороге, не в силах шагу ступить дальше, и с ужасом смотрел, как худенькая черноволосая девушка берет безвольную руку Аркадия и, слегка приоткрыв рот от напряжения, старательно прижимает один палец за другим к небольшим стеклышкам. «Снимает отпечатки… Зачем же это?»
Тут Линьков крепко сжал мою руку и сказал:
— Давайте-ка я вас уведу отсюда. Вы совсем позеленели.
— Подождите… — еле выговорил я. — Что с ним?
— Отравление, по-видимому, — лаконически ответил Линьков.
— То есть… я не понимаю…
— Ну, отравление. Снотворным. Признаки совпадают, и обертки пустые найдены — вот, видите?
Он повел рукой к столу. Там лежали оранжевые с голубым картонные оберточки от таблеток. Я уставился бессмысленно на эти яркие пятнышки и не сразу расслышал, о чем Линьков меня спрашивает:
— Левицкий вообще принимал снотворное или нет?
Одно время мы оба с Аркадием принимали снотворное, потому что совсем выбились из сна после долгой серии совершенно бесплодных экспериментов. Но я довольно быстро бросил это дело, потому что у меня на следующий день голова словно ватой была набита. А с Аркадием ничего подобного не происходило, и он с тех пор всегда держал про запас пачку снотворного. Кажется, за последнее время Аркадий опять стал частенько им пользоваться. Но не мог же он так ошибиться! Между обычной дозой и смертельной — громадная разница!
— А почему вы думаете, что он ошибся? — спросил Линьков, когда я все это ему высказал.
— А… а как же тогда? — отчаянно спросил я, чувствуя, что пол подо мной наискось уходит куда-то вниз.
— Пойдемте, пойдемте. — Линьков решительно потащил меня в коридор. — Вы, того и гляди, в обморок хлопнетесь.
Линьков, пожалуй, был прав: малого не хватало, чтобы я совсем раскис. Стыд и позор, конечно, чтобы здоровый парень падал в обморок при виде мертвеца. Но ведь это был не вообще какой-то умерший, это был Аркадий Левицкий, самый давний и близкий мой друг, мы с ним последние два года жили неразлучно, вместе работали, вместе отдыхали и во всем друг друга понимали. Правда, последний месяц мы с ним не вполне ладили, но это не меняло существа дела.
Линьков усадил меня в вестибюле у окна в глубокое громоздкое кресло, а сам уселся на подоконник и согнулся так, что наши головы оказались почти на одном уровне.
— Так вот, — сказал он, — придется нам с вами побеседовать. Понимаю, что вам сейчас трудно. Но… и должность у меня такая… безжалостная, что ли… и вам самому полезно будет выяснить некоторые обстоятельства этого… — он помедлил, — этого печального происшествия. Ведь вы, как мне сказали, ближайший сотрудник и ближайший друг Левицкого. Или это несколько преувеличено?
Он глянул на меня сверху вниз — чуть сверху, почти в упор, — и я впервые заметил, какие у него странные глаза. Не до того мне было, чтобы чьи-то глаза разглядывать, но уж очень они были голубые, невероятно голубые, прямо-таки лазурные. Для девушки любого типа такие глаза считались бы подарком судьбы, но на худом, землистом лице этого долговязого очкарика они были как-то не к месту.
— Вам все еще плохо? — спросил Линьков, и я понял, что молчу и самым нелепым образом глазею на него.
— Нет… то есть не совсем… — пробормотал я.
— Я хотел узнать для начала, какие у вас были взаимоотношения с Левицким, — терпеливо напомнил Линьков.
— Да-да, конечно, — быстро заговорил я, слегка встряхнувшись, — мы с ним были в очень близких отношениях, и по работе и вообще… ну, друзья, словом! Но вы мне раньше объясните, что все-таки случилось? Вы сказали, что смертельная доза — это… ну, не по ошибке… А почему же тогда?
— По всем имеющимся данным, это самоубийство, — словно бы извиняющимся тоном ответил Линьков.
— Как это — самоубийство?! Почему?! — Я не сразу понял, что ору на весь вестибюль.
— Вот об этом я и хотел бы расспросить вас, — все так же мягко и терпеливо ответил Линьков. — Действительно: почему Аркадий Левицкий мог покончить самоубийством? Если причины для этого имелись, так вам-то они наверняка известны, ведь правда?
— Мне известно вот что. — Я говорил с максимальной твердостью, на какую был способен в этот момент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46