— Антон Антонович, а вы уверены, что тогда он уже был мертв? И сколько, по-вашему, времени прошло с момента смерти?— Ну вот! Уже Антон Антонович! — Маститый драматург, выглядящий сейчас более чем жалко, попытался усмехнуться. — А как лопатой по спине — так без имени-отчества! Мертв он был. Мертв! А сколько времени прошло, это уж в вашей милиции должны разбираться.— Мы не из милиции, — уронил Леха, поднимаюсь с пола и отряхивая джинсы.— Не из милиции?! Но тогда какое же отношение вы имеете…— По идее, никакого!— Никакого, — вставила я, окончательно отлепляясь от перил. — Если не считать того, что я, по милости некоторых субъектов, считала Вадима Петровича мертвым еще тогда, когда он был жив…Спустя три часа мы все еще сидели в гостиной и пили рябиновую настойку из маленьких рюмок с тонюсенькими ножками. Для человека, которого совсем недавно огрели лопатой по спине, Антон Антонович демонстрировал просто чудеса гостеприимства. Он уже немного оклемался, и лицо его приобрело налет прежней вальяжности. Но глаза оставались все такими же затравленными и тревожными.Больше всего Москвина, понятно, волновал тот факт, что его видела соседка и он, хотя и ужасался вслух варварскими методами Бородина, не мог скрыть радостной надежды на то, что тело никогда не найдут.— Мне не нужен скандал, — говорил он, поглядывая сквозь тонкое стекло рюмки на огонь, пляшущий в камине. — Мне совершенно не нужен скандал. Видит Бог, я неплохо относился к Вадиму, и мне жаль, что его нет, но… Он, по сути, был одиноким, никому не нужным человеком. Смерть его, конечно, ужасна, но он уже умер — все! Кончено! Совершенно бессмысленно и жестоко было бы портить из-за этого жизнь ни в чем не повинным людям.— Он как будто предчувствовал, что его тело не найдут и не похоронят, когда готовился ко всей этой мистификации с «Гамлетом», — бормотала я слегка заплетающимся языком — легкий поначалу хмель становился тягучим и липким, точно патока.— «Его кончина, тайна похорон, где меч и герб костей не осеняли…», — печально подхватил Москвин.Леха же пил настойку молча, изредка переводя печально-насмешливый взгляд с меня на побитого драматурга.Вообще, эта история с «Гамлетом», рассказанная мной сбивчиво и не по порядку, произвела на Антона Антоновича едва ли не большее впечатление, чем сама смерть Бирюкова.— Красиво! — заметил он еще тогда, когда я вкратце обрисовала ситуацию.— Не очень порядочно, не очень этично, но, черт возьми, красиво!..Повторите-ка, пожалуйста, еще раз этот момент с Розенкранцем и Гильденстерном!Приходилось повторять, погрязая при этом в ненужных подробностях и весьма переменчивых чувствах по отношению то ли к Гильденстерну, то ли к Розенкранцу, а проще говоря, к напарничку Лехе, сидящему поодаль и пытающемуся делать вид, будто все это его не касается.— Значит, Розенкранц и Гильденстерн были казнены, как и полагается, за то, что пытались найти свой интерес «меж выпадов и пламенных клинков могучих недругов»? Что ж, отлично, отлично! Хотя и не люблю я, честно говоря, всю эту современную мафиозную тематику… А с Офелией?— И с Офелией все как полагается. «Утонула» в веночке и ночной сорочке.Перед этим предусмотрительно «сошла с ума», о чем мне с таинственным видом поведали в районном психоневрологическом диспансере. Причем «обезумела» на почве несчастной любви все к тому же Вадиму Петровичу… Нет! Там все было очень лихо закручено — не подкопаешься! Везде свои люди, начиная с психушки и заканчивая моргом…Каминные изразцы переливались ало-золотыми отблесками. Огонь казался загадочным и манящим, как волшебный цветок.— А вот с Офелией ваш… как его?.. Олег Иванович?.. не дотянул немного, — сокрушался тоже опьяневший и раскрасневшийся Москвин. — И это, к сожалению, выдает в нем дилетанта… Какая могла быть линия! Какой драматургический замысел! Офелия — любовница собственного отца! Именно поэтому ее так ранит его смерть: осознание греха инцеста, один любовник, закалывающий другого… Но нет, линия брошена, тема провисла, замысел не дотянут…«Господи! — думала я, слушая его приятно хрипловатый голос. — О чем мы говорим? Какой замысел, линия, драматургия?.. О чем мы, вообще, говорим, когда вся эта нелепая игра закончилась, а труп Бирюкова остался!»Однако Антон. Антонович не унимался и снова тормошил меня, требуя рассказать теперь уже об актерах.— Ах, как это хорошо! — Слова срывались с его губ весомо и по-дикторски четко. — Актеры! «Столичные трагики…» "Можете вы сыграть «Убийство Гонзаго»?.. И они играют!— Они играют уже «Мышеловку» — «Убийство .Гонзаго», дополненное специальными стихами, написанными Гамлетом.— Пьеса в пьесе, как матрешка в матрешке… Да, конечно… А все-таки мне кажется, что ваш Бородин все равно воображал себя Гамлетом, что бы он там ни говорил о намерении всего лишь показать вам неотвратимость кары. Ведь все же складывается, правда?— Правда, — соглашалась я и уже с тоской взирала на золотистые остатки рябиновой настойки, плещущиеся на дне бутылки. Похоже, Москвин был твердо намерен приговорить сей напиток сегодня. Впервые после того дня, когда Антон Антонович увидел мертвого Бирюкова, он мог немного расслабиться и поговорить с людьми, связанными с ним . обшей страшной тайной.«Сладостную негу» разрушил, как ни странно, Леха. Встал с кресла, посмотрел на часы и специально для меня громко сообщил, что некоторым еще предстоит добираться до Люберец.— Бросьте, бросьте! — тут же замахал обеими руками Москвин. — Никуда вы сегодня не поедете. В доме множество комнат. Переночуете. Или вы все еще опасаетесь, что я — убийца?Я уже ничего не опасалась и хотела только одного — спать. Напарничек попытался было вселить в меня заряд бодрости, подергав за уши и пощелкав по носу. Но все было бессмысленно.— А может, и правда останемся? — канючила я. — Тебя что, мама потеряет? Или жена? Я не могу никуда ехать — усну по дороге.Митрошкин спорить перестал. Антон Антонович засуетился. Тоже поднялся и, шатаясь, побрел вверх по лестнице. Правой рукой он держался за перила, а левой потирал ушибленную спину, заставляя меня содрогаться от ужаса перед содеянным.Минут через десять сверху донеслось, что комната готова. Леха просунул руки мне под мышки и поволок, как куль, к деревянным ступенькам. Нет! Я, конечно, могла идти и самостоятельно. Но мне почему-то очень приятно было осознавать, что обо мне заботятся, ведут, несут и не дают уснуть, как собачке, на холодном полу…Хмель потихоньку начал рассеиваться только в тот момент, когда мы оказались вдвоем в комнате, а Москвин вышел, деликатно прикрыв за собою дверь.— Ой! — тихо сказала я, осторожно переползая к самому краю широкой двуспальной кровати.— Вот тебе и «ой»! — с неожиданно грустной улыбкой отозвался Леха.Потом встал, взбил обе подушки и разложил их на максимально возможном расстоянии друг от друга.— Не бойся, ничего с тобой не случится. — Спина его была напряженной и прямой. — Хочешь — раздевайся, хочешь — так, в джинсах, спи… И смотреть я на тебя не стану, и трогать тебя не буду. — Леш…— Чего «Леш»?— Леш, а ты вчера почему сказал, что тебе только свою «бошку» жалко?Обидеть меня хотел или просто засмущался?Он сел рядом со мной на край кровати, порылся в кармане и выудил оттуда что-то странное, покрытое мелкими крошками и едва ли не песком:— Печенюшку хочешь, пьяная женщина?Я присмотрелась. Печенюшка оказалась овсяной.— Ненавижу овсяное печенье!— И мужчин — представителей творческой интеллигенции. А любишь только рябиновую настойку и еще газоэлектросварщиков!— Не умничай. — Я подтянула колени к подбородку и печально уставилась на стул, стоящий в углу.Леха неопределенно хмыкнул:— Ну отчего же не поумничать?. Или я больше соответствовал светлому образу газоэлектросварщика, когда молча проглатывал твои «интеллектуальные» шуточки по поводу «Фуэнте Овихуны»?— Я же не знала тогда, что ты — тоже актер!— Теперь узнала. Ладно, давай ложиться спать. Я обернулась через плечо и взглянула в его круглые честные глаза с одним-единственным намерением — гордо и почему-то оскорбление брякнуть:«Спокойной ночи!» — но вдруг увидела, что уголок его губ нервно подрагивает. А дальше…Самой себе в принципе можно вдохновенно и убедительно врать, будто я дотронулась до его лица лишь с гуманистической целью успокоить нервный тик.Если бы только я еще могла самой себе поверить! Но, так или иначе, мои пальцы коснулись его щеки. Он перехватил мою руку у запястья и осторожно, как новорожденного ребенка, поцеловал в ладонь.— Леха, ты что? — сорвалось с моих губ с невыразимо фальшивым удивлением. После чего я немедленно устыдилась, закрыла лицо руками и отбежала к окну.Митрошкин посопел за моей спиной, поскрипел пружинами кровати.«Подойдет — не подойдет? Обнимет — не обнимет?» — бешеным пульсом стучало у меня в висках. Он подошел, обнял меня за плечи, развернул к себе и поцеловал в губы.А я вдруг ясно-ясно поняла, что мне очень этого хочется: хочется прикосновения его рук и горячего дыхания возле моей ключицы, его нежности и его силы. И пусть все это будет, и не пошел бы господин Пашков к чертовой матери?Рябиновая настойка сделала свое черное дело. Я не чувствовала ни малейших угрызений совести — ни тогда, когда Леха нес меня к кровати, ни тогда, когда путался в мелких пуговичках моего батника. Тихий счастливый смех рвался из моей груди. Пальцы, как по клавишам пианино, на котором мне так и не суждено было научиться играть, бегали по его позвоночнику. Его волосы… Его жесткие непослушные волосы… Даже мокрые от пота, они все равно торчали смешным «ежиком»… Его губы… Они надавливали на мой рот и заставляли его открываться. И глаза его были полуприкрыты, и мучительно-сладкий стон "Женька!Моя хорошая Женька!" окутывал меня, словно нежным пуховым одеялом…Проснулась я часов в шесть утра с твердым подсознательным ощущением, что мне должно быть стыдно. Митрошкин еще сопел рядом, его тяжелая рука лежала поперек моей груди. И я с ужасом поняла, что все это мне не приснилось.«Шлюха! Пьяная развратная женщина! — вихрем пронеслось в голове. — А как же Сережа? Как же Пашков? Все это, конечно, хорошо, но ты, дорогая, допрыгалась до того, что и в самом деле ему изменила!»Попытки, извиваясь ужом, выползти из-под горячего Лехиного тела ни к чему не привели. Хорошо, хоть увенчалась успехом операция по добыванию моего нижнего белья со спинки кровати и лампы под гофрированным абажуром.Укоризненное и донельзя огорченное лицо Сережи представлялось мне так ясно, будто перед моим носом держали фотографию. Митрошкину же все было нипочем: лежал себе и сопел в две норки, подхрюкивая гайморитным носом!А утро за окном занималось просто чудесное! Розовые прочерки зари светлели на лиловом небе. В форточку тянуло свежестью и почему-то запахом костра. В такое-то утро просыпаться бы рядом с любимым мужчиной, а не с каким-то напарничком, который к тому же наверняка будет прятать взгляд и ужасно раскаиваться в содеянном.И все рябиновая настойка! Проклятая рябиновая настойка с большим, но не сразу заметным и от этого коварным градусом. Интересно, что подумал про нас Москвин, если обратил, конечно, внимание на то, как я вчера пьяно и отвратительно выкрикивала:«Тебя кто-то потеряет? Мама? Жена?» Н-да… Кто бы мне сказал еще два дня назад!.. Да кто, вообще, мог предвидеть такой финал?! Знай Бородин, во что превратили его первоначально эффектную и изящную задумку с «Гамлетом», наверняка принялся бы рвать на себе волосы от злости! Какая роль мне во всем этом отводилась? Гертруды? Да, наверное, все-таки Гертруды. А Лехе, допустим, Гильденстерна… Получается, что Гертруда переспала с Гильденстерном! Здрасьте — приехали! Впрочем, может быть, Олег Иванович и не особенно бы расстроился: могла же у него Офелия быть любовницей собственного батюшки Полония?!Стоп! Это было похоже на гаденький укус червячка сомнения, закравшегося в душу. Офелия и Полоний… Полоний и Офелия… Как сказал вчера Москвин, единственная деталь, не укладывающаяся в четко выстроенную картину. Недотянутая тема. Брошенная линия. Как он досадовал, как сокрушался по этому поводу! Все, дескать, красиво, но вот эта ситуация драматургически не завершена. «Убийство Гонзаго»… «Мышеловка»… Почему мне в голову приходят «Убийство Гонзаго» и «Мышеловка»? Две пьесы, как матрешки, спрятанные одна в другой. Почему Бородин, в таких подробностях рассказывавший мне обо всем «спектакле», ни словом не обмолвился о психушке? О милиции рассказал, о том, как фотографии делали, рассказал, о санитаре из морга рассказал, а о диспансере — ни слова… А что, если?..Я резко села в кровати, скинув Лехину руку и уже ничуть не тревожась о том, что он может проснуться. (Правда, это так и не нарушило его счастливого сна: напарничек лишь подложил локоть под голову и захрапел дальше!) Конечно!Ведь это именно она, Каюмова, настояла на том, чтобы немедленно пригласить для разговора Бирюкова!.. «Убийство Гонзаго» — «Мышеловка»… «Мышеловка» — «Убийство Гонзаго»… Одна пьеса под вывеской другой! А ведь Бородин говорил: мы обсудили, мы прикинули, я решил… Да ничего ты не решил, самовлюбленный богатый остолоп! Кто-то умный и хитрый подогнал свою идею под твои интересы, просчитал все до малейших деталей, исключил даже минимальную возможность ошибки или провала… Кто-то умный, хитрый и жестокий сделал так, что ты поверил: грандиозная, красивая, изящная идея принадлежит тебе! Ты полюбил этот «спектакль», как свое детище, а тебя всего лишь использовали в качестве банального «чистильщика». Тебя вынудили засветиться перед множеством людей, в том числе и перед милицией, с «трупом» Бирюкова, а потом просто-напросто поставили перед необходимостью ликвидировать следы чужого преступления!Господи! Все складывалось! Все чудовищным образом складывалось! Но я так часто повторяла за последнее время эти слова и столько раз попадала впросак, что уже просто боялась верить. Конечно, частный детектив из меня никакой и с логикой у меня большие проблемы, но картинка на этот раз вырисовывалась совершенно четкая, лишенная какого бы то ни было налета мистицизма!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46