Особенно внимателен к ней был некий мистер Берроу, ехавший в Европу со специальной миссией от президента. Он был очень интересный и весьма осведомленный человек. В свое время он был социалистом и принимал участие в рабочем движении. Когда она рассказала ему о своих приключениях во время стачки текстильщиков в Джерси, он очень заинтересовался ею. По вечерам они гуляли рука об руку по палубе, пароход сильно мотало, и иногда они чуть не падали с ног. Немного неприятно было, что он пытался ухаживать за ней, но ей удалось отговорить его; она объяснила ему, что сейчас она больше всего нуждается в бескорыстном друге, так как у нее только что был неудачный роман и она теперь об этих вещах даже думать не может. Он был удивительно мил и посочувствовал ей и сказал, что понимает ее полностью, потому что его отношения с женщинами тоже никогда не удовлетворяли его. Он сказал, что любовь и брак должны быть свободными и что не следует связывать себя никакими условностями и запретами. Он сказал, что лично его идеал – страстная дружба. Она сказала, что и ее тоже, но, когда он в первый же день по приезде в Париж стал зазывать ее к себе в номер, она задала ему основательную головомойку. Однако по дороге в Рим он был так мил с ней, что она даже подумала – если он попросит ее руки, она даст согласие.
В поезде они познакомились с одним американским офицером – капитаном Севеджем, очень красивым мужчиной и удивительно интересным собеседником, он вез в Рим какие-то важные депеши. С той минуты, как она познакомилась с Диком, она полюбила Европу. Он владел французским и итальянским и говорил о том, как прекрасны старинные, полуразрушенные города, и ужасно забавно кривил рот, рассказывая разные смешные истории из военного быта. Он немного напоминал Уэбба, только был гораздо приятнее, увереннее и красивее. С той минуты как она его увидела, она совершенно забыла Джо, а что до Дж.-Г. Берроу, то ей даже подумать о нем было противно. Стоило капитану Севеджу взглянуть на нее, как все внутри ее таяло; по приезде в Рим она призналась себе, что по уши влюблена в него. Когда они все вместе поехали осматривать развалины виллы императора Адриана и городок у водопада, она заметила, что он где-то пил накануне, и обрадовалась. Ей все время хотелось броситься ему на шею, дождливый пейзаж, и похотливые взгляды смуглых людей, и древние названия городов, и чеснок, и оливковое масло, которыми были приправлены все кушанья, и веселые голоса, и крошечные красные полевые цветы, называющиеся, по его словам, цикламенами, – во всем была какая-то беззаботность, сообщавшаяся и ей. Она чуть не потеряла сознание, когда он стал объясняться ей в любви. Да, ей тоже хочется, но нет, нет, только не сейчас. А назавтра, несмотря на письменное обязательство, данное ею в ПБВ, выпила вина и позволила ему делать все, что он хотел. Было вовсе не так омерзительно, как она предполагала, но и не слишком хорошо; она страшно трусила, ее знобило и тошнило, как в тот раз, когда она ему сказала, что она еще никогда. Но на следующий день он был такой нежный и сильный, и она вдруг почувствовала себя очень счастливой. Когда он уехал в Париж и ей ничего не осталось, кроме канцелярской работы и общества скучных старых дев, ей стало ужасно тяжело на душе.
Когда она обнаружила, что у нее будет ребенок, она испугалась, но, в сущности, ей это было безразлично – он ведь женится на ней. Папа и Бестер сначала рассердятся, а потом они его наверняка полюбят. Он писал стихи и после военной службы собирался стать писателем, она была уверена, что он со временем прославится. Он писал ей нечасто, и, когда она вызвала его в Рим, он принял известие о ее беременности совсем не так, как она ожидала, но, с другой стороны, это ведь было для него неожиданностью. Они решили, что, пожалуй, лучше им сейчас не заводить ребенка и, покуда он на военной службе, жениться тоже, пожалуй, не стоит, но в том, что он на ней женится, у него, по-видимому, не было ни малейшего сомнения. Она пробовала всевозможные средства и часто ездила верхом с поручиком Грасси, который учился в Итоне, и превосходно говорил по-английски, и удивительно мило к ней относился, и утверждал, что такой наездницы, как она, ему никогда еще не приходилось встречать. Именно из-за того, что она так часто ездила верхом с поручиком Грасси и поздно возвращалась домой, старые дуры из ПБВ разозлились и откомандировали ее в Америку.
По дороге в Париж Дочка вдруг по-настоящему испугалась. Верховая езда не помогла, и у нее ныло все тело от падения – одна из кавалерийских лошадей поручика Грасси упала вместе с ней и сломала себе ногу, беря каменный барьер. Лошадь пришлось пристрелить, и поручик вел себя позорно, эти иностранцы в конце концов всегда оказывались ничтожествами. Она беспокоилась, не замечает ли кто ее состояния, потому что была уже на третьем месяце. Придется им жениться немедленно, иначе нельзя. Может быть, так даже лучше, они будут всем рассказывать, что их венчал в Риме толстенький старенький священник.
В ту самую минуту, когда она подбежала к нему в коридоре гостиницы и увидела его лицо, она поняла, что все кончено, он больше ни капли не любит ее. Она пошла к себе в гостиницу пешком по слякотным парижским улицам, не глядя куда идет. Она удивилась, что в конце концов все-таки попала домой, она была уверена, что заблудится. Она чуть ли не надеялась, что заблудится. Она поднялась в свой номер и села на стул, не снимая насквозь промокшей шляпы и пальто. «Надо подумать. Это – конец всему».
Наутро она пошла в канцелярию, там ей выдали проездной билет в Америку, сообщили, на каком пароходе она поедет, и сказали, что она должна уехать в течение ближайших четырех дней. Потом она вернулась в гостиницу и опять села на стул и попробовала подумать. Она не могла так вот вернуться к папе. Ей подали записку от Дика с адресом врача.
«Прости меня, – писал он, – ты замечательная девочка, и я уверен, что все будет хорошо».
Она разорвала тонкий голубой листок на мелкие кусочки и выбросила их в окно. Потом легла на кровать и плакала, пока у нее не заболели глаза. Подступила обычная тошнота, и ей пришлось пойти в вестибюль в уборную. Когда она опять легла на кровать, она заснула и через некоторое время проснулась, чувствуя голод.
День прояснился, солнце заливало комнату. Она спустилась к портье и позвонила Дж.-Г. Берроу в его бюро. Он был, по-видимому, польщен и сказал, что, если она подождет его полчасика, он. заедет за ней и повезет обедать в Булонский лес, они забудут все на свете, они будут помнить только о том, что на дворе весна и что в душе они – подлинные язычники. Дочка сделала кислую мину, но довольно любезно сказала в трубку, что она ждет его. Он явился в сером фланелевом спортивном костюме и серой мягкой шляпе. Рядом с ним она казалась себе совсем невзрачной в темно-сером форменном платье, которое она так ненавидела.
– Знаете, дорогая моя крошка… вы спасли мне жизнь. Ве-ве-весной меня всегда преследует мысль о самоубийстве, если только я не в-в-влюблен… Я почувствовал себя… э-э… старым и безлюбым. Все это надо изменить.
– Я себя чувствовала точно так же.
– А что случилось?
– Может быть, я вам потом расскажу, а может быть, и нет. – Ей сегодня почти нравились его длинный нос и длинный подбородок. – Кроме всего, я так голодна, что не в состоянии разговаривать.
– Я буду говорить за вас и за себя, – рассмеялся он. – Я лю-лю-люблю побо-бо-болтать… и я вас угощу таким обе-бе-дом, какого вы в жизни не ели.
Всю дорогу он бойко болтал о мирной конференции и о той тяжелой борьбе, которую пришлось вести президенту, чтобы отстоять свои принципы.
– Окруженный всевозможными темными интригами, источающими яд призраками тайных договоров, имея противниками двух опытнейших и бессовестнейших дипломатических мошенников Старого Света… он продолжал бороться… Мы все продолжали бороться… Это величайший в истории крестовый поход; если мы победим, на нашей планете будет житься легче, если проиграем, то она станет добычей большевизма и черного отчаяния… Вы можете представить, Энн Элизабет, как отрадно было услышать в телефонной трубке ваш звонкий голосок, звавший меня отдохнуть хотя бы ненадолго от всех этих забот и ответственности… О чем говорить! Ведь ходят даже слухи, что президента пытались отравить в отеле «Мюрат»… Только президент да еще несколько его соратников и преданных приверженцев борются за честь, за человеческое достоинство и здравый смысл, не забывайте этого ни на минуту…
Он говорил и говорил, словно репетируя публичную речь. Дочка смутно слышала его голос, словно он говорил с ней по испорченному телефону. Да и самый день – крошечные пагоды цветов на каштановых деревьях, толпы, разодетые дети, флаги на фоне синего неба, улицы, за деревьями красивые дома с лепными фасадами и чугунными балконами и вымытыми окнами, сияющими в лучах майского солнца… Париж казался маленьким и ярким и очень далеким, точно ландшафт, наблюдаемый сквозь удаляющие стекла бинокля. Когда им подали обед в просторном сверкающем ресторанном саду, опять она испытала то же самое: не почувствовала вкуса того, что ела.
Он заставил ее выпить очень много вина, и через некоторое время она услышала свой голос – она заговорила с ним. Она никогда еще так не говорила с мужчиной. Он казался таким понятливым и милым. Она рассказывала ему про папу, и как ей тяжело было расстаться с Джо Уошберном, и как на пароходе по пути в Европу ей вдруг показалось, что жизнь начинается заново…
– Понимаете, со мной случилось что-то странное… Я всегда со всеми отлично ладила, а теперь ничего не выходит. В римском отделении ПБВ я не поладила с этими старыми дурами, подружилась с одним молодым итальянцем, он учил меня ездить верхом, и с ним тоже не поладила. А капитана Севеджа помните – того, что пустил нас в Италии в свое купе, мы еще ездили с ним в Тиволи… – У нее зашумело в ушах, когда она заговорила о Дике. Сейчас она все расскажет мистеру Берроу. – Мы так полюбили друг друга, что даже обручились, а теперь я с ним поссорилась.
Длинное бугристое лицо мистера Берроу наклонилось к ней над столом. Когда он улыбался, обнаруживалась широкая щель между передними зубами.
– Как вы думаете, Энни, крошка, вы могли бы хоть капельку полюбить меня?
Он протянул к ней через стол свою костлявую руку с вздутыми венами. Она засмеялась и склонила голову набок.
– Мы, кажется, и так довольно хорошо относимся друг к другу.
– Я был бы счастлив, если бы вы могли… Стоит мне взглянуть на вас, и я уже счастлив… Я в данный момент так счастлив, как не был счастлив уже много лет, если не считать того мо-мо-мента, когда был подписан устав Лиги Наций.
– Ну а я настроена совсем не как на мирной конференции. Дело в том, что я очень озабочена. – Она поймала себя на том, что она очень внимательно наблюдает за выражением его лица: верхняя губа сузилась, он больше не улыбался.
– В чем же де-де-дело?… Если я мо-мо-могу вам что-нибудь… э-э… помочь… я буду счастлив.
– О, нет-нет, не то… Хотя, впрочем, мне неприятно, что меня уволили и с позором отправляют домой… Вот, кажется, и все… Правда, я сама виновата, я не должна была так глупо вести себя.
Она уже готова была потерять власть над собой и расплакаться, но тут опять подступила внезапная тошнота, и она побежала в дамскую комнату. Она успела добежать, ее вырвало. Сторожиха, бесформенная женщина с помятым лицом, отнеслась к ней удивительно доброжелательно и сочувственно. Дочка испугалась – как быстро та поняла, что с ней происходит. Она почти не понимала по-французски, но все же догадалась, что сторожиха спрашивает первый ли это ребенок у мадам, на котором месяце и поздравляет ее. Она вдруг решила покончить с собой. Когда она вернулась в ресторан, Берроу уже уплатил по счету и расхаживал взад и вперед по посыпанной гравием дорожке перед столами.
– Бедная крошка, – сказал он, – что это с вами случилось? Вы вдруг стали бледная как смерть.
– Ничего… Я, кажется, поеду домой и прилягу… Я думаю, что во всем виноваты итальянские спагетти и чеснок… а может быть, и вино.
– Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен? Я помогу вам найти работу в Париже. Вы умеете писать на машинке или стенографировать?
– Могу попробовать, – сказала Дочка с горечью.
Она ненавидела мистера Берроу. В такси она не в силах была выдавить из себя ни одного слова. Мистер Берроу говорил и говорил. Вернувшись в гостиницу, она легла на кровать и отдалась мыслям о Дике.
Она решила ехать домой. Она никуда не выходила, и, хотя мистер Берроу все время звонил ей и звал в разные места и намекал, что достанет ей службу, она отказывалась встретиться с ним. Она сказала, что у нее разлитие желчи и она будет лежать. Вечером накануне ее отъезда он пригласил ее пообедать с ним и кое с кем из его друзей, и, не подумав как следует, она дала согласие. Он зашел за ней в шесть и повез ее пить коктейль в бар «Ритц». Еще днем она вышла и купила себе в «Галлери Лафайет» вечернее платье и чувствовала себя превосходно, сидя в баре за коктейлем; она уверяла себя, что, если бы сейчас вошел Дик, она бы и глазом не моргнула. Мистер Берроу говорил о положении в Фиуме, и о прениях между президентом и конгрессом, и о том, как он боится, что вся огромная работа Лиги Наций пойдет прахом, как вдруг вошел Дик, очень красивый, в военной форме, с ним были еще двое: бледная, не очень молодая дама в сером и высокий плотный светловолосый мужчина, Дж. Уорд Мурхауз, как сказал мистер Берроу. Дик не мог не видеть ее, но он нарочно не глядел на нее. Ей все стало безразлично. Они допили коктейль и ушли. По дороге на Монмартр она позволила мистеру Берроу поцеловать ее взасос, отчего он сразу развеселился. Ей было все равно, она решила покончить с собой.
В «Эрмитаже» их поджидали один газетный корреспондент, по фамилии Бернхем, и некая мисс Хэтчинс, сотрудница Красного Креста. Они страшно волновались из-за какого-то Стивенса, который был арестован в оккупированной области – по-видимому, по обвинению в большевистской пропаганде;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59