— Не считайте меня скрягой, любовь моя! Я только говорил о своих намерениях… Я не помышлял требовать…
— Ну что ж, сэр! — перебила она. — Ваше право — приказывать, а мой долг
— повиноваться.
Тут она залилась слезами и удалилась в свою комнату, куда тотчас же пришла ее тетка. Он старался было ободриться и показать твердость духа, но природная его мягкость, бывшая главным пороком его натуры, помешала ему. Тетку он нашел в слезах, а с племянницей случился припадок, который длился часов восемь, и когда, наконец, сей припадок прекратился, она стала невнятно бормотать что-то о «смерти» и о «дорогом супруге», а тот все это время сидел подле нее и в полном отчаянии лобызал ей руки, раскаиваясь в нанесенной обиде.
С той поры он остерегался даже упоминать о деревне, и они все глубже и глубже погружались в пучину мотовства, ведя, как говорится, «модную жизнь» в столице.
К концу июля месяца миссис Байнард порешила, однако, представить доказательства супружеского послушания и изъявила желание побывать в его поместье, — вернее, потому, что к тому времени все общество разъехалось из Лондона. Ее супруг охотно отказался бы от этого путешествия, ибо оно не входило в его экономические планы; но она настояла на своем, утверждая, что ей не терпится принести жертву его вкусам и пристрастьям, и в конце концов они отправились в деревню с такой свитой, что подивилась вся округа.
Конец лета прошел в приеме и в посещении соседей, и тем временем открылось, что у сэра Джона Чикуэлла прислуги больше на одного дворецкого и одного лакея, чем у мистера Байнарда. Об этом оповестила за столом тетка миссис Байнард; супруг признал это, но присовокупил, что сэр Джон Чикуэлл без труда может держать больше прислуги, нежели тот, кто не имеет и половины его доходов.
В тот вечер миссис Байнард не изволила ужинать, и с ней приключился сильнейший припадок, каковой завершил ее победу над стойкостью супруга. Оба слуги, которых не хватало, были наняты. Старинное серебро, как вышедшее из моды, было продано и куплено новое. Заново убраны были по-модному покои, и всю усадьбу перевернули вверх дном.
В начале зимы воротились они в Лондон, и Байнард рассказал мне все это доверительно с великой горестью. Еще до свадьбы познакомил он меня, как близкого своего друга, со своей невестой, и поэтому предложил я ему теперь, как истинный его друг, поговорить с ней о том, что ей надлежит вести дом совсем по-иному, ежели она радеет о пользе своего семейства и имеет желание угождать склонностям мужа. Но Байнард отклонил это предложение под предлогом, будто нервы его супруги слишком деликатны, чтобы выносить упреки, и что от моей беседы она только впадет в отчаяние, вследствие чего и он станет несчастным.
Байнард не лишен мужества, и ежели бы его супруга была буйного нрава, он знал бы, как ему поступить; но, — то ли по случайности, то ли по естественному побуждению, — она нашла в его душе слабое местечко и пользовалась сим столь умело, что держала супруга в полном подчинении. Немного погодя я посоветовал ему повезти ее во Францию и Италию, где он сможет тешить ее тщеславие, издерживая вдвое меньше денег, чем в Англии.
Мой совет он принял. Ей весьма улыбалась мысль повидать чужеземные страны и заморские моды, представляться ко двору монархов и запанибрата обходиться с принцами. Поэтому она ухватилась за предложение, сделанное мною как бы вскользь, и стала даже торопить мужа с отъездом. Не прошло и нескольких недель, как они тронулись в путь с немногочисленной свитой, среди которой находилась и ее тетка, закадычный ее друг и советчик, всегдашняя подстрекательница во всех ее несогласиях с мужем.
С той поры я почти не имел возможности поддерживать наше знакомство. Знал я о них только то, что после двухлетнего отсутствия они воротились, нимало не научившись бережливости, и снова погрузились в пучину расточительности, каковая в конце концов заставила его заложить имение. За это время жена родила ему троих детей, из коих только последний остался в живых, дрянной мальчишка лет двенадцати, которого погубит мать, его избаловавшая.
Что до Байнарда, то ни здравый его смысл, ни страх перед нищетой, ни забота о детях не заставили его решительно стряхнуть с себя позорные чары, которые словно околдовали его. Наделенный способностью к самым тонким наслаждениям, одаренный сердцем, согретым человеколюбием и дружелюбием, и склонностью к самым благоразумным удовольствиям мирной сельской жизни, Байнард вечно крутится среди тварей, увеселяющих себя трещотками и побрякушками, столь лишенных ума и столь бесстыдных, что даже самый проницательный философ не сумеет доказать, ради каких премудрых целей провидение произвело их на свет. Дружбу нельзя сыскать, и удовольствиями, по коим он вздыхает, нельзя наслаждаться, ежели обрек себя вертеться всю жизнь в водовороте неразумия. Уже давно отринул он от себя мысль поправить свое состояние бережливостью и присмотром за сельским хозяйством, в котором находил прежде одно удовольствие; а что до семейного счастья, то не осталось у него и искры надежды, которая могла бы тешить его воображение. Распростившись со всеми своими чаяниями, он предался тоске и печали, и огорчения столь повредили здоровью его, что теперь ему угрожает чахотка.
Итак, начертал я для вас портрет человека, которого посетил несколько дней назад.
У ворот нашли мы кучу напудренных лакеев, но учтивости от них не видали. Прождав в карете немало времени, мы, наконец, узнали, что мистер Байнард поехал со двора верхом, а его супруга изволит одеваться. Засим нас провели в гостиную, столь богато убранную, что назначена она была, должно быть, для любования, но никак не для того, чтобы здесь жить. Кресла и диваны украшены были резьбой и позолочены, крыты роскошным Дамаском, таким гладким и глянцевитым, что, верно, никто на них не сиживал. Ковра не было, но пол был навощен и натерт так, что ходить по нему мы не могли, а должны были только скользить; что касается до камина, то он слишком блестел и сверкал, чтобы его можно было осквернить каменным углем или закоптить дымом.
Не менее получаса мы приносили себя в жертву негостеприимному божеству сего «храма холодного приема», покуда не воротился мой приятель Байнард; узнав о нашем приезде, он тут же предстал перед нами такой тощий, желтый и унылый, что, повстречайся он мне в другом месте, я ни за что не узнал бы его.
Стремительно бросился он ко мне и заключил в объятия; сердце его наполнилось такой радостью, что в течение нескольких минут он не мог произнести ни слова. Затем он приветствовал остальных и, заметив, что находиться в сей гостиной нам не весьма удобно, пригласил нас в другую комнату, где в камине горел огонь, и приказал принести шоколаду. Отлучившись, он вернулся, передал от жены приветствие и представил нам своего сына Гарри, неуклюжего подслеповатого подростка, наряженного гусаром, скороспелого, грубого и дерзкого. Отец предполагал отдать его в пансион, но матушка вместе со своей теткой слышать не хотели отпускать его из дому и потому наняли ему учителем священника.
Было около полудня, в доме началась суетня и приготовления к торжественному обеду; я рассудил, что за обед мы сядем не скоро, и предложил мистеру Байнарду прогуляться, чтобы побеседовать без помех. На прогулке я выразил удивление, почему он так скоро воротился из Италии, а он ответил мне на это, что путешествие в чужие страны отнюдь не достигло цели, ради которой он покинул Англию; в Италии, правда, такая жизнь, какую он вел дома, стоила дешевле, но ему пришлось занимать там более высокое положение, чтобы не отстать от графов, маркизов и дворян, с которыми он свел знакомство. Он вынужден был нанять множество слуг, нашить немало дорогих нарядов и держать роскошный стол для знатных персон, которые, не будь. этого, не обратили бы никакого внимания на чужестранца, титула не имеющего, хотя бы он и был хорошего рода и не беден.
Помимо сего, миссис Байнард постоянно бывала окружена толпой бездельников, обходившихся недешево, называвших себя учителями итальянского языка, музыки, рисования или чичероне, да к тому же овладела ею страсть покупать картины и древности по собственному выбору, хотя она в этом ничего не смыслила. Но в конце концов ей нанесена была обида, после чего она воспылала к Италии ненавистью и поспешила уехать назад в Англию. Суть дела заключалась в том, что, посещая «собрания» герцогини Б., когда ее светлость находилась в Риме, миссис Байнард перезнакомилась у нее со всеми знатными особами и получила приглашение бывать на их ассамблеях. Сия честь внушила ей весьма высокое мнение о себе, и, когда герцогиня покинула Рим, она решила также устраивать «собрания», чтобы у римлян не было повода сожалеть об отъезде ее светлости. Она затеяла «музыкальное собрание» и разослала приглашения всем знатным персонам, но на ее ассамблею не явилась ни одна римлянка.
В тот же вечер с ней приключился жестокий припадок, и она пролежала в постели дня три, после чего объявила мужу, что итальянский воздух решительно для ее здоровья вредоносен. Дабы предотвратить катастрофу, она скорехонько отправилась в Женеву, откуда, через Лион и Париж, они вернулись в Англию. К тому времени, как приехали они в Кале, миссис Байнард накупила столько шелков, всяческих тканей и кружев, что пришлось нанять суденышко для тайного провоза их домой, и это суденышко было захвачено таможенным ботом, так что они потеряли весь груз, который стоил им больше восьмисот фунтов.
По приезде обнаружилось, что после путешествия миссис Байнард стала еще более расточительной и сумасбродной, чем раньше. Теперь она решила стать законодательницей мод не только в рассуждении женских нарядов, но и во всем, что касалось изящного вкуса и художеств. Она сама нарисовала новый фасад своего дома в имении, приказала срубить деревья, снести стену, окружавшую сад, чтобы свободнее мог дуть восточный ветер, от которого предки мистера Байнарда с таким трудом огородились. Дабы показать свой вкус в разбивке сада, она захватила ферму в двести акров, отстоявшую в миле от усадьбы, и велела посадить там кустарник и проложить дорожки, а посредине вырыть большой водоем, в который отвела ручей, до той поры приводивший в движение две мельницы и снабжавший лучшей во всей округе форелью. Однако дно водоема было столь плохо укреплено, что вода в нем не удержалась, просочилась в землю, и под всеми древесными насаждениями возникло болото. Одним словом, на тот участок земли, который прежде приносил ему в год полтораста фунтов дохода, теперь он должен был ежегодно затрачивать двести фунтов, чтобы содержать его в порядке, не считая еще первоначальных издержек на деревья, кусты, цветы, дерн и гравий.
Вокруг дома не было теперь сада, не осталось ни одного плодового дерева; с земли он не снимает ни единой копны сена, ни единого бушеля овса для своих лошадей; нет у него ни одной коровы, которая давала бы ему молока к чаю, а о том, чтобы откармливать дома баранов, свиней и птицу, ему и думать нечего. Решительно все для домоводства покупают в ближайшем городке на рынке, милях в пяти от имения, и даже за горячими булками к завтраку посылают туда слугу каждое утро. Короче говоря, Байнард признался без обиняков, что издержки его превышают вдвое доход с имения и что через несколько лет ему придется оное продать, чтобы уплатить кредиторам. Жена его, говорил он, имеет столь чувствительные нервы, и дух ее столь слаб, что она не выносит даже самых деликатных упреков и не может дать согласия на сокращение расходов, хотя бы ей самой казалось сие необходимым. Итак, он уже не прилагает стараний плыть против течения и пытается примириться со своим разорением, утешая себя тем, что сын его наследует состояние матери, ибо оно укреплено за ним по брачному их контракту.
Подробности, о которых он меня осведомил, повествуя о своих делах, преисполнили меня не только огорчением, но и гневом. Я резко бранил жену его за глупость и укорял его самого за малодушие и покорство неразумному ее тиранству. Я увещевал его обрести прежнюю твердость и сбросить иго рабства, не только постыдное, но и пагубное. Я предложил ему помощь по мере моих сил. Я пообещал позаботиться о его делах и даже навести порядок в его семействе, ежели он даст мне право привести в исполнение план, который я предложу для его спасения. Бедствие его так огорчило меня, что свои увещания я перемежал слезами, и Байнард столь расчувствовался, видя такие знаки моего расположения, что не мог вымолвить ни слова. Он прижал меня к груди и молча плакал.
Наконец он воскликнул:
— Поистине дружба есть бесценный бальзам! Слова ваши, дорогой Брамбл, исторгли меня, можно сказать, из бездны отчаяния, в которой я пребывал долгое время. Клянусь честью, я познакомлю вас подробнее с состоянием моих дел и последую, насколько хватит моих сил, вашим указаниям. Но в жизни бывают крайности, мой нрав не… Поверьте, бывают такие нежные узы, о которых холостяк не имеет понятия… Признаться ли в моей слабости? Я не могу перенести и мысли, что причиняю этой женщине страдания!
— Но ведь она столько лет видела, как вы несчастны! воскликнул я. — Несчастны по ее вине, а она не выражала ни малейшего желания облегчить ваше бремя!
— И все же я уверен, что она любит меня нежнейшей любовью, — сказал он.
— Но природе человеческой свойственны противоречия, которые я изъяснить не могу.
Такое ослепление поразило меня, и я заговорил о другом, после того как мы пообещали друг другу укрепить отныне нашу дружескую связь. Тут он рассказал мне, что жены двух его соседей, так же как и его жена, влекут своих мужей к банкротству и разорению.
Эти три мужа нисколько друг на друга не походят, но у всех троих супруги таковы, что удивительно умеют держать их в подчинении. И цели у этих супруг одни и те же. Они состязаются в роскошном образе жизни, а стало быть, и в чванстве с супругой сэра Джона Чикуэлла, который вчетверо богаче их мужей, а та, в свою очередь, тщится ни в чем не уступить живущей по соседству жене лорда, богатство коей превосходит втрое ее состояние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60