– Стоит выпить за это, – предложила неугомонная Лайза, из которой ключом било счастье: эти двое, кажется, поняли друг друга. – В серванте осталось еще то сладкое вино?
Эли нашел вино, а Лайза достала стаканы и налила всем троим. Торн решительно проглотил «сладкое вино», а остальные от души рассмеялись, глядя на выражение его лица.
Шошанна и Феба уступили большую спальню Лайзе и Торну.
– Эта кровать принадлежала когда-то бабушке Микэ, – похвалилась она, лежа ночью в его объятиях. – Если бы мне несколько лет назад сказали, что когда-то буду спать здесь с английским лордом, ставшим моим мужем, подумала бы, что это безумное предположение. Но я здесь, и так счастлива, что это пугает меня. Люблю тебя, Торн, – сказала она, зевая.
– Я тоже люблю тебя, золотая Лайза. Давай спать. На следующий день Торн провел большую часть времени с Эли, сопровождая его даже во время обхода. Он не заговаривал напрямую ни с одним американским солдатом, которые не скрывали своего любопытства в отношении «мужчины мисс Лайзы» и задавали множество вопросов. Никто не отдавал приказа, что они не имеют права расспрашивать его, а ответы получали через Эли.
На вторую ночь в Грейс-Холле отдохнувшие Лайза и Торн долго занимались любовью в большой прекрасной кровати бабушки Микэ, а потом так крепко заснули, что ничего не слышали, пока хриплый голос не прошептал «Шошанна!» и им в глаза не ударил свет свечи. Голос принадлежал мужчине, поэтому Лайза, спавшая обнаженной, услышав его и почувствовав холод от открытой двери, нырнула под одеяло. Торн, свободный от таких условностей, сел в кровати.
– Боже! – воскликнул он. – Чарльз Стюарт!
– Чарли! – взвизгнула Лайза в ту же минуту.
– Торн Холлоуэй! – выдохнул Чарли. – Какого черта ты здесь делаешь?
– Приехал, чтобы сопровождать меня обратно в Нью-Йорк. Ему разрешили. А ты что делаешь здесь, Чарли?
Он вдруг присел на край кровати; вид у него был измученный и изможденный, лицо небритое, с глубоко ввалившимися глазами.
– Извините. Подумал… это же комната Шошанны и я… я не знал… – Он зажал голову руками.
Торн спокойно вылез из кровати, надел бриджи и рубашку, затем подал Лайзе халат.
– Что случилось, Чарли? – спросил Торн, но Чарли повернулся к Лайзе.
– Как сказать Фебе? – спросил он несчастным голосом. – Я думал, Шошанна сделает это за меня… Фебе лучше услышать это от нее…
– Дэниел? – спросила Лайза. – Что, ранен?
– Нет, – уныло ответил Чарли. – Убит.
– Убит? О Боже мой! – она в замешательстве посмотрела на Чарли. – Это случилось в сражении?
– Знаешь, как это бывает на зимних квартирах, – устало произнес Чарли. – Или ты, Торн, не знаешь. Черт, ты же британец. Мне не следует рассказывать тебе об этом.
– Уйду, если хочешь. Но даю слово никогда и никому не повторить того, что услышу в этой комнате.
– Оставайся. Я доверяю тебе, и к тому же это не такой уж большой секрет, тем более, что среди нас полно шпионов. Обычная история: холод, плохое питание, безденежье, отсутствие пополнения, и – мятеж в нескольких полках, расположенных в Нью-Джерси, а затем в Пенсильванском полку. Я не выступал с ними, а Дэниел решился на это, не потому, что присоединился к ним, а чтобы самому прочувствовать их точку зрения. Вы знаете идеи Дэниела о том, что правильно, а что неправильно; был уверен, что их жалобы справедливы. Очевидно, генералу Вашингтону надоело все это. Он выслал войска, требуя остановить мятежников, и после того, как это удалось, из каждого полка выбрали по одному нарушителю. Приказали троих из них расстрелять на месте, но хуже всего оказалось то, – его лицо побледнело еще больше, – что сформировали команду для расстрела из двенадцати мятежников. И один из этих дерьмовых офицеров назвал Дэниела – самого мирного человека во всей американской армии!
У Лайзы пересохло во рту, и она с трудом смогла произнести:
– Дэниела расстреляли, как мятежника?
– Нет, он, попав в расстрельную бригаду, добровольно предложил поменяться местами с одним из тех, кого должны были расстрелять, сказав, что ни за что не выстрелит в безоружного человека, как это предписывают армейские приказы; и так как его все равно судили бы военным судом и расстреляли за невыполнение приказа, ему безразлично, когда пройти через это, а заодно он спасет кому-нибудь жизнь. Лайза, – умоляюще сказал Чарли, и она села на кровать, обняла его. Он весь дрожал. – Лайза, он улыбался! Клянусь, это не было притворством: было похоже, что этой минуты он так долго ждал, наконец-то дождался, почему и не боялся. Просил передать, что всех любит, особенно Фебу, желал ей счастья. С последними словами обратился к отцу, сказав, что Эли знает, куда отправить и что написать. Это странное заклинание для меня прозвучало бессмыслицей: Дэниел просил Эли передать отцу, что понял, почему меннонит должен был спасти преследовавшего его шерифа, а его дедушка не стрелял в индейцев, надеялся, что это утешит его семью. Находите ли вы в этом какой-нибудь смысл?
– Нет, – сказали Лайза и Торн, но, Эли, конечно, понял и попытался объяснить им на следующий день.
– Всю свою короткую жизнь, думается, – медленно начал он, – Дэниел шел навстречу смерти – смерти мученика, возможно. Ему не хотелось жить как меннониту, но умер, как один из них.
Шошанна увела плачущую Фебу, поэтому Лайза резко ответила:
– Это утешение для Дэниела и его семьи, а если верить в его подсознательное стремление к мученической смерти, то Фебу оно разочарует, узнай она, что он предпочел смерть жизни с ней.
Торн посмотрел на лицо Эли и тактично увел жену.
– Не пытайся заглянуть к нему в сердце сейчас; не то обнаружишь там то, что ни один мужчина не захотел бы выставлять напоказ: его сердце разрывается, потому что этот мальчик Дэниел был его другом, а он страстно желает его женщину.
– Эли проявит достаточно мудрости, и Феба станет его женщиной. – Слезы навернулись ей на глаза. – Вскоре прибудет эскорт – лучше потратить последние несколько минут на то, чтобы помочь Шошанне успокоить Фебу.
– У тебя есть неделя, – ответил Торн.
– Что?!
– Ваша армия не разрешила мне остаться, однако ты нужна здесь – вижу это. Но через неделю, что бы ни случилось, вернешься ко мне. Если нет, пришлю британский полк… нет, целую бригаду, и она сотрет Морристаун с лица земли. – Он слегка и не слишком ласково встряхнул ее. – Понятно, Лайза Холлоуэй?
– Да, милорд. Люблю тебя и обещаю. Обещаю. Когда прибыл эскорт, она все еще обнимала его, целуя и давая обещания.
На второй день после сообщения о казни Дэниела Феба вернулась к работе в госпитале. Эли и служанки попытались подменять ее, Шошанна только покачала головой.
– Нет, ей полезно работать: она отвлекается, когда у нее заняты руки. Чем меньше у нее времени для размышлений, тем лучше.
– Она извинялась, – сообщила Шошанна по секрету Лайзе, оставшись наедине. – Чарли собирался на следующее утро возвращаться в Помптон, а я просидела с ней всю ночь, поэтому и подумала, что он и я… что мы… ей жаль, что не были вместе… – Встретив слегка насмешливый взгляд Лайзы, Шошанна вызывающе закончила: – Но мы все-таки были вместе! Когда настойка опия, которую ей дал Эли, подействовала, я оставила с ней Тилли, а сама пошла к Чарли. Он… он нуждался в утешении!
– Конечно, нуждался. Я бы сделала то же самое, – успокоила ее Лайза. – Любая жена сделала бы это. Которая любит своего мужа, хотела я сказать.
– Я люблю его, – ответила Шошанна. – Он совсем не такой, каким старается показать себя, Лайза. Он… он замечательный.
– Знаю. У меня тоже замечательный муж, – поддержала ее Лайза. – Но это никак не решает судьбу отношений Фебы и Эли.
– Не сомневаюсь, когда-нибудь они решат ее. – Шошанна пожала плечами. – А сейчас, к несчастью, он демонстрирует благородство, а она пробует заменить страсть поэзией – им понадобится много лет, – мрачно предсказала она, – если их предоставить самим себе.
ГЛАВА 62
На следующий день поздно ночью госпиталь погрузился в свой обычный тревожный сон, нарушаемый редкой бранью или стоном, частым скрипом матрацев и легкими шагами обутых в шлепанцы ног. Феба, вызвавшись на ночное дежурство, подавала воду или просто дотрагивалась рукой до испуганного или капризного солдата.
Наконец все утихло, и только слышался скрип пера, она записывала в свою тетрадь стихи.
Эли тоже дожидался этих поздних тихих часов: завершив последний обход палат, погрузился в печальные воспоминания, собираясь написать письмо отцу Дэниела, но резко остановился, увидев Фебу, – она сидела за маленьким столом, склонив гордую голову, на написанные стихи упали ее темные локоны и капали крупные слезы. Девушка непроизвольно вздрогнула, увидев Эли, из ее ослабевших пальцев ручка упала на пол, раскрытыми ладонями она попыталась закрыть только что исписанную страницу. Все, и солдаты в том числе, привыкли, что Феба пишет и охотно читает вслух свои стихи, доктор также не обратил бы на них внимания, не сделай она этого непроизвольного движения. Значит, написанное в этот раз предназначалось только для нее, и он решил, что ему как доктору следует знать ее мысли и чувства.
– Можно? – спросил он, протянув руку к тетради. Феба прижала ее к груди.
– Нет, не могу показать, – протестовала она шепотом. – Это личное.
Твердым взглядом он посмотрел прямо в ее темные глаза.
– Дай, Феба. – И, как загипнотизированная, девушка подчинилась.
Пока Феба, закрыв лицо руками, тихо плакала, Эли прочел строки, на которых едва высохли чернила. Закончив чтение, заговорил не сразу, обдумывая дальнейшие действия.
– Подожди! – попросил он после минутных размышлений и исчез в темноте коридора.
Вернулся минут через пять.
– Тилли заменит тебя. Пойдем со мной.
Он помог ей встать, и Феба пошла послушно, как кукла, управляемая умелым кукловодом.
В комнате, служившей ему кабинетом и спальней, Эли тихонько подтолкнул ее к кровати. С необычной для нее апатией она осталась там, куда ее усадили.
– Прочтем твое стихотворение, Феба, но на этот раз вместе.
Кровь прилила к ее лицу, губы пытались выдавить единственное слово, которое так и не сумела произнести. Нет. Нет. Нет.
Не обращая внимания, Эли открыл тетрадь.
– Пожалуйста, – едва слышно прошептала Феба.
Он игнорировал ее просьбу, однако во время чтения крепко сжимал ее напряженную руку.
До тебя добраться нельзя
Ни в ранний, ни в поздний час.
Ни страны, ни города –
Смерть разделяет нас.
Дэнни, что ж ты теперь молчишь
В вечном доме в земле сырой?
Не придешь ты больше, не постучишь,
Не попросишь меня: «Открой!»
Эли выпустил ее руку и протянул тетрадь.
– Остальное прочти сама.
– Нет. – Она посмотрела в его суровое и непреклонное лицо, с трудом узнавая знакомые черты. – Я… я не могу, – жалобно просила бедняжка.
– Можешь, – чуть мягче сказал Эли, а затем снова неумолимо: – можешь, Феба.
И она прочитала:
Вот и конец мечтам моим.
Все пошло по канве иной;
Была я твоей невестой,
Никогда не стану женой.
Я осталась навек одна,
И тревога растет в груди:
Любви лишила война –
Одиночество впереди.
Ее голос задрожал, когда зазвучали последние слова, и она с яростью отбросила тетрадь. Эли опустился перед ней на колени, обнял плачущую девушку.
– Хотелось тебе или нет, но ты излила свою душу в этом стихотворении, Феба. Не сердись из-за того, что выдала свои сердечные тайны – нет ничего постыдного в оплакивании себя и Дэниела. У тебя есть право горевать о потере дома, детей, стабильности, своего собственного мужчины, который бы любил тебя. Ты горячая девушка, Феба, и тебе нужен горячий, любящий человек.
Почувствовав справедливость его слов, она оттолкнула Эли и уставилась на него открытыми глазами, а он рассудительно продолжал:
– По всему выходит, что мне надо стать этим мужчиной, Феба, твоим мужчиной.
Феба встала, ее голос задрожал от возмущения.
– Как ты можешь быть таким… это… это… Эли поднял тетрадь, разгладив скомканные страницы.
– Все нормально, – заговорил он спокойно, глядя на стихотворение снова. – Это то, чего мне хотелось, Богу известны мои мысли и желания. Это и то, о чем думал Дэниел, наказывая заботиться о тебе, когда сам не сможет. А если посмотреть правде в глаза, то этого ждешь и ты, Феба.
– Как ты можешь так говорить? – задохнулась от возмущения Феба, и слезы брызнули у нее из глаз. – Как смеешь даже думать об этом. Дэниел умер так недавно!
– Ты сказала об этом, Феба… и написала: в одной строчке оплакиваешь Дэниела, а в другой пугаешься старости, не испытав любви и страстных объятий.
Продолжая говорить, Эли открыл сервант и налил своего сладкого вина в маленький стаканчик.
– Наберись храбрости, посмотри правде в глаза, Феба. Моя любовь открыта для тебя сейчас, как и все это время, мои руки ждут тебя. Мне… тоже не хочется прожить свою жизнь в одиночестве.
Она не ответила, ему пришлось вложить стакан в ее безжизненные пальцы.
– Выпей, оно вдохнет в тебя новые силы. Феба перестала плакать, хотя на ее щеках все еще оставались следы слез. Осторожно поставив полный стакан на письменный стол, она пробормотала какие-то слова, едва уловимые, вызвавшие настороженность доктора.
– Что ты сказала?
– Прочитала строчку из «Песни песней», которая…
– … является песней Соломона. Знаю ее. Но что конкретно, – ему страшно не терпелось, – ты сказала?
И Феба повторила, на этот раз внятнее и громче.
– Пусть он поцелует меня поцелуями своего рта, ибо любовь лучше вина.
Продекламировав эту древнюю строчку, Феба расстегнула пуговицы своего платья и стащила его через голову. Эли застыл столбом, когда ее нижние юбки скользнули к лодыжкам; настала очередь и фланелевой рубашки, и он увидел, как от холода приподнялись ее соски, а кремовое тело покрылось гусиной кожей.
– Я черная, но красивая, – процитировала обнаженная дрожащая девственница, стоя в шести футах от него, и эти слова словно развеяли чары, державшие Эли в неподвижном состоянии.
Он бросился к ней, обнял, пытаясь согреть, а когда из этого ничего не вышло, схватил с кровати одеяло, завернул в него свою любимую, подбросил дров в камин, собрал горячие угли в металлическую грелку, стараясь согреть простыни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49