Лейтенант поблагодарил его с холодной учтивостью, задевшей за живое нашего старого джентльмена, который приметил, что сдержанность нового знакомого притворна и видом своим тот выражал неудовольствие, несмотря на все свои речи. Короче сказать, я не берусь судить о его воинских доблестях, но, кажется, могу утверждать, что сей шотландец — самонадеянный педант, неловкий, грубый и любитель поспорить. Ему посчастливилось получить образование в колледже; прочитал он, по-видимому, множество книг, наделен хорошей памятью и, по его словам, говорит на нескольких языках, но он столь склонен к препирательствам, что готов оспаривать самые простые истины и, гордясь своим умением вести спор, пытается примирить непримиримые противоречия.
То ли его обхождение и другие свойства пришлись и в самом деле по вкусу нашей тетушке мисс Табите, то ли сия неутомимая девственница решила охотиться за любой дичью, но ясно одно: она уже повела атаку на сердце лейтенанта, который удостоил нас чести отужинать вместе с нами.
Многое могу я еще порассказать об этом воине, но отложу до следующего раза. А теперь благоразумие требует дать вам немножко отдохнуть от скучных писаний вашего Дж. Мелфорда.
Ньюкасл-на-Тайне, 10 июля
Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса
Любезный Филипс!
В последнем моем письме я предложил вам такое вкусное блюдо, как шотландский лейтенант, и теперь я еще раз попотчую вас им для вашего увеселения. Судьбе угодно было, чтобы мы угощались им добрых три дня, и я не сомневаюсь, что он еще объявится на нашем пути, прежде чем мы закончим предпринятую нами поездку на север.
На следующий день после встречи нашей с ним в Дархеме погода была такая ненастная, что мы не пожелали продолжать путешествие, и дядюшка уговорил лейтенанта подождать, пока не минует ненастье, а также предложил ему разделять с нами наши трапезы. Этот шотландец, без сомнения, собрал целый короб любопытных наблюдений, но повествует он о них столь неизящно, что это вызывало бы даже чувство отвращения, если бы не присущая ему чудаковатость, которая неизменно привлекает внимание. Он и мистер Брамбл беседовали и спорили о всевозможных предметах, о войне, о политике, об изящной литературе, о законоведении и метафизике; иной раз они вступали в такие жаркие пререкания, которые грозили прервать их знакомство, но мистер Брамбл обуздывал свою раздражительность, памятуя, что лейтенант его гость, а когда, несмотря на все усилия, начинал горячиться, собеседник его из благоразумия в такой же мере остывал.
Случилось как-то, что мисс Табита назвала своего брата уменьшительным именем «Мэт».
— Разрешите спросить, сэр, — вмешался лейтенант, — ваше имя Матиас?
Да будет вам известно, что дядюшка имеет слабость стыдиться своего имени Мэтью как имени пуританского и этот вопрос столь не понравился ему, что он очень резко и с досадой ответил:
— Черт возьми, нет! Шотландец был обижен таким ответом и сказал в сердцах:
— Если бы я знал, что вы не желаете назвать свое имя, я бы и спрашивать вас не стал. Леди назвала вас Мэт, вот я и подумал, не зовут ли вас Матиас, а может быть, Мафусаил, или Метродор, или Метел, или Матурин, или Малтин, или Матамор, или…
— Нет, нет! — со смехом воскликнул дядюшка. — Вы не угадали, лейтенант. Зовут меня Мэтью Брамбл, с вашего позволения. По правде сказать, я питаю глупейшую неприязнь к имени Мэтью, потому что оно отзывается этими лицемерными ханжами, которые во времена Кромвеля давали всем своим детям имена из Библии.
— И в самом деле, очень глупо и даже грешно ненавидеть свое имя, потому что оно взято из Священного писания! — вмешалась мисс Табби. — Вам следовало бы знать, что вас назвали в честь вашего двоюродного деда Мэтью ап Мэдок ап Мередит, эсквайра, из Лланустина в Монтгомершире, судьи, джентльмена весьма почтенного и богатого, который с материнской стороны происходил по прямой линии от Ллевелина, принца Уэльского.
Этот анекдот из родословной произвел, казалось, впечатление на шотландца, который отвесил низкий поклон потомкам Ллевелина и сообщил, что и сам он имеет честь носить библейское имя. Когда тетушка выразила желание его узнать, он сказал, что зовут его лейтенант Обадия Лисмахаго, и, дабы помочь ей запомнить, подал клочок бумаги, на котором были написаны эти три слова, которые она повторила весьма выразительно, объявив, что это одно из самых благородных и благозвучных имен, когда-либо ею слышанных.
Лейтенант объяснил, что Обадия — имя адвентистское, так звали его прадеда, одного из первых ковенанторов, а Лисмахаго происходит от местечка в Шотландии, носящего это название. Он упомянул также о древности своего рода, прибавив со смиренною улыбкою: «Sed genus et proavos, et quoe non fecimus, ipsi, vix ea nostra voco» , — каковое изречение перевел в угоду нашим леди, а мисс Табита не преминула похвалить его за скромность, с которой он не приписывает себе заслуг своих предков, и добавила, что он в них и не нуждается, ибо у него немало собственных заслуг.
Тут тетушка начала донимать его самой грубой лестью. Она заговорила о древнем происхождении и добродетелях шотландского народа, об их доблести, честности, учености и вежливости. Она даже принялась восхвалять его собственное обхождение, учтивость, здравый ум и глубокие познания. Своего брата она просила подтвердить, что лейтенант как две капли воды похож на нашего родственника губернатора Грифита. Она обнаружила горячее желание знать все обстоятельства его жизни и задавала тысячу вопросов о воинских его подвигах. На все эти вопросы мистер Лисмахаго отвечал с какой-то иезуитской скромностью, притворяясь, будто неохотно удовлетворяет ее любопытство, коли речь идет о собственных его деяниях.
Однако благодаря ее вопросам мы узнали, что Лисмахаго с прапорщиком Морфи бежали из французского госпиталя в Монреале и скрылись в лесах, надеясь добраться до какого-нибудь английского поселения, но они заблудились и встретились с отрядом индейцев миами, которые захватили их в плен. Индейцы эти хотели отдать одного из них в приемные сыновья почтенному главному вождю, чей родной сын был убит на войне, а другого по обычаям своей страны принести в жертву. Морфи, как более молодой и красивый, должен был заместить умершего и занять место не только сына вождя, но и супруга прекрасной сквау, с которой был помолвлен его предшественник. Однако же, когда их вели мимо вигвамов миами, женщины и дети, которым дано право мучить проходящих пленных, так изувечили беднягу Морфи, что к тому времени, как они прибыли к месту жительства вождя, он оказался совсем непригодным для бракосочетания.
По сей причине на собрании воинов порешили привязать к столбу и пытать прапорщика Морфи, а индейскую леди отдать лейтенанту Лисмахаго, который также претерпел свою долю мучений, по не утратил мужской силы. Ему отрубили, или, вернее, отпилили, заржавленным ножом сустав одного пальца на руке, размозжили между двумя камнями большой палец на ноге, вырвали или выковыряли кривым гвоздем несколько зубов, проткнули расщепленным тростником ноздри и другие чувствительные места, а в икры ног загнали острым концом томагавка порох, который потом подожгли.
Что касается Морфи, то сами индейцы признали, что он умер весьма героически, распевая, вместо предсмертной песни, «Дрименду» вкупе с мистером Лисмахаго, который присутствовал при этом торжестве. После того как воины и матроны досыта поели жилистого мяса, отрезанного от их жертвы, и подвергли Морфи всевозможным пыткам, которые он стойко переносил, некая старая леди выковыряла ему острым ножом один глаз, а в орбиту вставила горящий уголек. Боль была столь мучительна, что Морфи не мог удержаться и взвыл, а зрители разразились ликующими криками, и один из воинов, подкравшись к несчастному сзади, нанес ему топором coup de grace .
При сем случае отличилась невеста Лисмахаго, сквау Скуинкинакуста. Она проявила удивительные способности в изобретении пыток и пытала пленника собственноручно. Мясо жертвы она поедала взапуски с сильнейшими воинами, а когда все прочие женщины охмелели от спиртного, она была настолько трезва, что могла еще исполнить обряд своего бракосочетания, которое совершилось в тот же вечер. С этой примерной сквау лейтенант прожил счастливо два года, в течение которых она принесла ему сына, и сей отпрыск теперь возглавляет племя своей матери. Но в конце концов, к неизреченной его печали, она умерла от горячки, объевшись сырым мясом убитого ими на охоте медведя.
К тому времени мистер Лисмахаго был выбран главным вождем племени Барсуков и был удостоен носить имя или прозвище Оккаканастаогарора, что значит «проворен, как ласка», но от всех этих преимуществ и почестей он принужден был отказаться, потому что его обменяли на глашатая общины, захваченного в плен индейцами, которые находились в союзе с англичанами. По заключении мира он продал свой патент, вышел в отставку на половинном жалованье и вернулся в Англию, намереваясь провести остаток дней своих на родине, в надежде найти такое пристанище, где бы при скудных своих средствах мог жить безбедно.
Такова вкратце история мистера Лисмахаго, коей Табита «с серьезностью внимала»; в самом деле она, кажется, пленилась теми же чарами, которые покорили сердце Дездемоны, полюбившей мавра «за муки, перенесенные им».
Описание пыток бедного Морфи, заставившее мою сестру Лидди лишиться чувств, исторгло несколько вздохов из груди мисс Табби; когда же она узнала, что его сделали неспособным к супружеской жизни, то начала плеваться и воскликнула:
— Боже мой, какие жестокие дикари!
Слушая рассказ о свадебном пире индейской леди, она корчила гримасы, однако же любопытствовала узнать, каков был наряд невесты, была ли она в высоком корсете или в корсаже, платье на ней было шелковое или бархатное, а кружева мехлинские или миньонет. Она полагалае что поскольку это племя находилось в союзе с французами, то невеста была нарумянена, а волосы убрала по французской моде.
Лейтенант желал уклониться от подробного ответа и заметил, что индейцы слишком привержены к своим собственным обычаям, чтобы перенимать моды у других народов. Потом он присовокупил, что простота нравов и состояние торговли в их стране препятствуют появлению у них вещей, которые в Европе почитаются предметами роскоши, и к тому же они слишком добродетельны и благоразумны, чтобы потворствовать тем модам, какие могли бы их развратить и изнежить.
Эти замечания только разожгли желание мисс Табиты получить подробные ответы на все ее вопросы, и, как ни увертывался мистер Лисмахаго, пришлось ему поведать, что у принцессы не было ни башмаков, ни чулок, ни рубашки или другого белья, что подвенечным нарядом служила ей красная байковая юбка и одеяло с бахромой, наброшенное на плечи и скрепленное медной булавкой, но всяких украшений было у нее великое множество. В косы ее были искусно вплетены суставы человеческих костей, одно веко выкрашено зеленой краской, другое желтой; щеки были синие, губы белые, зубы красные, поперек лба и до кончика носа проведена черная черта, ноздри проткнуты двумя пестрыми перьями попугая, в подбородок вставлен синий камень. Серьгами служили ей два сучка орешника, величиной и формой напоминавшие барабанные палочки; руки и ноги были украшены браслетами из ракушек, на груди сверкали стеклянные бусы, а на шее висел свежий скальп воина-могаука, убитого в бою ее покойным женихом. В довершение всего она была с ног до головы вымазана медвежьим жиром, распространявшим приятнейший аромат.
Казалось бы, такое убранство не могло привести в восхищение изящную модницу, но мисс Табита решила одобрять все, что имело касательство к лейтенанту. Правда, она пожалела, что у сквау не было белья, однако ж признала, что много было вкуса и фантазии в ее украшениях. Поэтому она не сомневалась, что мадам Скуинкинакуста была весьма рассудительной молодой леди, наделенной редкими достоинствами, и доброй христианкой в душе. Потом она спросила, была ли его супруга привержена Высокой или Низкой церкви, была она пресвитерианкой, или анабаптисткой, а может быть, ее осенил новый свет евангельской веры? Когда же он объявил, что и она и все ее племя не имели понятия о христианской вере, она с изумлением вытаращила на пего глаза, а Хамфри Клинкер, случайно присутствовавший при этом разговоре, испустил глухой стон.
После недолгого молчания она воскликнула:
— СкажитЙ, ради бога, лейтенант Лисмахаго, какую же веру они исповедуют?
— Что касается до веры, мадам, — отвечал лейтенант, — то у этих индейцев религия очень простоя — о соединении церкви с государством они и не слыхивали. В общем, они чтут два противоборствующих начала: одно есть источник всякого добра, другое — источник всякого зла. Как и в других странах, простой народ предан там нелепым суевериям, но люди разумные поклоняются высшему существу, которое создало и охраняет вселенную.
— О, какая жалость, что ни одного праведного мужа не осенило пойти и обратить в истинную веру этих бедных язычников! — воскликнула благочестивая Табби.
Лейтенант поведал ей, что покуда он жил с индейцами, туда пришли два французских миссионера с намерением привести их в лоно католической церкви. Однако ж когда они заговорили о таинствах и откровениях, коих не могли ни объяснить, ни подкрепить доказательствами, и ссылались на чудеса, в которые верили понаслышке, когда они стали поучать, что творец неба и земли позволил своему единственному сыну, равному ему по силе и славе, войти во чрево женщины, а потом родиться человеком, которого поносили, бичевали и даже казнили, как злодея, когда они объявили, что могут создавать самого бога, глотать его, переваривать и размножать ad infiniturn с помощью муки и воды, — тогда индейцы возмутились их кощунственной самонадеянности.
Миссионеров допрашивали на собрании вождей, которые потребовали, чтобы они доказали каким-нибудь чудом божественность своего учения. Те отвечали, что это не в их власти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60