— Не знаю уж, как и быть. Ты командующий, и я командующий; выходит, один командующий другому командующему подчиняться будет. Субординация нарушается…
Однако резоны мои Красовского убедили, и разговор наш закончился тем, что Степан Акимович пообещал связаться на этот счет с командующим ВВС Новиковым. А вскоре я получил письменный приказ о том, что авиагруппа теперь будет входить в оперативное подчинение 17-й воздушной армии.
19 ноября началось контрнаступление наших войск под Сталинградом. Авиации в нем отводилось особое место. Численное преимущество, хотя и незначительное, у нас имелось; у немцев в общей сложности было под Сталинградом 1216 самолетов, наша авиация располагала 1350 боевыми машинами. Оставалось реализовать его на деле. И наша авиация с честью справилась с этой задачей.
В первые дни контрнаступления погода чаще всего стояла нелетная, что, естественно, затрудняло действия авиации. Туманы и низкая облачность мешали летчикам поддерживать наземные войска, что называется, в полную силу. Однако боевые вылеты не прекращались ни на один день. Авиагруппа взаимодействовала с 5-й танковой армией генерала П. Л. Романенко, наносила удары по аэродромам противника, прикрывала с воздуха наступающие войска.
23 ноября, на пятые сутки после прорыва вражеской обороны, войска 4-го танкового корпуса Юго-Западного фронта соединились в районе хутора Советского, возле Калача, с частями 4-го механизированного корпуса Сталинградского фронта — немцы оказались в котле. В окружение попало 22 дивизии противника и 160 отдельных частей общей численностью 330 тысяч человек. Несмотря на все усилия гитлеровского командования прорвать кольцо и вызволить попавшие в окружение войска, ни один немецкий солдат из котла не вырвался. Не помогла ни специально созданная для деблокировки группа армий «Дон» под командованием генерал-фельдмаршала Манштейна, ни дивизии, которые немцы спешно перебрасывали не только с Кавказа, из-под Воронежа и Орла, но и из Польши, Франции, Германии, ни пресловутый воздушный мост, с помощью которого Геринг хвастливо обещал наладить бесперебойное снабжение группировки Паулюса всем необходимым.
Мост этот советская авиация, используя свое превосходство в воздухе, буквально растащила по бревнышку. Наши истребители перехватывали самолеты Геринга в воздухе и отправляли их вместе с предназначенными для окруженных дивизий Паулюса грузами на землю в том виде, в каком от них уже нельзя было ожидать ровно никакого прока — как от любой горящей груды обломков.
Самому мне в те дни подниматься в воздух доводилось не часто: штаб авиагруппы был небольшим и работа по организации и управлению боевыми действиями отнимала почти все мое время. И все же я старался использовать малейшую возможность, чтобы принимать участие в боевых вылетах.
Сталинград, когда он оказывался под крылом, всякий раз производил на меня тяжелое впечатление, от которого так и не удалось до конца избавиться. От города, хорошо знакомого мне по тем временам, когда я учился, а затем работал инструктором в летной школе, ничего не осталось. Если, конечно, не считать развалины. Казалось, что пролетаешь над огромной черной дырой, контрастно выделявшейся на фоне ослепительно белых, занесенных глубоким снегом полей, вплотную подступавших к гигантскому пепелищу. Там, где когда-то люди трудились, растили детей, ходили в кино и друг к другу в гости, где, одним словом, текла обычная жизнь большого приволжского города, теперь раскинулась выжженная пустыня, безликое ничто из обгорелой земли, камней и обломков. Ни я, ни другие летчики не могли смотреть на все это без опалявшего душу гнева, без ненависти к тем, кто стер с лица земли целый город вместе с жизнью населявших его людей, кого жажда власти и алчность на чужое добро превратила в тупых, бездушных варваров, не сохранивших в себе ничего, кроме низменных инстинктов и разнузданной, ничем не сдерживаемой агрессивности. И мы стремились бить врага без устали и беспощадно. Причем это была не только фраза. Война, мол, эмоциональных подстегиваний не требует — с гневом там или без гнева, а все равно воюешь. Но так только кажется. Ненависть к врагу делала нас сильнее и зорче, добавляла в бою если не умения и мастерства, то упорства и воли к победе…
Однажды во время барражирования над одним из участков территории противника я уже собирался вести шестерку «яков» назад, на аэродром, так как горючего в баках оставалось совсем немного. И вдруг с запада, со стороны солнца, показалась большая группа «юнкерсов», идущих под прикрытием Ме-109. Вступать в бой было рискованно: немцев много, схватка могла затянуться, а горючего, как уже сказано, кот наплакал. Но дать врагу уйти безнаказанно мы просто не могли. Одна только мысль об этом вызывала чуть ли не физическое отвращение: черное пепелище Сталинграда должно было стать могилой и для тех, кто в этом повинен, — котел, в который попали дивизии Паулюса, надлежало держать надежно закрытым и сверху.
Набрав для атаки высоту, выбираю мишенью головной «юнкерс». Ведомым моей пары был в тот раз старший лейтенант Никитин — он тут же повторил вслед за мной маневр. Стремительно сближаюсь с Ю-52, но огня не открываю — для повторной атаки может не хватить горючего. Его и так в обрез. Только-только, чтоб дотянуть после короткого боя до аэродрома. Поэтому бить надо наверняка, с близкой дистанции.
Теперь пора… Жму на гашетку — короткая, куцая очередь, и все! Оружие отказало. Но к транспортнику уже потянулись новые трассы — открыл огонь мой ведомый. К тому, что немец получил от меня, Никитин добавляет свою порцию. «Юнкерс» задымил и тут же взорвался в воздухе.
Остальные две пары «яков» — и тоже с первого же захода — зажгли каждая по Ю-52.
Все произошло внезапно, настолько быстро и четко, что «мессеры» даже не успели вмешаться. А может, не захотели. Во всяком случае, преследовать, нас, когда после успешной атаки мы взяли курс к себе на аэродром, они не стали.
А горючего у одного из «яков» все же не хватило, пришлось идти на вынужденную. У меня, когда приземлялся на аэродроме, тоже не оказалось ни капли.
Зато «юнкерсы» рухнули на землю с полными баками.
В ходе воздушной блокады все яснее и яснее проглядывался наступательный характер действий нашей истребительной авиации, к которому она теперь переходила от свойственной первым полутора годам войны оборонительной тактики. Опережать противника в обнаружении, чтобы перехватить инициативу в бою; обеспечивать запас скорости, позволявшей наносить стремительный, внезапный удар и маневрировать с большими перегрузками; выходить из атаки в заднюю полусферу на большой скорости, избегая при этом проскакивания, чтобы не подставить себя под пушки противника, за счет гасящего избыток скорости набора высоты; прекращать бой неожиданным для противника маневром, обеспечивающим быстрый уход из пределов зрительной с ним связи… Все эти, а также другие элементы, присущие тактике наступательного боя уверенно входили в арсенал боевых действий наших летчиков-истребителей. Безвозвратно уходили в прошлое времена, когда фашисты чувствовали себя хозяевами в воздухе…
За период с 19 ноября 1942 года по 2 февраля 1943 года наша авиация уничтожила под Сталинградом до 3000 вражеских самолетов.
В конце декабря сорок второго я получил распоряжение оставить Юго-Западный фронт и срочно прибыть в Москву, в штаб Военно-воздушных сил.
Приказ для военного человека дело привычное. Но как его выполнить, если транспортные самолеты из-за метелей и снежных зарядов не летали, а про железную дорогу и думать не хотелось — пешком быстрей доберешься! А в Москву прибыть ведено срочно… Словом, пешком не пешком, а выход из положения искать надо.
Выручил механик. Александр Меньшиков на выдумки всегда был горазд — смышленый, находчивый, изобретательный, — с таким не пропадешь. Он и в механики из рядовых мотористов пробился, немецкий язык на фронте неплохо освоил, а уж в деле своем дока — «як» мой обслуживал почти с начала войны, и за все время ни одной неполадки. Привык я на него полагаться: плохого совета никогда не даст.
Нашелся Меньшиков и в этот раз:
— А что, товарищ полковник, если на трофейном «шторхе» лететь? Самолетишко, конечно, так себе, не пассажирский лайнер, но зато маневренный и в управлении легкий. Вполне на нем до столицы добраться можно.
Поначалу я вроде бы засомневался. На «физилер-шторхах» — был у немцев такой связной самолет — прежде никогда не летал, да и сама машина показалась мне какой-то несерьезной, хлипкой. Но с другой стороны, скорость у нее при взлете и посадке небольшая, а значит, и сесть при нужде хоть на крышу сарая можно. Да и Меньшиков, судя по всему, времени даром не терял и трофейный самолет успел изучить. Короче, решился. Не на боевом же истребителе, в самом деле, лететь!
И надо сказать, Меньшиков не ошибся. До Москвы мы с ним добрались даже быстрее, чем предполагали. А вот в самой Москве чуть не заблудились.
Впрочем, немудрено. Погода, и без того никуда, при подлете к Москве вконец испакостилась: снег стеной валит, облачность едва не до земли — хоть назад поворачивай! Крыши домов, если очень вглядеться, различить можно, а вот Центральный аэродром, куда нам надо, как сквозь землю провалился…
— Может, сядем, товарищ полковник? — предложил Меньшиков. — Хоть прохожих расспросить можно будет. Сели. А куда — неизвестно. Слышим, кто-то дурным голосом нам кричит:
— Куда сел? Взлетай назад! Лед провалится…
— Милиционер кричит, — сообщил как ни в чем не бывало Меньшиков. — С берега.
Выяснилось, что сели мы на замерзшую реку за крымским мостом, неподалеку от Кремля. Оттого, видно, и милиционер сразу же отыскался. Объяснил он нам по-русски, что к чему, даже голос под конец сорвал, пока кричал нам с берега. Зато с ориентировкой теперь стало ясно. Через десять минут я уже приземлил «шторх» на Центральном аэродроме.
А еще через полчаса доложил о своем прибытии представителю штаба Военно-воздушных сил генералу А. В. Никитину.
С Никитиным встречаться мне не приходилось. И я решил, что ему обо мне если что и известно, то лишь в общих чертах. Поэтому его внимательный, изучающий взгляд, который он не спускал с меня во время моего доклада, я посчитал естественным, отнеся насчет первого знакомства. Надо же к новому человеку присмотреться!
Но Никитин мое заблуждение тотчас развеял.
Начал генерал неожиданно и вроде бы даже для меня лестно. Дескать, слышал обо мне много хорошего — и воюю умело, и летчик опытный, но… С этого-то «но» все и началось! Оказалось, что Никитину уже доложили, на чем я прилетел из Сталинграда в Москву и где какие посадки делал. Не до конца, видать, сорвал себе голос милиционер, хватило и на то, чтобы снять трубку да сообщить куда следует.
— Мальчишество… Непростительная безответственность… Лететь на незнакомом самолете в такую погоду… — доносились до меня слова Никитина.
А я стоял и думал: зачем все же меня так срочно вызвали в Москву? И это в то время, когда мы добиваем немцев на Волге! Когда там, под Сталинградом, каждая боевая машина, каждый летчик-истребитель на счету!
— Да вы, кажется, меня не слушаете? — Голос Никитина прозвучал как-то особенно сухо и строго. Он секунду помолчал и, не дождавшись ответа — а что я мог сказать! — коротко закончил, как бы угадав мой невысказанный вопрос: — Принято решение назначить вас командиром истребительного авиационного корпуса. В вашем распоряжении двести боевых машин. Корпус, как резерв Верховного Главнокомандования, будет использоваться для борьбы за господство в воздухе.
Господство в воздухе… Борьба за него велась на всем советско-германском фронте и отличалась небывалым ожесточением и напряженностью. Успех в этой борьбе зависел от многого. От количества и качества самолетов, мощности их вооружения. Но главным и решающим фактором был все же моральный дух летчиков, их мужество и упорство в борьбе с врагом.
В состав 3-го истребительного авиакорпуса РВГК, которым мне отныне предстояло командовать, входили две дивизии, по три полка в каждой. С комдивами обеих дивизий меня познакомили в тот же день. 265-й истребительной командовал полковник П. Т. Коробков, а 278-й— подполковник В. Т. Лисин. В штабе ВВС о них отзывались как об опытных командирах и отличных летчиках. Такое же впечатление сложилось после знакомства и у меня. Позже, в боях над Кубанью, где наш корпус получил первое боевое крещение, впечатление это полностью подтвердилось. Повезло мне и на начальника штаба. Михаил Андреевич Баранов, которого также рекомендовали мне в штабе ВВС и с которым мне привелось служить еще на Дальнем Востоке, вновь подтвердил свою репутацию энергичного, знающего свое дело специалиста и с первых же дней стал для меня незаменимым помощником.
Скажу сразу, что организация авиационных корпусов резерва Верховного Главнокомандования сыграла весьма существенную роль. Обычно их вводили в дело на тех участках, где требовалось быстро удвоить, а то и утроить ударную силу действовавшей там авиации, чтобы добиться необходимого перелома в ходе событий. Особенно часто это делалось на заключительном этапе войны. Но тогда, в конце сорок второго, дело это было новое и опыта по боевому использованию таких корпусов накопить еще не успели. Да и наш 3-й истребительный только еще предстояло сформировать.
С утра до ночи мотались мы с Барановым по подмосковным аэродромам, обивали пороги кабинетов начальства, просили, спорили, доказывали…
— Ну где я вам наберу людей с боевым опытом?! — отбивался от нашего сдвоенного натиска генерал А. В. Никитин, ведавший вопросами формирования. — Не с фронта же летчиков отзывать…
Никитин, разумеется, был прав. Но и нас тоже можно понять: вновь формируемому корпусу предстояло, как мы считали, решать непростые задачи. В конце концов Никитин сдался и согласился удовлетворить одну из моих просьб — разрешить взять с Дальнего Востока 812-й истребительный полк, входивший в состав дивизии, которой я командовал до войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63