Вслед за ним шла вторая штабная машина.
Из «хорьха» вышел молодой человек — рослый, стройный, из тех, про кого говорят: ладно скроен, но еще крепче сшит. Одет он был в штатское: просто, но не без доли едва уловимой на глаз элегантности.
— Вы должны с нами лететь? — спросил незнакомца.
— Если в Прагу, то я, — доброжелательно улыбнулся он в ответ на вопрос.
Из другой машины вышли двое военных, в одном из них я тотчас узнал офицера — порученца главнокомандующего. Он подтвердил, что молодой человек именно тот, кого приказали срочно доставить в распоряжение маршала Конева.
Через несколько минут самолет, а вместе с ним и загадочный пассажир с двумя сопровождающими его офицерами, был в воздухе. А точнее сказать, в сплошной, на редкость плотной для летнего времени облачности.
Так начался полет, о котором и сейчас, по прошествии столь длительного времени, я не могу вспоминать без изрядной доли душевного волнения. Случались и до него, и позже полеты, пожалуй, и более сложные, и более опасные, но тот почему-то запомнился мне особенно. Не берусь сказать — почему. Знаю только, что острота пережитого так до конца и не сгладилась.
Весь маршрут — от взлета до посадки — шли вслепую, по одним приборам. За бортом самолета — густая серая мгла, собственного крыла не разглядишь. На половине маршрута прошли совсем близко от грозового фронта. А при подходе к Татрам попали в чудовищную болтанку. Мощные восходящие потоки, рождавшиеся возле склонов гор, швыряли самолет точно игрушку. Удерживать машину на курсе с каждой минутой становилось труднее. А тут еще, кроме освещенной приборной доски, ровно ничего не видно. Трясет тебя где-то в середине неба, будто в консервной банке, а где именно — не знаешь. Одна надежда, что стрелки приборов не врут.
— Кого же это мы все-таки везем? — не утерпел в конце концов Новиков, вновь принимаясь за свое. Мы с ним пилотировали машину по очереди, но сейчас машину вел я. — Не иначе какая-то архиважная персона… Ради простого смертного в такую муру не пошлют.
— Как минимум стратегический разведчик, — высказал свою догадку Гладков. — По фигуре видно: насквозь спортивная.
Мне было не до разговоров. Стрелки на приборах метались как сумасшедшие. А за бортом уже была ночь.
— Скажите лучше, как садиться будем, если и над Прагой такая же облачность? — задал я через несколько минут, когда болтанка стала ослабевать, чисто риторический вопрос. — А кого везем — дело десятое…
Но в глубине души мне и самому хотелось узнать, кого сопровождали два офицера из штаба главнокомандующего. Поинтересоваться перед взлетом я посчитал нескромным. Да и не принято это в военной среде. Праздное любопытство — привилегия штатских, у них в этом смысле жизнь куда проще.
В Праге нам повезло. Над городом оказался разрыв в облачности. И если бы не это «окно», честно скажу, не знаю, что бы я делал: разыскать в незнакомом городе аэродром при нижней кромке облаков в двести — триста метров — а именно с этим нам и пришлось бы столкнуться, если бы не разрыв в облаках, — задача трудноразрешимая. Особенно если учесть, что радиообмен с Прагой наладить мы так и не смогли, хотя и позывные свои, и частоты перед вылетом я сообщил. До сих пор не знаю, что у них там в тот раз не сработало. Но факт оставался фактом: выводить нас на посадку было некому.
Аэродром мы обнаружили на удивление быстро. Засекли по горящим плошкам. Плошками, кстати, в авиации называют металлические корытца с пропитанной керосином ветошью. Сделав над аэродромом круг, я определил по отклонению дыма направление ветра.
— Курс сто шестьдесят два! — подтвердил мои расчеты Новиков. — Можно идти на посадку.
Курс этот запомнился потому, что, когда я заходил на посадку, слева от крыла неожиданно промелькнула тень металлической мачты — чуть в сторону, и мы бы в нее непременно врезались. А полосу помимо плошек уже высветили прожектора. Теперь и захочешь — не промахнешься, подумалось мне в последние мгновения.
Сели. Огляделся — нигде ни единой души. Говорю Новикову:
— Куда рулить?
— Рулите назад, раз больше некуда.
Новиков угадал. В конце полосы, откуда мы зашли на посадку, стоял автомобиль с включенными фарами. За ним — с потушенными огнями еще два.
Я выключил моторы, смотрю вопросительно на Гладкова; тот, судя по всему, дверцу фюзеляжа открывать не торопится — береженого, дескать, бог бережет.
— Открывай, — говорю ему. — Открывай, раз приехали.
Вышли из самолета, спрашиваю:
— Есть здесь представитель от маршала Конева? Из группы встречающих офицеров вперед выдвинулся пожилой полковник:
— Я его порученец, приехал забрать пассажира.
Хлопнула дверца, фыркнул мотор, и машина, мигнув на прощание фарами, растворилась в ночной темноте. А вместе с ней — и наш загадочный пассажир, ни имени, ни должности которого мы так и не узнали, но ради которого рисковали жизнью.
— Ей-ей, важная шишка! — буркнул себе под нос шагавший вслед за мной Новиков.
— Не иначе разведчик! — в тон ему тихо повторил свое и Гладков.
Когда нас привезли на место, где нам предстояло переночевать, связисты по моей просьбе соединили меня с маршалом Коневым.
— Товарищ маршал, задание выполнено, пассажиры доставлены в Прагу. Разрешите завтра в девять ноль-ноль вылетать обратно.
— Завтра будем смотреть футбол! Играют наш ЦДКА и один из лучших клубов Англии. А пока отдыхайте. Завтра за вами заедут.
Я растерянно опустил трубку: уж не ослышался ли я? При чем тут футбол? В тот момент мне и в голову не могло прийти, каким вскоре будет ответ на все мои недоуменные вопросы.
Утром за нами пришла машина. Поехали в город, посмотрели Прагу — улицы и площади оказались уже расчищенными, завалов почти нигде не было. К полудню нас доставили на стадион, где поджидавший офицер провел всех троих в ложу маршала Конева. Конев поздоровался, кивнул на свободные места и сказал:
— Обязательно надо, чтобы наши выиграли!
Началась игра. Армейцы с первых секунд ринулись в атаку. Но меня почему-то сразу заинтересовал их вратарь. Всмотрелся как следует и чуть не ахнул. Толкаю осторожно плечом Гладкова, а сам чуть не давлюсь про себя от смеха.
— Взгляни, — говорю, — повнимательнее на ворота, там твой стратегический разведчик стоит!..
— Точно, товарищ генерал, он самый! — шепчет в ответ Гладков, а глаза у самого совершенно обалдевшие.
— О чем разговор? — услышал наше перешептывание Конев.
— Боюсь ошибиться, товарищ маршал, — отвечаю я. — Показалось, будто своего ночного пассажира признал.
— Все правильно. Молодец, что доставил вовремя. А то ведь что получалось: команда есть, а вратарь отсутствует. Какая же игра без вратаря! А нам непременно выиграть нужно… И чтобы союзники нос не задирали. И в общем, так сказать, плане… Футбол — это тоже почти политика.
Ту игру у англичан мы выиграли. Причем, помнится, с большим счетом. Вратарь тоже свою лепту внес — пропустил всего один гол. Да и тот, говорили, какой-то крученый. В общем, не зря вроде пассажира везли. Но я почему-то особой радости не испытывал. Скорее наоборот — разочарование. Будто над нами кто-то незаслуженно и обидно пошутил. Обманул надежды. И дело было вовсе не в том, что полет оказался на редкость тяжелым и все мы рисковали жизнью; на фронте любому из нас довелось побывать и не в таких переплетах. Но фронт — это понятно, а теперь, когда война кончилась… Ради чего? Ради какого-то футбольного матча?.. Ладно бы что-то действительно серьезное, а то вратарь!
Футбол — «почти политика». Перебирал я в памяти слова маршала Конева и не мог понять: почему? Парадокс какой-то, головоломка. Но постепенно я начал осознавать, что никакого парадокса тут не было и нет, что камень преткновения скрывался во мне самом. Уж больно солоно дался нам тот полет, слишком остро я его переживал. И личное мешало, тянуло вниз, не давая приподняться над фактом, разглядеть за частностями общее.
И вдруг мне пришла в голову до смешного очевидная мысль, что мир — это не просто конец войны. Мир — это значительно больше, несравненно больше. После такой долгой и страшной войны людям мало знать, что она кончилась. Мир для них — перелом жизни, ее второе рождение. И они хотят потрогать, пощупать мир собственными руками, торопятся уверовать в мир не только умом, но и сердцем. Футбол, как, скажем, и тележки мороженщиц на улицах, и газировка в киосках, и афиши цирка, расклеенные на заборах, — это осязаемая примета мирного времени. Сегодня в Праге состоялся футбольный матч, завтра в Москве откроют Третьяковку, а в Ленинграде — Эрмитаж, послезавтра по всей стране отменят хлебные карточки. И людям, которым предстоит поднимать родную землю из руин, у которых впереди непочатый край огромной тяжкой работы, просто необходимо обо всем этом знать, в том числе и о футбольном матче, который ЦДКА выиграл у английского клуба…
Не знаю, так ли рассуждал маршал Конев; не знаю, что имел в виду маршал Жуков, определяя задание наше как срочное и ответственное; скорее всего, ими руководили еще и другие, какие-то более глубокие, более масштабные соображения, о которых я мог только догадываться. Но все это уже не имело для меня особого значения.
К вечеру того же дня дождь стал стихать.
На следующее утро погода разгулялась, и через несколько часов мы благополучно приземлились на аэродроме Дальгов. Там меня поджидала приятная новость. Сурков за время моего отсутствия успел сравнить моторы с обоих «яков»: тот, который работал на низкосортном горючем, оказался в лучшем состоянии, чем контрольный. Теперь можно было идти к командующему армией генерал-полковнику Руденко.
Руденко, человек огромного опыта, осторожный в своих суждениях, скоропалительных решений не любил. Когда я ему доложил о результатах нашего эксперимента, он надолго задумался и наконец лицо его как-то разом просветлело, он широко улыбнулся и сказал:
— А ведь молодец! У меня из-за этой треклятой горючки вся авиация сидит! А теперь залетает. Как думаешь, залетает?
И слова, и тон, которым начал разговор командующий, подтолкнули меня на то, что надо ковать железо, пока горячо.
— Так точно, товарищ генерал, вполне можно летать на новом горючем. Хоть с завтрашнего дня.
— Ну ты не горячись! — охладил меня Руденко. — Дело, сам должен понимать, нешуточное. Доложим в Москву. И если там санкционируют…
— Да какие же еще санкции нужны? — не удержался я. — И так ясно. Все тщательно проверено. И налет нужный есть.
— А перелопачивать двигатели у сотен боевых самолетов, не поставив в известность соответствующие инстанции — это, по-твоему, как? Тут тебе тоже все ясно? Не горячись, говорю. Да и волнуешься зря: проволочек с этим делом, убежден, не будет.
— Разрешите в таком случае перевести на новое горючее хотя бы по одной-две эскадрильи в каждом полку, — взмолился я, чувствуя, как почва уходит из-под моих ног. — У меня же учебно-боевая подготовка горит! Летать не на чем…
— Хорошо, что напомнил. Что у тебя там за фокусы завелись? Вагонетки какие-то… Буксировочные концы, говорят, к боевым машинам за что попало цепляешь…
— Кольца троса крепим к бомбодержателю, — счел необходимым уточнить я. — Отстрелялись по конусам, буксировщик их, наподобие бомбы, вместе с тросом на землю сбрасывает. Никакого риска.
— Это я сам посмотрю! Жди в гости, — хмуря брови, пообещал Руденко. — Что касается твоей просьбы, пока по одной эскадрилье на полк разрешаю. Пока. А там поживем — увидим.
От командующего я вышел в приподнятом настроении. Могло и хуже обернуться. А тут как-никак дело с мертвой точки сдвинулось. Будет на чем первое время летать.
К переделке двигателей мы приступили не мешкая. Сурков со своими техниками, что называется, с места взял нужный темп. Да и опыт пусть небольшой, но уже был. В полках у меня люди ожили. И было от чего. Если прежде буквально по крохам наскребали горючее, чтобы заправить баки одного-двух истребителей, то теперь появилась реальная перспектива регулярных полетов.
А вскоре мне вновь довелось убедиться в дальновидности и прозорливости своего командующего.
Не прошло и недели после нашего разговора, как из штаба армии поступила телефонограмма за подписью Руденко, в которой сообщалось, что наши материалы рассмотрены в Москве и одобрены. Подобной оперативности я не ожидал. Она, с моей точки зрения, лишний раз подтвердила своевременность того, что мы затеяли, и мы с Сурковым немедля приступили к переводу на новое горючее всего корпуса.
Руденко, кстати сказать, не забыл и о другом своем обещании. Когда тренировочные полеты были развернуты в полном масштабе, командующий в одно, как говорится, прекрасное утро самолично прибыл на полигон. Приехал внезапно, без предупреждения, видно, рассчитывал застать врасплох. Но я был даже рад этому: скрывать нам нечего. Тем более что стрельбы по наземным и воздушным мишеням мы давно отладили, и проходили они теперь без сучка без задоринки.
Руденко ни о чем не расспрашивал. Смотрел, сопоставлял, делал выводы. Да и что объяснять — все и так на виду. А глаз у командующего цепкий, ни единой мелочи не упустит. И как бы в подтверждение тому Руденко, наблюдая за маневрами, после того как два «яка» отстрелялись по мишеням, которые тащил истребитель-буксировщик, сказал именно то, чего я от него втайне ждал.
— А почему у тебя конуса не рвутся? При таких скоростях должны бы. Материал-то на них, знаю, жиденький — из такой не мишени, а балерин обшивать.
— Они и рвались, товарищ генерал, — подтвердил я. — Так и думал, что заметите. А теперь не рвутся, переодели мы наши конусы: такую ткань для них на старых немецких складах разыскали — износу нет! Сами же немцы и помогли.
— Вот что я тебе скажу, Савицкий! — отпустив взглядом пошедший на посадку буксировщик, повернулся ко мне Руденко. — Устроим-ка мы у тебя на полигоне показательные занятия. Соберем командиров корпусов, дивизий. В порядке, так сказать, обмена опытом. Не возражаешь?..
Я бы, может, и возражал, да должность не позволяла. Совесть вроде бы — тоже. Хотя, честно говоря, нетрудно было догадаться, чем такие показательные занятия могут кончиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63