– У нас в Америке, – сказал он, – не стали бы подавать рыбу с костями.
– Ну а как вы думаете, что будет с нефтью? – опять начала Эвелин.
– Будь я проклят, если знаю, – сказал Джи Даблъю, – давайте-ка лучше тронемся, а то мы отсюда до темноты не выберемся.
Джи Даблъю послал шофера купить еще один плед, и они плотно укутались и забились в глубь автомобиля под брезентовую крышу. Джи Даблъю обнял Эвелин одной рукой и прижал к себе.
– Так, теперь мы как птенчики в гнезде, – сказал он.
Они тихо захихикали от удовольствия.
Мистраль дул так сильно, что тополя на пыльной равнине гнулись в три погибели, а потом автомобиль начал карабкаться по извилистой дороге, ведущей к Ле-Бо. Из-за встречного ветра они двигались гораздо медленнее. Было уже темно, когда они въехали в разрушенный город.
Кроме них, в гостинице никого не было. Там было холодно, и узловатые поленья оливкового дерева, горевшие в камине, не давали ни капли тепла; только облака серого дыма вырывались из камина, когда ветер задувал в трубу. Зато они отлично пообедали и выпили горячего глинтвейна, от которого им сразу стало лучше. Им пришлось надеть пальто, когда они поднимались в свой номер. На лестнице Джи Даблъю поцеловал ее за ухом и прошептал:
– Эвелин, дорогая девочка, с вами я вновь чувствую себя юношей.
Джи Даблъю давно уже заснул, а Эвелин все лежала подле него с открытыми глазами и прислушивалась к ветру, потрясавшему ставни, завывавшему под крышей, улюлюкавшему над далекой пустынной равниной. В доме пахло сухим, пыльным холодом. Как она ни жалась к нему, она все не могла согреться. Все та же скрипучая карусель лиц, планов, обрывков фраз вертелась и вертелась без конца в ее голове, не давая ни о чем думать, не давая спать.
Когда Джи Даблъю утром обнаружил, что ему придется мыться в тазу, он покривился и сказал:
– Надеюсь, дорогая девочка, вас не очень тяготит это отсутствие комфорта.
Они переехали через Рону, добрались до Нима, там позавтракали, заглянули по дороге в Арль и Авиньон, потом вернулись на Рону и поздно ночью въехали в Лион. Они поужинали в номере и приняли горячую ванну и опять выпили глинтвейна. Когда официант с подносом ушел, Эвелин бросилась Джи Даблъю на шею и начала целовать его. Она не скоро отпустила его спать.
Утром шел сильный дождь. Они несколько часов ждали, пока он пройдет. Джи Даблъю был чем-то озабочен и безуспешно пытался связаться по телефону с Парижем. Эвелин сидела в пустынном салоне гостиницы и читала старые номера «L'Illustration». Ей тоже хотелось поскорее вернуться в Париж. В конце концов они решились ехать.
Ливень перешел в мелкий дождик, но дороги были в ужасном состоянии, и к вечеру они добрались только до Невера. У Джи Даблъю начался насморк, и он все время глотал хинин, чтобы предотвратить простуду. В Невере он взял в гостинице два смежных номера с общей ванной, так что эту ночь они спали в отдельных кроватях. За ужином Эвелин пыталась завести разговор о мирной конференции, но он сказал:
– К чему эти деловые разговоры, мы ведь и так достаточно скоро туда вернемся, давайте лучше поговорим о нас самих.
Когда они подъезжали к Парижу, Джи Даблъю начал нервничать. У него текло из носу. В Фонтенбло они отлично позавтракали. Там Джи Даблъю пересел в поезд, приказав шоферу отвезти Эвелин на Рю де Бюсси, а потом сдать его багаж в отель «Крийон». Проезжая по парижским предместьям, Эвелин почувствовала себя совсем одинокой. Она вспомнила, как оживленно было несколько дней тому назад на Лионском вокзале, когда ее провожало столько народу, и решила, что она очень несчастна.
На следующий день она, как обычно, пошла под вечер в отель «Крийон». В приемной Джи Даблъю не было никого, за исключением его секретарши мисс Уильямс. Она поглядела прямо в лицо Эвелин таким холодным, враждебным взглядом, что Эвелин сразу же подумала: «Она что-то знает». Она сказала, что мистер Мурхауз сильно простужен, у него температура, и он никого не принимает.
– Хорошо, я напишу ему записочку, – сказала Эвелин. – Нет, лучше я попозже позвоню по телефону. Как вы считаете, мисс Уильямс?
Мисс Уильямс сухо кивнула.
– Очень хорошо, – сказала она.
Эвелин медлила уходить.
– Я, знаете, только что вернулась из отпуска… Я вернулась на несколько дней раньше, мне хотелось посмотреть окрестности Парижа. Какая ужасная погода, правда?
Мисс Уильямс глубокомысленно нахмурила лоб и подошла к ней на шаг.
– Да… ужасно неприятно, мисс Хэтчинс, что мистер Мурхауз простудился именно теперь. У нас как раз скопилось множество весьма важных дел. Судя по тому, что делается на мирной конференции, положение может каждую секунду измениться, нужна неусыпная бдительность… Мы считаем текущий момент чрезвычайно ответственным во всех отношениях. Какая досада, что мистер Мурхауз слег в постель именно теперь. Мы все прямо вне себя. Он тоже вне себя.
– Какая жалость, – сказала Эвелин. – Надеюсь, что завтра ему будет лучше.
– Доктор обещает. Все же это очень неприятно.
Эвелин все еще медлила. Она не знала, что сказать.
Вдруг она обратила внимание на брошку мисс Уильямс, украшенную золотой звездочкой. Эвелин решила завоевать ее симпатию.
– Ах, мисс Уильямс, – сказала она, – я не знала, что вы потеряли близкого человека.
Лицо мисс Уильямс стало еще более холодным и непроницаемым. Казалось, она с трудом подыскивала слова.
– Э-э… мой брат служил во флоте, – сказала она и, усевшись за свой стол, очень быстро защелкала на машинке.
Эвелин секунду стояла неподвижно, следя за пальцами мисс Уильямс, летавшими по клавиатуре. Потом она неуверенно сказала:
– Ах, какая жалость! – Повернулась и вышла.
К тому времени, когда приехала Элинор с полными чемоданами старинных итальянских тканей, Джи Даблъю уже поправился и встал. Эвелин казалось, что в тоне Элинор появились какие-то холодные и язвительные нотки, которых раньше не было. Когда Эвелин приходила в «Крийон» пить чай, мисс Уильямс еле разговаривала с ней и в то же время всячески старалась угодить Элинор. Даже Мортон, камердинер, тоже как будто бы относился к ним по-разному. Изредка Джи Даблъю исподтишка жал ей руку, но они ни разу больше не оставались одни. Эвелин уже стала подумывать о возвращении в Америку, но ей становилось жутко при мысли, что придется вернуться в Санта-Фе или вообще сызнова начать жить так, как она жила прежде. Она ежедневно писала Джи Даблъю длинные, бессвязные записки, в которых жаловалась на свою несчастную жизнь, но он при встречах никогда не упоминал о них. Когда она его однажды спросила, почему он никогда не напишет ей хотя бы несколько слов, он коротко ответил:
– Я никогда не пишу личных писем. – И переменил тему.
В конце апреля в Париж приехал Дон Стивенс. Он был в штатском, так как ушел со службы из Управления восстановительных работ. Он обратился к Эвелин с просьбой приютить его, так как у него не было ни гроша в кармане. Эвелин боялась консьержки и что скажут Элинор и Джи Даблъю, но она испытывала такое отчаяние и горечь, что ей в конце концов все было безразлично. Она сказала «хорошо», она пустит его к себе, но чтобы он никому не говорил, где остановился. Дон издевался над ее буржуазными воззрениями и говорил, что после революции вся эта ерунда не будет играть никакой роли и что первого мая рабочие впервые продемонстрируют свою силу. Он заставил ее читать «Юманите» и водил на Рю де Круассан, в тот ресторанчик, где был убит Жорес.
Однажды в ее канцелярию явился высокий длиннолицый молодой человек в какой-то форме, похожей на военную; это был Фредди Серджент, только что поступивший на службу в Помощь Ближнему Востоку. Его отправляли в Константинополь, и это его страшно волновало. Эвелин очень обрадовалась ему, но, проведя в его обществе весь день, почувствовала, что все эти старые разговоры о театре, и декорациях, и рисунке, и колорите, и форме уже не имеют для нее никакой ценности. Фредди был в восторге от Парижа и детишек, пускающих кораблики на прудах Тюильрийского сада, и касок республиканских гвардейцев, салютовавших королю и королеве бельгийским, проезд которых они случайно видели на Рю де Риволи. Эвелин была в скверном настроении и приставала к нему, почему он не уклонился от военной службы. Он объяснил, что один приятель устроил его без его ведома в отдел военной маскировки, а политикой он вообще никогда не интересовался, и, прежде чем он успел что-нибудь предпринять, война уже кончилась и его демобилизовали. Они попробовали уговорить Элинор пообедать с ними, но у нее было какое-то таинственное свидание с Джи Даблъю и еще какими-то господами с Ке д'Орсе, и она не могла пойти. Эвелин пошла с Фредди в «Op?ra Comique» на «Pell?as», но все время нервничала и чуть не дала ему по физиономии, когда в последнем действии заметила, что он плачет. Потом они пошли в кафе «Неаполитен» пить замороженный оранжад, и она окончательно ошарашила Фредди заявлением, что Дебюсси – старая калоша, и он угрюмо повез ее домой в такси. В последнюю минуту она смягчилась и постаралась быть с ним любезной; она обещала в ближайшее воскресенье поехать с ним в Шартр.
В воскресенье утром было еще темно, когда Фредди явился к ней. Они вышли и, сонные, выпили кофе у старухи, державшей киоск в подъезде дома, расположенного на другой стороне. У них оставался еще час до отхода поезда, и Фредди предложил пойти и разбудить Элинор. Ему ужасно хочется поехать в Шартр с ними обеими, сказал он; эта поездка напомнит им добрые старые времена, а то ему прямо жутко становится при мысли, как их всех раскидала жизнь. Они сели в такси и поехали на набережную де-ла-Турнель. Весь вопрос заключался в том, как попасть к Элинор: парадное заперто, консьержки в доме не было. Фредди звонил и звонил, и наконец к ним вышел разгневанный француз в халате, живший в нижнем этаже, и открыл парадное.
Они постучали в дверь Элинор. Фредди заорал:
– Элинор Стоддард, немедленно вставайте, вы поедете с нами в Шартр!
Через некоторое время в дверной щели показалось лицо Элинор, холодное, белое и замкнутое над оглушительно голубым неглиже.
– Элинор, у нас осталось полчаса до поезда. Мы едем в Шартр, такси стоит под парами у подъезда, и, если вы не поедете, мы вам этого не забудем до гробовой доски.
– Но я не одета… Сейчас еще так рано.
– Вы достаточно хороши и можете ехать как есть. – Фредди протискался в дверь и сгреб ее в свои объятия. – Элинор, вы должны поехать с нами… Завтра вечером я уезжаю на Ближний Восток.
Эвелин прошла за ними в гостиную. Проходя мимо полуоткрытой двери спальни, она заглянула внутрь и увидела Джи Даблъю. Он сидел выпрямившись в постели, на нем была пижама в ярко-голубую полоску. Его голубые глаза смотрели прямо сквозь нее. Что-то заставило Эвелин прикрыть дверь. Элинор заметила это.
– Спасибо, дружок, – сказала она прохладно, – у меня там ужасный беспорядок.
– Ну едемте же, Элинор… Неужели вы забыли добрые старые времена, точно жестокосердная Ханна? – захныкал Фредди.
– Дайте мне сообразить, – сказала Элинор, постукивая себя по подбородку белым указательным пальцем с заостренным ногтем. – Сейчас я вам скажу, что мы сделаем, друзья мои. Раз вы уже готовы, поезжайте добрым старым поездом, а я, как только оденусь, побегу в «Крийон» и спрошу Джи Даблъю, не отвезет ли он меня туда в авто. А потом мы все вместе вернемся. Идет?
– Чудесно, Элинор, ты прямо душка, – сказала Эвелин певучим голосом. – Замечательно… Я была уверена, что ты поедешь… Ну ладно, нам пора. Если разминемся, мы с Фредди будем ровно в двенадцать у собора. Сговорились?
Эвелин спустилась вниз как в тумане. Всю дорогу до Шартра Фредди горько упрекал ее за то, что она такая рассеянная и совсем разлюбила старых друзей. Когда они приехали в Шартр, пошел сильный дождь. Они провели в Шартре унылый день. Витражи, снятые безопасности ради на время войны, еще не были вставлены. Под проливным дождем огромные святые двенадцатого века выглядели мокрыми и скользкими. Фредди сказал, что ради одной черной мадонны в нише, окруженной свечами, стоило претерпеть все путевые неудобства, но Эвелин была иного мнения. Элинор и Джи Даблъю не приехали.
– Куда им в такой дождь! – сказал Фредди.
Почти с облегчением Эвелин заметила, что простудилась и что, как только она вернется домой, ей придется лечь в постель. Фредди довез ее до дому в такси, но она не позволила ему подняться наверх, так как боялась, что он там встретится с Доном.
Дон был дома и принял в ней большое участие – уложил ее в постель и напоил горячим лимонадом с коньяком. Карманы его были набиты деньгами, так как он только что продал несколько статей и отправлялся в Вену корреспондентом лондонской «Дейли геральд». Он собирался уехать сразу же после первого мая… «Если только тут ничего не произойдет», – сказал он многозначительно. Вечером он перебрался в гостиницу, поблагодарив ее за то, что она оказала ему товарищескую услугу и приютила, несмотря на то, что больше не любила. Когда он ушел, квартира показалась ей тусклой. Она уже готова была пожалеть, что не удержала его. Она лежала в постели, слабая и жалкая, и наконец заснула, чувствуя себя больной, испуганной и одинокой.
Утром первого мая, когда она еще лежала в кровати, к ней зашел Пол Джонсон. Он был в штатском и выглядел молодым, стройным, изящным, светловолосым, красивым. Он сказал, что Дон Стивенс до смерти напугал его, сегодня Бог знает что может произойти, всеобщая забастовка и тому подобное, он хочет побыть подле нее, если она не возражает.
– Я решил, что, пожалуй, лучше будет не надевать формы, и занял у одного парня штатский костюм, – сказал он.
– Я, вероятно, тоже забастую, – сказала Эвелин. – Мне до того опротивел Красный Крест, что прямо кричать хочется.
– Это было бы изумительно, Эвелин. Мы пойдем погулять и все увидим… Со мной вам нечего бояться. Да и у меня будет легче на душе, если я буду знать, где вы находитесь во время всех этих беспорядков… Вы ужасно безрассудны, Эвелин.
– Знаете, вам очень идет этот костюм, Пол… Я в первый раз вижу вас в штатском.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59