Он подбежал к ней весь багровый, с мертвой змеей в руке. Она повернулась, пошла в ранчо и бросилась на кровать. Она не выходила из своей комнаты, покуда Джо утром не уехал.
Всю последнюю неделю до отъезда в Нью-Йорк она вела себя как ангел, и подлизывалась к папе и мальчикам, и пекла для них пирожные, и занималась домашним хозяйством, чтобы загладить свое глупое и гадкое поведение. Она встретилась с Адой в Далласе, и они взяли себе отдельное купе. Она надеялась, что Джо придет на вокзал проводить ее, но он был в Оклахома-Сити по нефтяным делам. Она написала ему с пути длинное письмо о том, что она прямо не знает, что с ней тогда случилось, когда произошла эта история со змеей, и пускай он, пожалуйста, простит ее.
Осенью Дочка усердно занималась. Она поступила в Школу журналистики, несмотря на протесты Эдвина. Он хотел, чтобы она готовилась к профессии учительницы или работницы благотворительного патронажа, но она заявила, что журналистика открывает более широкие перспективы. Это в большей или меньшей степени послужило поводом к их разрыву: хотя они и продолжали встречаться, но уже не говорили так часто о своей помолвке. В Школе журналистики учился один мальчик по имени Уэбб Кразерс, Дочка очень подружилась с ним, несмотря на то что Ада считала его непутевым юношей и запретила приглашать его в гости. Он был ниже ее ростом, черноволос, и на вид ему можно было дать лет пятнадцать, хотя, по его словам, ему был двадцать один год. У него была молочно-белая кожа, из-за которой его окрестили Младенцем, и забавная манера говорить – так, словно он сам несерьезно относился к своим словам. Он называл себя анархистом и без конца говорил о политике и о войне. Он тоже водил ее в Ист-Сайд, но ходить с ним было гораздо интереснее, чем с Эдвином. Уэбба постоянно тянуло туда, где можно было выпить и поболтать с незнакомыми людьми. Он водил ее по кабакам, и румынским погребкам, и арабским ресторанам, и таким местам, о существовании которых она даже не подозревала. Повсюду у него были знакомые, и он, как видно, повсюду имел кредит, потому что у него почти никогда не было ни гроша, и, когда у них выходили деньги, какие она имела при себе, Уэбб просил записать остаток на его счет. Дочка только изредка выпивала стакан вина, и, если он начинал чрезмерно шуметь, она просила проводить ее до ближайшей остановки подземной дороги и уезжала домой. Наутро он являлся вялый и кислый и рассказывал ей, как его тошнило и разные смешные истории, случившиеся с ним в пьяном виде. Карманы его были вечно набиты брошюрами о социализме и синдикализме и номерами журналов «Мать Земля» и «Мэссиз».
После Рождества Уэбб влез с головой в стачку текстильщиков, происходившую в каком-то городе в штате Нью-Джерси. В воскресенье они поехали туда посмотреть, как и что. Они сошли с поезда, на грязном кирпичном вокзале в центре пустынного, делового квартала. У закусочных стояли два-три человека, пустые магазины были закрыты по случаю воскресенья; в городе не было заметно ничего особенного, пока они не подошли к приземистым прямоугольникам – кирпичным заводским корпусам. Кучки полицейских в синем стояли на широкой грязной дороге, ведущей к воротам, а за проволочным заграждением расхаживали мрачного вида парни в хаки.
– Понятые шерифа, сукины дети, – пробормотал Уэбб сквозь зубы.
Они пошли в штаб к одной девушке, знакомой Уэбба, которой была поручена газетная пропаганда. По грязной лестнице, на которой толпились серолицые, иностранного вида мужчины и женщины в выцветших, серых платьях, они поднялись в контору, откуда доносились голоса и стук пишущих машинок. Прихожая была завалена кипами листовок, молодой человек с усталым лицом пачками раздавал их ребятам в рваных свитерах. Уэбб отыскал Сильвию Делхарт, длинноносую девицу в очках, бешено стучавшую на машинке за столом, заваленным газетами и вырезками. Она помахала рукой и сказала:
– Уэбб, обождите меня на дворе. Я буду водить по городу двух-трех газетчиков, хорошо, если вы пойдете со мной.
В прихожей они столкнулись еще с одним знакомым Уэбба, Беном Комптоном, высоким молодым человекам с длинным, тонким носом и красными веками; он сказал, что намерен выступить на митинге, и спросил Уэбба, не выступит ли и он.
– Да что я могу сказать этим людям? Я ведь всего-навсего непутевый студент, как и вы, Бен.
– Скажите им, что рабочие могут завоевать весь мир; скажите им, что этот бой есть часть великой исторической борьбы. Самое легкое в рабочем движении – это говорить. Истина достаточно проста.
Он говорил отрывисто и толчками, делая паузу после каждой фразы, словно следующей фразе нужно было время, чтобы выбраться на поверхность откуда-то изнутри. Дочке он показался привлекательным, несмотря на то что он, по-видимому, был еврей.
– Ладно, попробую пролепетать что-нибудь насчет демократии в промышленности, – сказал Уэбб.
Сильвия Делхарт уже толкала их вниз по лестнице. С ней был бледный молодой человек в дождевике и черной фетровой шляпе, жевавший потухшую сигару.
– Товарищи, это Джо Биглоу из «Глобуса». – Она говорила с западным акцентом, и Дочка сразу почувствовала себя как дома. – Мы покажем ему, что у нас делается.
Они обошли весь город, посетили кварталы бастующих, где истощенные женщины в свитерах с драными локтями стряпали скудный воскресный обед – мясные консервы и капусту либо вареное мясо с картошкой, в некоторых домах не было ничего, кроме капусты и хлеба, а то и одна картошка. Потом они пошли в закусочную близ вокзала и позавтракали. Дочка уплатила по счету, так как ни у кого, по-видимому, не было денег, а потом наступило время идти на митинг.
Трамвай был набит бастующими и их женами и детьми. Митинг был назначен в соседнем городе, так как тут все принадлежало хозяевам завода и не было никакой возможности снять помещение. Пошел дождь с крупой, и они промочили ноги, шагая по лужам к убогому бараку, где должен был состояться митинг. У входа в барак их встретила конная полиция.
– Зал переполнен, – сказал фараон на углу улицы, – не велено больше пускать.
Они стояли под дождем, поджидая кого-нибудь из распорядителей. Тысячи бастующих, мужчины и женщины, юноши и девушки, собрались у входа в барак, пожилые люди вполголоса переговаривались на иностранных языках. Уэбб все время твердил:
– Это форменный произвол. Надо что-то сделать.
У Дочки мерзли ноги, и ей хотелось домой. Потом из барака показался Бен Комптон. Вокруг него тотчас же собрался народ.
– Бен пришел… Комптон пришел… наш Бенни… хороший парень… – слышала она голоса.
В толпе шныряли молодые люди и шептали:
– Мы тут устроим митинг… Не уходите, товарищи. Взобравшись на фонарный столб и держась за него
одной рукой, Комптон заговорил:
– Товарищи, рабочему классу нанесено еще одно оскорбление. В зале не больше сорока человек, а они заперли двери и говорят, что зал переполнен…
Толпа заколыхалась, шляпы, зонтики запрыгали под дождем и снегом. Потом Дочка увидела, как два фараона стащили Комптона с фонаря, и услышала грохот полицейского фургона.
– Позор, позор! – заорали вокруг.
Толпа начала отступать перед фараонами, площадь у барака опустела. Люди шли молча и хмуро по улице к трамвайной остановке, и кордон конной полиции теснил их. Вдруг Уэбб шепнул ей на ухо:
– Разрешите опереться на ваше плечо. – И вскочил на тумбу. – Это насилие! – заорал он. – Вы получили разрешение на пользование залой и сняли ее, и никакая власть на свете не имеет права срывать митинг. Долой казаков!
Два конных полицейских скакали к нему, толпа расступалась перед ними. Уэбб соскочил с тумбы и схватил Дочку за руку.
– Бежим что есть мочи, – шепнул он и помчался, лавируя в толпе.
Она побежала за ним, смеясь и задыхаясь. По главной улице шел трамвай. Уэбб вскочил в него на ходу, но Дочка не решилась прыгать и стала ждать следующего трамвая. Тем временем фараоны медленно разъезжали в толпе, разгоняя ее.
У Дочки болели ноги оттого, что она весь день ходила по грязным улицам, и она решила поехать домой, покуда не простудилась насмерть. Ожидая на вокзале поезда, она увидела Уэбба. Он, казалось, был отчаянно испуган. Он надвинул кепку на глаза, обмотал подбородок шарфом и, когда Дочка подошла к нему, сделал вид, будто он с ней не знаком. Только когда они вошли в жарко натопленный вагон, он, крадучись, подошел к ней и сел рядом.
– Я боялся, что какой-нибудь шпик опознает меня на вокзале, – прошептал он. – Ну как вам понравилось?
– По-моему, все это ужасно… Все такие трусы… единственно, кто мне понравился, так это те парни, что охраняли фабрику, они хоть были похожи на белых… А что до вас, Уэбб Кразерс, так вы бежали, как лань.
– Не говорите так громко… А по-вашему, я должен был ждать, чтобы меня арестовали, как Бена?
– В сущности, все это не мое дело.
– Вы не понимаете революционной тактики, Энн.
Они сели на паром замерзшие и голодные. Уэбб сказал, что у него есть ключ от комнаты одного его приятеля на Восьмой улице, имеет смысл пойти туда, согреться и выпить чаю, прежде чем ехать домой. Они шли долго и мрачно, не произнося ни слова, от пристани парома до Восьмой улицы. В комнате пахло скипидаром и было неубрано; это было большое ателье, отапливавшееся газовой печкой. Холодно в ней было, как в Гренландии, они завернулись в одеяла, сняли ботинки и чулки и стали греть ноги у печки. Дочка сняла под одеялом юбку и повесила ее над печкой.
– Знаете, – сказала она, – если теперь вернется ваш приятель, мы будем скомпрометированы.
– Он не вернется, – сказал Уэбб, – он уехал до понедельника в Колд-Спринг.
Уэбб ходил по комнате босиком, кипятил воду и поджаривал булку.
– Вы бы сняли брюки, Уэбб, я отсюда вижу, как с них капает вода.
Уэбб покраснел, стащил брюки и задрапировался в одеяло, как римский сенатор в тогу. Долгое время они молчали, и, кроме отдаленного шума уличного движения, слышно было только шипение газовой печки и прерывистое мурлыканье закипавшего чайника. Потом Уэбб внезапно заговорил нервно и обидчиво:
– Так вы, стало быть, думаете, что я трус, да? Ну что ж, может быть, вы и правы, Энн… Мне, в конце концов, наплевать… Видите ли, я считаю, что бывают такие моменты, когда человек должен быть трусом, и такие, когда он должен вести себя как мужчина. Не перебивайте меня, дайте мне сказать… Вы мне чертовски нравитесь… И с моей стороны это была трусость, что я вам об этом раньше не сказал, понимаете? Я не верю в любовь и прочее подобное, все это буржуазная брехня, но я полагаю, что если два человека друг другу нравятся, то с их стороны будет трусостью, если они не… Ну, словом, вы меня понимаете.
– Нет, не понимаю, Уэбб, – сказала Дочка после паузы.
Уэбб удивленно посмотрел на нее, потом подал ей чашку чаю и поджаренную булку с маслом и ломтиком сыра. Некоторое время они ели молча, было так тихо, что они слышали свои собственные глотки.
– Что вы этим хотите сказать, черт возьми? – внезапно выпалил Уэбб.
Дочка согрелась под одеялом, ее клонило ко сну, от горячего чая ее разморило, и сухой жар газовой печки лизал голые подошвы ее ног.
– Ну мало ли что человек хочет сказать, – пробормотала она сонно.
Уэбб поставил чашку на стол и принялся расхаживать по комнате, волоча за собой одеяло.
– Ах, черт! – сказал он вдруг, наступив на чертежную кнопку.
Он стоял на одной ноге, разглядывая свою подошву, черную от грязи, покрывавшей пол.
– Неужели вы не понимаете, Энн?… Половая жизнь должна быть свободной и радостной… Ну, смелее!
Его щеки порозовели, и черные волосы, которых давно не касались ножницы, торчали во все стороны. Он все стоял на одной ноге и разглядывал свою подошву.
Дочка рассмеялась:
– У вас ужасно смешной вид, Уэбб. – Тепло разливалось по всему ее телу. – Дайте мне еще чашку чаю и поджарьте еще кусочек булки.
Выпив чай и съев булку, она сказала:
– Не пора ли нам по домам?
– Послушайте, Энн, я ведь делаю вам гнусное предложение, – сказал он срывающимся голосом, не то смеясь, не то плача. – Ради Бога, будьте ко мне внимательнее… Черт возьми, я заставлю вас быть внимательной, дрянь вы этакая!
Он сорвал с себя одеяло и бросился на нее. Она поняла, что он окончательно потерял самообладание. Он стащил ее со стула и поцеловал в губы. Началась настоящая потасовка, потому что он был мускулист и силен, но ей удалось упереться ему локтем в подбородок, отстранить его лицо и хватить кулаком по носу. У него пошла кровь из носу.
– Не глупите, Уэбб, – сказала она, тяжело дыша. – У меня нет ни малейшего желания заниматься этими делами, во всяком случае не теперь… Пойдите умойте лицо.
Он пошел к умывальнику и стал поливать себе лицо водой. Дочка быстро надела юбку, туфли и чулки и подошла к нему.
– Я вела себя отвратительно, Уэбб, я очень огорчена. Почему-то я всегда так веду себя с людьми, которые мне нравятся.
Уэбб долго не произносил ни слова. У него все еще шла кровь из носа.
– Идите домой, – сказал он, – я останусь здесь… Ничего, ничего… Я сам во всем виноват.
Она надела мокрый дождевик и вышла на сверкающую вечернюю улицу. Всю дорогу домой, сидя в экспрессе подземной дороги, она думала об Уэббе с тем теплым и нежным чувством, с каким обычно думала о папе и мальчиках.
Несколько дней она не видела его; потом однажды вечером он позвонил и спросил, не хочет ли она завтра утром пойти с ним дежурить в забастовочном пикете. Было еще совсем темно, когда они встретились на пристани парома. Оба они мерзли и клевали носами и в поезде почти не разговаривали друг с другом. С вокзала им пришлось бежать по скользким тротуарам, чтобы вовремя поспеть на завод и присоединиться к пикетам. В предутренних сумерках лица казались холодными и осунувшимися. Женщины кутались в шали, лишь немногие мужчины и юноши были в пальто. Девушки дрожали и ежились в дешевых модных пальтишках, нисколько не согревавших их. Фараоны уже разгоняли передовую линию пикетов. Кое-кто из бастующих пел «Вечную солидарность», другие кричали: «Штрейкбрехеры, штрейкбрехеры!» – и смешно, протяжно улюлюкали.
Дочка была смущена и взволнована.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59