На бумаге появляются первые две строчки.
Нет, это банально. И приторно. И примитивно. И вообще не то. Давно уже не писал подобной дряни.
Появляются еще четыре строки.
Это вроде бы получше, но все же не совсем то. К тому же нечто похожее я уже писал когда-то. Повторяюсь. Топчусь на месте. Мне уже не хватает силенок. Я устал. Я уже ни на что не способен. Поэзия с усмешкой отходит от меня в сторону. Ей скучно со мною. Она зевает.
Вот еще шесть строк.
Это почти сносно. Даже красиво. Но хотелось бы чего-то другого, чего-то посвежее, поярче, посильнее.
Просидев с полчаса, бессмысленно уставившись на бумагу, я встаю и долго хожу по комнате, засунув руки в карманы домашней куртки.
Что за чертовщина? О ком же мне еще писать-то, как не о ней? И где мне еще искать вдохновения? Сейчас дверь откроется, и она войдет, шурша юбками. Войдет и спросит, прямо и строго взглянув мне в глаза: "Когда же, наконец? Я ждала так долго! Мне надоело ждать! Вы притворщик, сударь! Вы обманшик! О, как я в вас ошиблась! О, как я наказана за доверчивость! О, как не везет мне в любви! О, как я несчастна!" И упадет в кресло, прижимая к лицу платочек, одуряя меня дьявольским запахом своих духов.
Но отчего, отчего, отчего стихи о Ксюше так упорно противятся мне? Не оттого ли, что я слишком ее люблю? Но разве это возможно — любить женщину слишком, разве существует норма любви? Глупость какая! Сколько бы ни любил, можно любить и больше. Да, да, свою избранницу следует любить как можно больше, любить безмерно, безоглядно, безудержно, любить во весь дух! А как же иначе? И разве такая великая любовь не вдохновляет на великие творения? Или, быть может, истинная любовь и истинное творчество несовместимы и одно из них непременно вытесняет другое? И в этом проявляется некий закон бытия, нарушать который опасно? Воистину, экстаз творчества и любовный экстаз, слившись воедино, переполнят сердце, и оно не выдержит! А может быть, дело в том, что я счастлив в любви, что я пользуюсь взаимностью, что любимая женщина мне принадлежит? Да, не в том ли дело, что любовь моя такая земная: всю энергию души поглощает страсть и на творчество ничего не остается?
Не оттого ли тот, увенчанный лаврами на Капитолии, и создал свое бессмертное, что Лаура всегда была от него вдалеке? Вполне возможно, что он и не стремился к сближению, понимая, что ревнивые музы тут же отвернутся от него, едва лишь это случится. Поговаривают также, что любви попросту не было. Была лишь мечта о любви. И на эту красивую мечту клюнуло простодушное человечество. Ну да бог с ним, с увенчанным лаврами. Просто я исписался, и все. Настя права — пора браться за прозу.
Письмо из Нижнего.

"Милый мой, бесценный мой, счастье мое!
Какое письмо ты мне написал! О, какое письмо! О, какое! Никто никогда не писал мне ничего подобного!
И в книгах я ничего похожего не читала! Вижу, вижу, что любишь меня! И любовь твоя светлая, высокая, настоящая. Когда прочитала, расплакалась от радости, от нежности к тебе, милый.
И правда — какая это удача, что мы нашли друг друга! Что, если бы не нашли? Что, если бы ты родился позднее и я встретила бы тебя случайно на улице маленьким мальчиком в коротких штанишках и сказала бы себе: "Какой очаровательный мальчик!" — и не знала бы, что это ты? А ты, заметив меня, подумал бы: "Какая красивая тетенька!" — и тоже не понял бы, что это я. Понимаешь, как это было бы страшно? Иногда мне кажется, что ты пришел ко мне из других времен, — есть в тебе что-то необъяснимое. Я немножко боюсь тебя, ты это знаешь. И еще я боюсь, что погублю тебя своей сумасшедшей любовью. Мне говорили, что я женщина роковая, что для мужчин я смертельно опасна.
Один мой воздыхатель сказал, что на меня надо повесить табличку с надписью: "Осторожно! Особам мужского пола от шестнадцати до семидесяти лет более чем на пять шагов подходить не рекомендуется!" Вот видишь, тебе уже пришлось из-за меня драться на дуэли, и пуля просвистела у твоего виска.
Нижний понравился мне больше прочих волжских городов — он похож на Москву. Нижегородцы гостеприимны необычайно. У пристани меня встречала огромная толпа. Расстелили ковровую дорожку от парохода до автомобиля, и я прошла по ней, как новобрачная, осыпаемая цветами.
Меня здесь повсюду возят и все мне показывают. Осмотрела кремль и то, что осталось от выставки. Это очень любопытно. Пою много и чувствую, что уже чертовски устала. Скорей бы домой! И на тебя поглядеть хочется, мой милый.
Вернусь 4-го сентября. Курьерский прибудет в Питер в 6 часов вечера. Встречай меня на Николаевском вокзале. Вагон 1 2.
Не целую тебя, потерплю до 4-го. А уж тогда берегись!
Твоя К."

Иду по сырому плотному песку у самой воды, глядя на залив, на небо, на купающихся и загорающих, на влажные от прибоя валуны, на тину, прибитую к берегу, на лодки, лежащие на берегу кверху дном, на трясогузок, быстро-быстро семеня ножками перебегающих с места на место. Останавливаюсь и сажусь на сухое, давно уже выброшенное морем бревно. Неподалеку стоит молодая загорелая женщина в бикини. Ее волосы завязаны узлом на затылке. Она чуточку похожа на Ксению. (О господи! Все женщины напоминают мне Ксению!) Она смотрит из-под руки на море. Там, в отдалении, катер тащит за собою лыжника, который эффектно скользит по волнам, наклоняясь то в ту, то в другую сторону и подымая фонтаны брызг. Но вот он теряет равновесие и, смешно задрав ноги с лыжами, исчезает в воде. Женщина досадливо дергает локтем. Лыжник взбирается на остановившийся катер. Расставив руки, женщина осторожно входит в воду. Лопатки ее подпрыгивают, голова втягивается в плечи — вода холодная. Женщина замирает на месте, прижав локти к бокам. После она наклоняется и плещет воду себе на грудь, затем распрямляется и, неуверенно ступая, ощупывая ногами дно, движется дальше. Ее колени уже скрылись в воде. Вот и бедра наполовину скрылись. Теперь купальщица похожа на рюмку. Чтобы легче было идти, она двигает плечами. Ее красиво очерченный торс поворачивается на шарнире тонкой талии. Обернувшись, она улыбается и кому-то машет рукой. Купание доставляет ей удовольствие.
Мимо пролетает ворона, держащая в клюве какой-то небольшой продолговатый предмет. Он выскальзывает из клюва и падает на камни. Ворона снижается, снова подхватывает его и тут же снова его роняет. Предмет стукается о гранитный валун и отскакивает на песок.
Экая неловкая ворона! Экая недотепа! Все у нее из клюва вываливается!
Но, проявляя необычное упрямство, ворона опять подбирает предмет и, взлетев повыше, в третий раз роняет его на камни. Теперь я вижу, что это ракушка. Она раскалывается. Ворона садится и принимается старательно выклевывать ее содержимое.
Ах, вот оно что! Надо же, какая сообразительная ворона! Надо же, какая умница! Баснописец Крылов, как видно, не обладал достаточными познаниями об интеллектуальных способностях ворон и в своей известной басне обидел весь вороний род, заподозрив его в недомыслии и жалком плебейском честолюбии. А вороны-то — вон они какие!
Иду дальше вдоль берега. Справа за деревьями — шоссе. По нему с шумом проносятся машины. Заграничный, наполовину стеклянный автобус останавливается на обочине. Из него вылезают несколько туристов. Они пересекают пляж, подходят к прибрежным камням, наклоняются к воде, трогают ее руками — теплая ли? — и фотографируются на фоне моря, принимая нелепые позы, кривляясь и хохоча. Потом они возвращаются к шоссе. Шофер включает мотор. Хлопает дверца. Автобус медленно отъезжает. Слежу, как он мелькает за деревьями и исчезает.
Длинная гряда валунов уходит в залив. Перешагивая с камня на камень и стараясь не поскользнуться, добираюсь до конца гряды и усаживаюсь на плоском валуне из розового гранита. Рядом на волнах качаются крупные важные чайки. У горизонта синеет силуэт небольшого острова. За ним — лиловая полоса южного берега. Там я недавно побывал.
Сижу и размышляю о Ксюше, о том, что сейчас она, наверное, готовится к очередному концерту и у нее, быть может, дурное настроение, потому что она и впрямь устала от своих продолжительных гастролей, устала петь и улыбаться публике, устала от аплодисментов и чрезмерного внимания мужчин, и ей хочется послать все к черту и сбежать из Нижнего, спрятавшись под густой вуалью и бросив свои многочисленные чемоданы, но сделать это никак нельзя, оттого что у нее контракт, и она обязана петь, умирая от утомления и злясь на полоумную публику, которая готова слушать ее, целыми сутками не вставая с места, которая способна хлопать ей часами, не щадя своих покрасневших ладоней. Но вполне возможно, что у нее, наоборот, преотличнейшее настроение, что она очень довольна гастролями, которые оказались столь удачными и принесли ей сказочные доходы, что она с радостью пела бы и больше, пела бы и в Саратове, и в Симбирске, и в Казани, но эти города, к сожалению, не были упомянуты в контракте, и ей пришлось их пропустить, хотя публика, зная, на каком пароходе она плывет, собиралась на пристанях, и она была вынуждена появляться на палубе и показывать себя этим людям, и они, так же как на концертах, что-то громко кричали и кидали ей букеты цветов. Некоторые из букетов не долетали и падали за борт, а после долго плыли вниз по Волге, туда, где она уже была и откуда ползла вслед за нею смертоносная, страшная холера.
Затем я начинаю думать об Одинцове, о том, что он, конечно, несчастен и ему не позавидуешь, о том, что он не утолил жажду мести, что он вернется из Ялты еще более злым, чем раньше, и неизвестно, как он будет себя вести, и это опасно не только для меня, но и для Ксюши, а как тут быть — непонятно.
Вслед за этим я принимаюсь думать о Насте, о бедной Насте, ставшей жертвой моего непостоянства, о хорошей, славной, преданной Настасье, которой я, кажется, искорежил жизнь.
Мучаясь угрызениями совести и прыгая по скользким камням, возвращаюсь на берег и, миновав невысокие дюны, оказываюсь у шоссе, рядом с деревянной, скромного вида оградой. Отворяю калитку и вхожу в сад с чисто подметенными дорожками. В глубине сада стоит терем с высокой крышей и резными наличниками. В нем жил когда-то знаменитый художник П. Теперь здесь музей.
Покупаю билет, надеваю на свои кеды мягкие шлепанцы и брожу по терему.
Столовая художника. Спальня художника. Летняя мастерская художника. Зимняя мастерская художника. Его мольберт. Его палитра. Его рабочая блуза. Его берет. Его трость.
Фотографии на стенах. Художник с великим Б. Художник со знаменитыми В. и Г. Известные Д., Е. и Ж. в гостиной художника.
А вот еще одна фотография. Рядом с хозяином дома стоят неизвестные мне люди, а у его ног на низенькой скамеечке, положив скрещенные пальцы на колено, сидит очень знакомая мне красивая дама с удивительно знакомой прической и в невероятно знакомом платье. С очаровательной улыбкой, как ни в чем не бывало, она глядит на меня.
Ксения!
Читаю подпись под фотографией: "Художник в окружении своих друзей и почитателей. Стоят слева направо — писатель З., композитор И., скульптор К., пианист Л. Сидит певица К. В. Брянская. Снимок сделан 10 августа 1907 года".
Стою и, разинув рот, гляжу на Ксюшу. Подходит группа экскурсантов. Экскурсовод — пожилая, седовласая, благообразного вида женщина — просит меня немножко подвинуться и не загораживать экспонат.
— Десятого августа тысяча девятьсот седьмого года к хозяину дома приехало много друзей. После обеда они совершили прогулку по берегу залива. Как пишет в своих воспоминаниях скульптор К., погода в тот день была изумительная. Все гости и сам художник были в отличном настроении — шутили, смеялись, рассказывали забавные истории из своей жизни, бросали камешки в воду — кто дальше. Даже Ксения Владимировна Брянская, известная в ту пору певица и редкая красавица, тоже бросала камешки, и у нее это недурно получалосъ. После ужина был устроен небольшой музыкально-литературный вечер. Писатели читали свои произведения, музыканты играли, а Брянская великолепно исполнила несколько своих очень популярных тогда романсов. Гости долго аплодировали и по очереди целовали ей руки, а хозяин обнял ее и поцеловал в щеку.
Экскурсия движется дальше. Опять подхожу к фотографии. В Ксюшиных волосах светящаяся точка. Это моя булавка.
Покинув музей, иду по извилистой асфальтированной дорожке рядом с шоссе. Пройдя центр поселка, сворачиваю налево. Здесь у самого пляжа стоит низкое невзрачное зданьице небольшого ресторанчика. Ресторанчик не пользуется успехом у отдыхающих на побережье, в нем всегда малолюдно. Судя по всему, это предприятие общественного питания нерентабельно и существует вопреки элементарным законам экономики. Видимо, поэтому я испытываю к нему чувство, похожее на жалость, и, когда бываю в этих местах, всегда его посещаю.
В маленьком зале не более десяти столиков. Занято только три. Под потолком медленно вращается пропеллер вентилятора. В углу — крошечная эстрада. На ней четыре музыканта в пиджаках цвета утреннего моря после ночного дождя и певец в смокинге цвета переспелой вишни. Раскачивая плечами и притоптывая, певец поет в микрофон всем известную, до отвращения известную песню. Посреди зала лениво танцует единственная парочка.
Подхожу к стойке бара, сажусь на высокий круглый стульчик и изучаю бутылки, стоящие на витрине. Немолодая, некрасивая, но не лишенная некоторой привлекательности барменша смотрит на меня вопросительно.
— Стакан хереса и бутылку минеральной воды!
Ловко двигая холеными руками, барменша наливает мне вино и открывает бутылку нарзана. Сижу и маленькими глотками потягиваю теплый херес, запивая его холодным нарзаном. Гляжу на певца, широко разевающего рот, на танцующих, плотно прижавшихся друг к другу, на осу, ползущую по кромке моего стакана. Оса явно привлечена запахом спиртного, она не лишена порочной склонности к алкоголизму. Подняв глаза, встречаю спокойный взгляд барменши. Снова гляжу на осу. Она предпринимает попытку спуститься по стенке стакана к хересу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46