Дядюшка, знакомый с ним ранее, поклонился, когда тот проходил мимо, и герцог, увидев, что ему почтительно кланяется отменно одетый джентльмен, не преминул ответить на поклон. Он даже подошел к дядюшке и, любезно взяв его за руку сказал:
— Как я рад вас видеть, дорогой друг, мистер А.! Давно ли вы приехали из-за границы? Как поживают наши добрые друзья голландцы? А прусский король не думает о новой войне? О, это великий король! Великий завоеватель! Величайший завоеватель! Ваши, сэр, Александры и Ганнибалы — ничто перед ним! Капралы! Барабанщики! Сущая дрянь! Только подонки! Чертовы…
Его светлость задохнулся, и дядюшка воспользовался этим, чтобы сказать, что он не уезжал из Англии, что его фамилия Брамбл и что он имел честь заседать в предпоследнем парламенте покойного короля представителем боро Димкимрайт.
— Вот оно что! — воскликнул герцог. — Ну, как же, я прекрасно вас помню, дорогой мистер Брамбл! Вы всегда были честным верноподданным… Надежный друг правительства… Я назначил вашего брата епископом в Ирландию…
— Простите, милорд, — вставил сквайр, — у меня был когда-то брат, но он служил в армии капитаном…
— Ба! Совершенно верно!.. — воскликнул его светлость. — Вот-вот… Но кто же тогда был епископом? Епископ Блекбери — да, да, именно епископом блекберийским! Может быть, какой-нибудь ваш родственник…
— Очень возможно, очень возможно, милорд! — сказал дядюшка. — Блекбери
— плод Брамбла… Но я не думаю, чтобы сей епископ был ягодой с нашего куста.
— Правильно! Правильно! Ха-ха-ха! — воскликнул герцог. — Тут вы меня поймали, добрейший мистер Брамбл, ха-ха-ха! Буду рад вас видеть на Линкольнс Инн Филдс… Вы знаете дорогу… Времена переменились. Хоть власть я и потерял, но способностей не утратил… Ваш покорный слуга, любезный мистер Блекбери…
С этими словами он направился в другой угол зала, расталкивая людей.
— Какой любезный старый джентльмен! — воскликнул Бартон. — Какая бодрость духа! Какая память! Он никогда не забывает старых друзей!
— Он оказывает мне слишком много чести, причисляя к своим друзьям, — сказал наш сквайр. — В бытность мою в парламенте я голосовал за министерство только три раза, когда моя совесть говорила мне, что его действия правильны. Но ежели он еще устраивает утренние приемы, я поведу туда племянника, пусть он поглядит и убедится, что следует их избегать. По моему мнению, английскому джентльмену вредней всего бывать на приемах министра. Теперь я ничего не могу сказать о его светлости, но лет тридцать назад он был постоянной мишенью насмешек и проклятий. Над ним всегда издевались, почитая его обезьяной в политике, а его пост и влиятельность споспешествовали только тому, что глупость его стала всем известна и оппозиция проклинала его как неутомимого подголоска главной персоны, коего справедливо заклеймили как отца продажности. Но сия забавная обезьяна, сей продажный подголосок, как только потерял свои посты, каковые были ему решительно не по плечу, и как только развернул знамена кучки, подрывающей свою партию, так тотчас же превратился в образец добродетели. Те самые люди, которые раньше поносили его, нынче превозносят до небес как мудрого, опытного государственного мужа, главную опору протестантского престолонаследия и краеугольный камень английской свободы… Мне хотелось бы знать, как мистер Бартон примиряет сии противоречия, не принуждая нас отречься от всех прав и привилегий на здравый смысл?
— Дорогой сэр, — ответил Бартон, — я не склонен оправдывать крайности толпы, которая, по моему мнению, была сумасбродна раньше, когда поносила, и остается сумасбродной теперь, когда превозносит… Но я был бы очень рад пойти с вами в ближайший четверг на утренний прием к его светлости… Боюсь, там будет не очень много народу, ибо есть большая разница между теперешней его должностью президента совета и прежним его постом первого лорда казначейства.
Когда этот услужливый друг назвал нам всех знаменитых особ обоего пола, явившихся ко двору, мы решили удалиться и ушли.
У подножия лестницы толпились лакеи и носильщики портшезов, а среди них стоял, взобравшись на скамейку, Хамфри Клинкер, со шляпой в одной руке и с бумагой в другой, и держал речь собравшимся. Прежде чем мы успели осведомиться, что здесь происходит, он заметил своего хозяина, сунул бумагу в карман, спустился с возвышения, пробился сквозь толпу и подал карету к воротам.
Дядюшка не говорил ничего, пока мы не уселись, а потом внимательно поглядел на меня, захохотал и спросил, понял ли я, о чем Клинкер держал речь толпе.
— Ежели парень превратился в скомороха, — сказал он, — мне нужно будет его прогнать, а не то он всех нас сделает шутами.
Я заметил, что, по всей вероятности, он изучал лекарское искусство у своего хозяина, который был коновалом.
За обедом сквайр спросил его, занимался ли он когда-нибудь врачеваньем.
— Да, ваша честь, но имел дело с бесчувственными тварями и не лечу разумных созданий, — ответил тот.
— Я не знаю, кем вы почитаете слушателей, перед коими разглагольствовали в Сент-Джемском дворце, но хотелось бы знать, что за порошки вы им раздавали и успешна ли была ваша торговля.
— Торговля, сэр! — воскликнул Клинкер. — Смею надеяться, я никогда не буду таким негодяем, чтобы продавать за золото и серебро то, что получаешь даром по милости господней! Я ничего не раздавал, ваша честь, кроме советов моим собратьям, таким же, как и я, слугам и грешникам.
— Советы? Какие?
— Не ругаться, потому это богохульство, ваша честь! Ужасное, постыдное богохульство, волосы становятся дыбом!
— Ну, ежели ты сумеешь вылечить их от сего недуга, я стану почитать тебя чудесным лекарем.
— А почему бы их не вылечить, добрый хозяин? Сердце у этих бедных людей совсем не такое упрямое, как ваша честь, должно быть, изволит думать. Надо сделать только так, чтобы они поняли, что, кроме добра, вы ничего им не желаете, а потом они станут терпеливо вас слушать и вы их без труда убедите в безумии и греховности их привычки, которая не приносит ни пользы, ни удовольствия.
При этих словах дядюшка покраснел и окинул взглядом всю компанию, сознавая, что у него самого рыльце в пуху.
— Ежели вы, Клинкер, — заметил он, — настолько красноречивы, что после ваших убеждений простолюдины откажутся от сих троп и фигур риторики, то их разговор ничем не будет отличаться от разговора их господ.
— Но тогда, ваша честь, ничего дурного в их разговоре не будет. А в день Страшного суда разницы между людьми не будет никакой!
Когда Клинкер пошел вниз за бутылкой вина, дядюшка поздравил сестру с появлением в семействе проповедника, а мисс Табита сказала, что он парень трезвый, учтивый, весьма почтительный и очень старательный и к тому же, как она полагает, добрый христианин.
Клинкер, можно полагать, должен был обладать особым талантом, чтобы завоевать благоволение этой фурии, столь злобно против него предубежденной; в самом деле, после приключения в Солтхилле мисс Табби, казалось, стала совсем другой. Она перестала орать на слуг — это занятие сделалось для нее привычным и было просто необходимо ей — и так охладела к Чаудеру, что подарила его леди Грискин, которая намеревается сделать эту породу собак модной.
Эта леди — вдова сэра Тимоти Грискина, дальнего родственника нашего семейства. Доходу у нее — пятьсот фунтов в год, но она ухитряется тратить в три раза больше. Ее поведение до брака было сомнительно, но теперь она живет, как требует bon ton , у нее ведут карточную игру, она приглашает на ужин избранных друзей, и ее посещают особы высшего света. Со всеми нами она была удивительно вежлива и с особливым уважением относится к дядюшке, но чем больше она его гладит, тем больше он ощетинивается. На все ее любезности он отвечает лаконично и сухо. Как-то она прислала нам корзинку чудесной клубники, которую он принял с явным неудовольствием; процитировав из «Энеиды»: «Timeo Danaos et dona ferentes» . Она дважды приглашала Лидди поехать с ней утром в карете подышать свежим воздухом, но мисс Табби столь была бдительна (по распоряжению дядюшки, как я полагаю), что той пришлось брать с собой не только племянницу, но и тетку. Я попытался поговорить об этом со стариком, но он уклонился от всяких объяснений.
Ну вот, мой дорогой Филипс, я исписал целый лист и, если вы дочитаете все до конца, смею думать, вы устанете также, как и ваш покорный слуга Дж. Мелфорд.
Лондон, 2 июня
Доктору Льюису
Итак, любезный доктор, я видел Британский музей; сие есть великолепная, даже, можно сказать, удивительная коллекция, ежели мы вспомним, что она собрана неким лекарем, который в то же время должен был заботиться о своем собственном благосостоянии. Но сколь коллекция ни велика, она поражала бы еще более, ежели бы ее разместить в одном просторном зале, а не распределять по разном комнатам, которые отнюдь еще не заполнены целиком. Мне бы хотелось, чтобы старинные монеты были собраны вместе, а коллекции животного и растительного царств, а также царства минералов были пополнены на средства общества образцами, коих им недостает. Весьма улучшена будет также библиотека, ежели пробелы в ней восполнить покупкой книг, которых нельзя в ней найти. Сии книги можно распределить по столетиям, согласно дате их издания, и напечатать перечень книг и рукописей для оповещения тех, кто хотел бы навести справки в столь авторитетных сочинениях или сделать из них выписки.
Мне хотелось бы также, чтобы ради национальной славы там был полный набор всех необходимых предметов для курса лекций по математике, механике и экспериментальной физике, и опытному профессору дано было хорошее жалованье, дабы он мог читать лекции по этим наукам.
Но сие есть праздные рассуждения, которые никогда не осуществятся. Размышляя о нравах нашего времени, можно только удивляться тому, что видишь какое-то учреждение, созданное для блага общества. Дух партий породил какое-то безумие, неведомое в прежние времена, или, вернее, способствовал вырождению, которое сказалось в полном забвении честности и справедливости. Я в течение некоторого времени следил за тем, как газеты превратились в гнусных проводников ужаснейшей и бесстыдной клеветы. Любой злобный мошенник, любой отъявленный смутьян, который имеет возможность истратить полкроны или три шиллинга, может укрыться в толпе газетных сплетников и нанести смертельный удар первому лицу в королевстве, не рискуя ни в малейшей степени быть обнаруженным и понести возмездие.
Я познакомился с неким мистером Бартоном, коего Джерри знал в Оксфорде; неплохой человек, хотя он и нелепо заблуждается в своих политических убеждениях, но в его пристрастиях нет ничего оскорбительного, ибо они не выражаются в обидной и грубой форме.
Он член парламента и сторонник двора, и его разговор вращается вокруг добродетелей и совершенств министров, каковые являются его покровителями. На днях, когда он осыпал одну из сих знаменитостей тошнотворными похвалами, я заметил ему. что в одной из газет отзываются об этом самом вельможе совсем иначе, а именно так его клеймят, что ежели бы половина из всего написанного была правдой, то он не только должен был бы расстаться с властью, но и с жизнью; эти обвинения, прибавил я, повторяются без конца и пополняются новыми примерами, и раз он не предпринял никаких шагов в свое оправдание, то я готов думать, что его обвиняют не без оснований.
«А какие шаги, по вашему мнению, сэр, он должен предпринять? — спросил мистер Бартон. — Предположим, вы возбудите дело против издателя, прикрывающего анонимного обвинителя, и за клевету выставите его у позорного столба; но это нисколько не считается наказанием in terrorem и скорей всего будет споспешествовать его успеху. Толпа немедленно берет его под свое покровительство как одного из мучеников по делу о клевете, а их она всегда защищает. Толпа платит за него пеню, с ее помощью он обогащается, покупатели толпятся в его лавке, и спрос на его газету возрастает в соразмерности с тем скандалом, которому она уделила место. А все это время обвинителя поносят, как притеснителя и тирана, за то, что он принес жалобу, которая почитается обидой. Если же он начнет дело об убытках, он должен доказать, что понес убытки, а посудите сами, сколь будет запятнано доброе имя джентльмена и сколь повредит клевета его видам на будущее, если он не сможет точно указать, какие именно убытки он понес.
Это дух клеветы — нечто вроде ереси, которая распространяется благодаря преследованиям. Свобода печати — эти слова обладают огромной силой и, подобно словам протестантская религия, часто служат целям мятежа. Министр, стало быть, должен вооружиться терпением и безропотно выносить такие атаки. Но каким бы злом они ни являлись, в одном отношении они приносят пользу правительству: эти клеветнические статья способствуют размножению газет и их распространению в такой мере, что налог на них и на объявления является значительным подспорьем государственных доходов».
Разумеется, любезный Льюис, честь джентльмена — слишком деликатное понятие, дабы ее можно было вверить присяжным, которых никак не назовешь людьми, отличающимися умом и беспристрастием. В таких делах его судят не только равные ему, но и его партия, и я считаю, что из всех патриотов самым твердым является тот, кто отдает себя на такое поношение ради своей родины. Ежели невежество и пристрастие присяжных не обеспечивают джентльмену защиты закона против клеветы в газетах и памфлетах, то я знаю только один способ возбудить дело против издателя, связанный, правда, с риском, но, на моей памяти, примененный не раз с успехом.
Какая-то газета оповестила, что один из кавалерийских полков вел себя недостойно в сражении при Деттингене, и капитан этого полка исколотил издателя, заявив при этом, что если тот обратится в суд, то все офицеры почтят его таким же образом. Губернатор *** получил такое же удовлетворение, переломав ребра автору, поносившему его имя в какой-то газете. Я знаю одного подлого парня из той же клики, который, будучи изгнан из Венеции за наглость и бесстыдство, уехал в Лугано, городок в Гризонсе, населенный свободным народом, — черт возьми!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60