— Я хочу знать, почему это вы так обходитесь со мной и с Зериллой?
— Что вам надо? — спросил Лэфем.
— Что мне надо? А то вы не знаете! Денег мне надо, за квартиру платить. В доме есть нечего, значит, и на это нужны деньги.
Лэфем нахмурился так грозно, что женщина отступила.
— Так не просят. Убирайтесь!
— И не подумаю, — захныкала женщина.
— Кори! — сказал Лэфем властным тоном хозяина — он проявил такое безразличие к присутствию Кори, что молодой человек решил, что о нем забыли. — Деннис еще здесь?
— Да, сэр, — ответил с лестничной площадки сам Деннис и появился в комнате.
Лэфем снова обратился к женщине:
— Ну как, послать за извозчиком или послать за полицией?
Женщина заплакала, утираясь шалью.
— Не знаю, что нам и делать.
— Прежде всего — убраться отсюда, — сказал Лэфем. — Кликните извозчика, Деннис. А если еще раз сюда придете, велю вас арестовать. Помните об этом! А вы, Зерилла, понадобитесь мне завтра с утра.
— Да, сэр, — смиренно сказала девушка и вместе с матерью ушла вслед за швейцаром.
Лэфем молча закрыл свою дверь.
На следующий день за завтраком Уокер, видя молчаливость Кори, говорил за двоих. Он говорил о Лэфеме, который, с тех пор как начались его очевидные трудности, приобрел для своего бухгалтера загадочную притягательность, и наконец спросил:
— Видели вчерашний цирк?
— Какой цирк? — спросил в свою очередь Кори.
— Да этих двух женщин и нашего старика. Деннис мне все рассказал. А я ему сказал, что, если он дорожит своим местом, пусть лучше держит язык за зубами.
— Отличный совет, — сказал Кори.
— Ну ладно, не хотите говорить — не надо. На вашем месте и я бы не стал, — ответил Уокер, уже привыкший к тому, что Кори и не думает задирать перед ним нос. — Но вот что я вам скажу: старик не может на всех полагаться. Если и дальше так пойдет, молва поползет обязательно. К вам в контору заявляется женщина и угрожает вам при швейцаре — и вы надеетесь, что швейцар при этом не задумается? А это уж последнее дело, потому что, когда швейцар начинает думать, он начинает думать не то что надо.
— Не понимаю, отчего бы даже и швейцару не подумать обо всем этом правильно, — ответил Кори. — Я не знаю, кто была эта женщина, но она, видимо, мать мисс Дьюи; неудивительно, что полковник Лэфем рассердился, когда к нему так нагло ворвались. Вероятно, она жалкая, опустившаяся женщина; он делал ей добро, а она стала этим злоупотреблять.
— Так, вы считаете, это? А почему тогда фамилии мисс Дьюи нет в платежной ведомости?
— Это опять-таки доказывает, что речь идет о благотворительности. Только так и можно это понять.
— Ну ладно! — Уокер закурил сигару и прищурился. — Значит, не только швейцару, но и бухгалтеру не следует думать не то что надо. Но, сдается мне, мы-то с вами думаем об этом одинаково.
— Да, только в том случае, если вы думаете то же, что и я, — твердо сказал Кори. — И я уверен, вы думали бы именно так, если б видели этот «цирк» своими глазами. Когда человека шантажируют, он ведет себя иначе.
— Смотря по тому, что это за человек, — сказал Уокер, вынимая сигару изо рта. — Я никогда не говорил, что наш старик чего-нибудь боится. Не тот характер.
— Характер , — продолжал Кори, не желая долее обсуждать эту тему иначе как в общих словах, — должен чего-то стоить. Если он становится добычей случайности и видимости, то не стоит ничего.
— Случайности происходят даже в самых благородных семействах, — упорствовал Уокер с вульгарной, веселой тупостью, возмутившей Кори. Ничто, пожалуй, не отделяло так его прозаическую натуру от пошлости, как инстинктивное великодушие, о котором, однако, не решусь сказать, что оно было всегда безошибочным.
Вечером этого дня, когда контора опустела, пришла очередь мисс Дьюи говорить с Лэфемом. На ее стук он открыл дверь и встревоженно посмотрел на нее.
— Что тебе, Зерилла? — спросил он с грубоватой ласковостью.
— Я не знаю, что делать с Хэном. Опять вернулся. Они с матерью помирились и вчера напились, когда я пришла домой, и так безобразничали, что прибежали соседи.
Лэфем провел рукой по красному, воспаленному лицу.
— Не знаю, как быть. Вы доставляете мне вдвое больше хлопот, чем моя собственная семья. А не будь тебя, Зерилла, я бы знал, что делать, как быть, — продолжал он, смягчаясь, — мамашу бы твою я засадил куда надо, а парня на три года отправил бы в дальнее плавание…
— Мне кажется, — сказала со слезами мисс Дьюи, — что он назло мне так часто возвращается. Уезжает он самое большее на год, и ведь его не обвинишь в привычном пьянстве, когда это всего лишь кутежи. Прямо голова идет кругом.
— Ладно, только здесь не надо плакать, — сказал Лэфем, успокаивая ее.
— Я знаю, — сказала мисс Дьюи. — Мне бы только избавиться от Хэна, а с матерью я как-нибудь справлюсь. Если бы мне развестись, мистер Веммел на мне женится. Он сколько раз обещал.
— Не могу сказать, что мне это так уж по душе, — сказал Лэфем, хмурясь. — Нечего опять спешить с замужеством. И кавалер тебе сейчас ни к чему.
— Не бойтесь, это как раз к лучшему. Если бы мне за него выйти, для всех было бы хорошо.
— Ладно, — сказал нетерпеливо Лэфем. — Сейчас мне не до этого. Они, конечно, опять все из дому вынесли?
— Да, — сказала Зерилла, — ни цента не оставили.
— Дорого вы мне обходитесь, — сказал Лэфем. — Вот возьми, — он вынул бумажник и дал ей купюру. — Вечером зайду, погляжу, что можно сделать.
Он снова заперся в кабинете, а Зерилла осушила слезы, сунула купюру в вырез платья и ушла.
Лэфем задержал швейцара еще на час. Было шесть часов, время, когда Лэфем обычно уже сидел дома за чаем; но в последние месяцы распорядок дня был нарушен, и он не поехал домой. Быть может, он хотел, чтоб одна забота прогнала другую, и решил выполнить обещание, которое дал мисс Дьюи; и вот вместо того, чтобы сидеть дома за столом, он взбирался по лестнице старого дома, разделенного на отдельные квартиры. Это был район вокзалов, дешевых гостиниц, общественных уборных, маленьких закусочных и ресторанчиков с барами, какими изобилуют привокзальные кварталы; впереди Лэфема к дверям мисс Дьюи поднимался официант одного из таких ресторанчиков, неся на подносе ужин, накрытый салфеткой. Зерилла впустила их; услышав ее приветствие, сидевший у печки парень в потертом костюме, какие матросы носят на берегу, кое-как надетом поверх матросской тельняшки, поднялся со своего места, выражая тем почтение к посетителю и стараясь тверже держаться на ногах. Женщина, сидевшая по другую сторону печки, не встала и принялась пронзительным голосом оправдываться.
— Вы, может, подумаете, будто мы тут как сыр в масле катаемся. А девочка прямо с работы, стряпать уж, видно, сил не было, а мне прошлой ночью так худо было, вся разбитая, вот и думаю, чем брать у мясника кости и платить за сало, которое он срезает, так что не дешевле станет, вот и я грю, лучше уж из ристрана, и печь топить не надо.
— Что там у тебя под передником? Бутылка? — спросил Лэфем; не сняв шляпы и держа руки в карманах, он не замечал ни попыток приветствия со стороны матроса, ни стула, придвинутого Зериллой.
— Ну да, бутылка, — сказала женщина с завидной откровенностью. — Виски. Надо же чем-то натираться от ревматизма.
— Угу, — проворчал Лэфем. — Ты, как видно, и его от ревматизма натерла.
Он повернул голову к матросу, медленно и ритмично качавшемуся на ногах.
— В этом доме он еще и капли сегодня не выпил! — крикнула женщина.
— Почему ты здесь околачиваешься? — сказал свирепо Лэфем, обернувшись к матросу. — Почему на берегу? Где твой корабль? Думаешь, я позволю тебе заявляться сюда и объедать жену, а потом выложу деньги, и ты опять примешься за свое?
— И я ему то же самое сказала, когда он сегодня сюда сунулся, верно, Зерилла? — сказала женщина, охотно присоединяясь к осуждению недавнего собутыльника. — Нечего тебе тут делать, грю. Нечего, грю, тянуть с меня и с Зериллы. Отправляйся, грю, на корабль. Так ему и сказала.
Матрос, улыбаясь Лэфему приветливой пьяной улыбкой, пробормотал что-то о том, что команда получила расчет.
— Так уж оно всегда с каботажными, — вмешалась женщина. — Тебе бы, грю, в дальнее уйти. Вот и мистер Веммел. Хоть сейчас готов жениться на Зерилле, и были бы мы с ней пристроены. Много ли мне жить остается, так дотянуть бы спокойно, а не подачки получать. А тут Хэн дорогу загородил. Я ему толкую, что для него даже выгоднее, больше, грю, денег получишь. А он все никак не хочет.
— Ну вот что, — сказал Лэфем. — Я ничего об этом не желаю знать. Это дело не мое, а ваше, и я мешаться не стану. А вот кто живет на мой счет — это мое дело. И я говорю всем вам троим: я готов заботиться о Зерилле, я готов заботиться о ее матери…
— Сдается мне, если бы не отец моей девочки, — вставила мать, — вас бы и в живых не было, полковник Лэфем.
— Знаю, — сказал Лэфем. — Но вас , мистер Дьюи, я содержать не намерен.
— А что уж Хэн такого делает? — сказала старуха беспристрастно.
— Ничего он не делает, и я этому положу конец. Пусть устраивается на корабль и убирается отсюда. Зерилла может не ходить на работу, пока он не уберется! Я сыт вами всеми по горло.
— Нет, вы только послушайте! — сказала мать. — Разве отец девочки не положил за вас жизнь? Вы сами это сто раз говорили. И разве девочка не зарабатывает эти деньги, не работает день и ночь? Можно подумать, мы вам каждым куском обязаны! А если бы не Джим, вы бы сейчас здесь не стояли и не командовали над нами.
— Ну так запомните, что я сказал. На этот раз мое слово твердо, — закончил Лэфем, направляясь к двери.
Женщина поднялась со стула и пошла за ним с бутылкой в руке.
— Эй, полковник! А что вы посоветуете Зерилле насчет мистера Веммела? А, полковник? Я ей грю, к чему развод, пока она его покрепче не зацепит. Может, стребовать с него бумагу, что, мол, в случае развода он уже точно женится? Не нравится мне, что некрепко все у них как-то. Не дело это. Неправильно.
Лэфем ничего не ответил матери, озабоченной будущим своей дочери и связанными с этим нравственными проблемами. Он вышел, спустился по лестнице и на улице чуть не столкнулся с Роджерсом, который с саквояжем в руке, видимо, спешил к одному из вокзалов. Он приостановился, словно желая что-то сказать Лэфему, но Лэфем резко повернулся к нему спиной и пошел в другую сторону.
Дни проходили, одинаково сумрачные для него, даже дома. Раз или два он попытался заговорить о своих трудностях с женой, но она резко отталкивала его, словно презирала и ненавидела; он все же решил во всем ей признаться и обратился к ней однажды вечером, когда она вошла в комнату, где он сидел, и хотела тут же уйти.
— Перси, мне надо тебе кое-что сказать.
Она остановилась, точно против воли, и приготовилась слушать.
— Кое-что ты, наверно, уже знаешь, и это тебя настроило против меня.
— Нет, полковник Лэфем. Вы идите своей дорогой, а я — своей. Вот и все.
Она ждала, что он скажет, и улыбалась холодной и злой улыбкой.
— Это я не затем говорю, чтобы тебя задобрить, потому что я вовсе не жду от тебя пощады, но все вышло из-за Милтона К.Роджерса.
— Вот как! — сказала презрительно миссис Лэфем.
— Я всегда считал, что это все равно как азартные игры, и теперь считаю. Все равно что надеяться на хорошую карту. Честное слово, Персис, я никогда не встревал в эти дела, пока этот негодяй не надавал мне своих липовых акций в залог. Тут мне подумалось, что можно бы попробовать возместить себе хоть что-то. Оно, конечно, не оправдание. Но когда видишь, как чертовы бумаги растут в цене, как они скачут то вверх, то вниз, я и не удержался. Словом, стал играть на бирже — то самое, что всегда тебе обещал не делать. И ведь выигрывал. И остановился бы, если б набрал сумму, какую себе поставил. Но никак это у меня не получалось. Стал проигрывать, а чтобы отыграться, еще просадил кучу денег. Так уж всегда и во всем бывало, до чего Роджерс хоть пальцем коснется. Да что теперь говорить! Я туда ухлопал деньги, которые сейчас меня выручили бы. Не пришлось бы и фабрику закрывать, и дом продавать, и…
Лэфем умолк. Жена, вначале слушавшая с недоумением, потом с недоверием, потом с облегчением, почти с торжеством, снова стала строгой.
— Сайлас Лэфем, если бы тебе сейчас умирать, сказал бы ты: вот все, в чем я хотел сознаться?
— Конечно. А в чем мне, по-твоему, еще сознаваться?
— Посмотри-ка мне в глаза! Больше ничего у тебя на душе нет?
— Нет! Видит Бог, на душе у меня довольно скверно, но сказать мне больше нечего. Тебе, верно, Пэн уже что-то успела наговорить. Я ей иной раз намекал. Меня это мучило, Персис, а рассказать все никак не решался. Я не жду, чтоб тебе это понравилось. Признаюсь, я свалял дурака, и того хуже, если хочешь знать. Но это все. Я никому не сделал зла, кроме как себе — да тебе и детям.
Миссис Лэфем встала и, не глядя на него, пошла к двери.
— Ладно, Сайлас, этим я тебя никогда не попрекну.
Она поспешно вышла и весь вечер была с ним очень ласкова, всячески стараясь загладить свою прежнюю суровость.
Она расспросила его о делах, и он рассказал ей о предложении Кори и о своем ответе. Это не вызвало у нее большого интереса, что несколько разочаровало Лэфема, ожидавшего ее похвалы.
— Он это сделал ради Пэн.
— Но он не стал настаивать, — сказал Лэфем, который, видимо, смутно надеялся, что Кори признает его великодушие и повторит свое предложение. Бывает, что за самоотверженным поступком следует сомнение, не был ли он ненужной глупостью. Когда к этому, как было с Лэфемом, примешивается смутное подозрение, что можно было, проявив чуть меньше альтруизма, соблюсти свою выгоду и почти наверняка никому не повредить, сожаления становятся невыносимыми.
С тех пор как с ним говорил Кори, произошли события, вновь вселившие в Лэфема надежду.
— Пойду расскажу об этом Пэн, — сказала его жена, торопясь наверстать упущенное время. — Почему ты мне до сих пор ничего не рассказывал, Сайлас?
— Ты ведь со мной не разговаривала, — сказал печально Лэфем.
— Да, правда, — призналась она, краснея. Лишь бы он не подумал, будто Пэн и раньше про это знала.
24
В тот вечер после обеда в комнату к Кори вошел Джеймс Беллингем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44