— В чем дело? — спросил спокойно маркиз. — Что у меня случилось?
— А то, господин маркиз, что я вас арестую, — сказал улыбающемуся Понкалеку чиновник парижской полиции.
— Черт возьми! Вы совершили великий подвиг, — сказал Монлуи, — ловкий же вы человек! Вы чиновник парижской полиции, и тем, кого вы должны арестовать, пришлось прийти и схватить вас за шиворот!
Полицейский чин, совершенно опешив, поклонился дворянину, столь любезно шутившему в такую минуту, когда другие теряют дар речи, и спросил его имя.
— Я — господин де Монлуи, дорогой мой, — ответил этот дворянин, — посмотрите, нет ли у вас какого-нибудь приказа относительно меня, и если есть, то приведите его в исполнение.
— Сударь, — ответил чиновник, кланяясь еще ниже и удивляясь все больше, — ваш арест поручен не мне, а моему товарищу Дюшеврону, угодно вам, чтобы я его предупредил?
— А где он? — спросил Монлуи.
— Я полагаю, что он у вас дома.
— Мне будет весьма досадно заставлять так долго ждать столь любезного человека, — сказал Монлуи, — пойду к нему. Спасибо, мой друг.
Полицейский совсем потерял голову и поклонился до земли.
Монлуи пожал руку Понкалеку, Талуэ и дю Куэдику, сказал им на ухо несколько слов и отправился домой, где, как Понкалек, позволил себя арестовать.
Точно так же поступили в свою очередь Талуэ и дю Куэдик, и таким образом к одиннадцати часам вечера дело было кончено.
Известие об их аресте в ту же ночь облетело весь город. Однако большого страха никто не испытал, потому что за первой вестью «Господин де Понкалек и его друзья арестованы» тут же добавляли: «Да, но парламент их оправдает».
Но на следующее утро и настроение умов, и выражение лиц резко изменились, потому что в город прибыл прекрасно организованный специальный суд, в котором, как мы уже рассказывали, не был забыт никто: ни председатель, ни королевский прокурор, ни секретарь, ни палачи.
Мы говорим палачи, потому что вместо одного прислали троих. Самые мужественные люди при великих несчастьях иногда цепенеют. Это несчастье поразило провинцию как удар грома, и потому никто не сделал ни единого движения, не издал ни крика; против бича Божия не взбунтуешься, и поэтому Бретань не восстала, она испустила дух. Суд приступил к работе сразу в день приезда, и его члены были удивлены, что парламент не устроил им торжественного приема, а знать не нанесла официальных визитов. Облеченные столь большими полномочиями, они готовились к тому, что их скорее попытаются улестить, нежели оскорбить, но ужас был столь велик, что каждый думал только о себе и мог только оплакивать судьбу других. Вот какое положение было в Бретани спустя три или четыре дня после ареста Понкалека, Монлуи, дю Куэдика и Талуэ. Оставим же эту часть заговорщиков, попавших в Нанте в сети Дюбуа, и посмотрим, как в те времена обращались с заговорщиками в Париже.
XXVI. БАСТИЛИЯ
А теперь, с разрешения читателя, нам придется войти в Бастилию, ужасное место, на которое даже случайный прохожий не мог смотреть без дрожи и которое чрезвычайно стесняло и устрашало окрестных жителей, потому что по ночам крики несчастных, подвергаемых пыткам, проникали сквозь толстые стены и через площадь доносились до них, навевая самые черные мысли. Герцогиня де Ледигьер однажды написала по поводу этой королевской тюрьмы, что, если комендант не примет меры к тому, чтобы вопли пытаемых не мешали ей спать, она пожалуется королю. Но в эпоху испанского заговора при правлении добродушного Филиппа Орлеанского в Бастилии не было больше слышно ни криков, ни воплей. Впрочем, в крепости собралось самое изысканное общество, и находившиеся там заключенные были людьми слишком хорошего тона, чтобы мешать дамам спать.
В одной из камер Угловой башни на втором этаже сидел в одиночестве заключенный. Камера была просторна и походила на огромную гробницу, освещенную двумя окнами, снабженными множеством решеток, сквозь которые скупо сочился дневной свет; всю обстановку ее составляли крашеная деревянная кровать, два грубых стула и черный стол, а стены были испещрены странными надписями, и когда пленника давила тяжелая тоска, он подходил к стене и пытался их разобрать.
Прошли всего сутки с тех пор, как этот узник попал в Бастилию, а он уже мерил комнату шагами, присматриваясь к обитым железом дверям, глядя через решетку в окна, чего-то ожидал, прислушивался и вздыхал. В тот день было воскресенье, бледное солнце серебрило облака, и пленник с неизъяснимой грустью следил, как проходят через Сент-Антуанские ворота и прогуливаются вдоль крепостной стены одетые по воскресному парижане. Нетрудно было заметить, что все они с ужасом поглядывали на Бастилию, видимо в душе поздравляя себя с тем, что они не там, а здесь, на свободе. От этого грустного занятия узника оторвал звук отодвигаемых засовов и скрип ржавых петель; вошел человек, к которому его вчера привели, чтобы подписать протокол ареста. Этот человек, едва ли лет тридцати, приятной наружности, мягкий и вежливый, был комендант Бастилии — господин де Лонэ, отец того де Лонэ, который умер на своем посту в 1789 году и который во время ареста де Шанле еще не родился. Узник узнал коменданта и счел его посещение совершенно естественным; он просто не знал, что подобный визит к обычному заключенному был большой редкостью.
— Господин де Шанле, — сказал, поклонившись, комендант, — я пришел узнать, хорошо ли вы провели ночь и довольны ли вы порядками заведения и обращения с вами персонала,
Под словом «персонал» господин де Лонэ подразумевал надзирателей и сторожей: мы уже говорили, что он был очень учтивый человек.
— Да, сударь, — ответил Гастон, — и я признаюсь даже, что такая заботливость по отношению к узнику меня удивила.
— Кровать старая и жесткая, — продолжал комендант, — но какова бы она ни была, это еще одна из самых лучших, поскольку роскошь строго запрещена нашими правилами. Впрочем, сударь, у вас самая хорошая комната во всей Бастилии: в ней жили герцог Ангулемский, маркиз де Бассомпьер и маршалы герцог Люксембургский и де Бирон. Здесь я помещаю принцев, когда его высочество оказывает мне честь прислать их сюда.
— И у них прекрасное жилище, — сказал, улыбаясь, Гастон, — если не считать того, что оно очень плохо обставлено. Нельзя ли мне получить книги, бумагу и перья?
— Книги, сударь, здесь совершенно запрещены, но если вам уж очень хочется читать, поскольку скучающему узнику прощается многое, окажите мне честь навестить меня и положите в карман какой-нибудь из томиков, которые моя жена и я вечно повсюду забываем, тщательно спрячьте его от посторонних глаз, а в следующее посещение возьмите другой; о таком невинном похищении, весьма извинительном со стороны заключенного, в правилах ничего не говорится.
— А бумага, перья и чернила? — спросил Гастон. — Мне особенно хочется писать.
— Здесь нельзя писать, сударь. Точнее, можно писать только королю, регенту, министру и мне, но рисовать можно, и я прикажу, если вы желаете, выдать вам карандаши и рисовальную бумагу.
— Сударь, — сказал, поклонившись, Гастон, — не знаю, чем я смогу отплатить вам за вашу любезность.
— Приняв мою покорную просьбу, с которой я пришел к вам, сударь, поскольку мой визит к вам небескорыстен: я пришел спросить вас, не окажете ли вы мне честь отобедать со мной сегодня?
— С вами, сударь? Право, вы слишком добры ко мне. Общество — и особенно ваше! Не могу даже выразить словами, как я признателен вам за внимание, я готов был бы заплатить вам за него вечной признательностью, но впереди у меня нет ничего, кроме смерти.
— Смерти?.. О сударь, вы чересчур уж мрачны. Стоит ли об этом думать, пока вы живы? Так не думайте больше и соглашайтесь!
— Больше не думаю и соглашаюсь.
— В час добрый! Так помните, вы дали мне слово, — сказал комендант, снова кланяясь Гастону.
Он вышел, мысли же Гастона в результате его визита приняли совершенно другое направление.
И в самом деле, эта вежливость, вначале очаровавшая шевалье, казалась ему менее искренней по мере того, как вокруг сгущалась тьма узилища, рассеянная было присутствием собеседника. Не имела ли подобная любезность целью внушить ему доверие и заставить его тем самым выдать себя и своих товарищей? Он припомнил страшную историю Бастилии, ловушки, расставлявшиеся здесь узникам, знаменитую камеру с подземными тайниками, о которой столько говорили, особенно в то время, когда люди стали позволять себе говорить обо всем, и которой не видел никто из оставшихся в живых. Гастон чувствовал себя одиноким и всеми покинутым, он понимал, что преступление, которое он замышлял, заслуживало смерти, а ему расточали авансы. И это были слишком лестные и странные авансы, чтобы за ними не таилась ловушка. Бастилия оказывала на узника обычное свое действие: он стал холодным, беспокойным, подозрительным.
«Меня принимают за провинциального заговорщика, — размышлял он, — и рассчитывают, что если я и проявлю осторожность на допросах, то буду неосторожен в своем поведении: моих сообщников не знают, не могут знать и, дав мне возможность сообщаться с ними, писать им или по неосторожности произнести их имена, надеются что-то от меня узнать. Во всем этом чувствуется рука Дюбуа или д'Аржансона».
На этом мрачные размышления Гастона не кончились, он думал о своих друзьях, которые ждали, что он совершит свое дело, чтобы самим начать действовать; не получив от него известий и не зная, что с ним сталось, или, а это еще хуже, получив ложные сведения, они начнут действовать и погубят себя.
Но это еще было не все: кроме как о друзьях, а точнее, прежде всего, он думал о своей возлюбленной, о бедной Элен, одинокой в этом мире, как и он; он ведь даже не успел представить ее единственному покровителю, герцогу Оливаресу, хотя и герцог в эту минуту, возможно, был уже арестован или бежал. Что станется с Элен, без опоры, без поддержки, да еще преследуемой этим неизвестным, который разыскал ее даже в бретонской глуши? Эта мысль была настолько непереносима, что Гастон бросился на кровать, всем существом восстав против заточения, проклиная засовы и решетки, удерживавшие его, и колотя кулаками по каменным стенам.
В эту минуту у дверей раздался сильный шум, Гастон вскочил, бросился навстречу и увидел входящего господина д'Аржансона в сопровождении секретаря суда, за ними выступал внушительный отряд солдат. Гастон понял, что сейчас он будет подвергнут допросу.
Сам д'Аржансон, черноглазый и чернобровый, в огромном черном парике, не произвел на шевалье большого впечатления: вступив в заговор, он распрощался со своим счастьем, а попав в Бастилию — и с жизнью. Когда человек находится в таком умонастроении, его трудно испугать. Д'Аржансон задал ему тысячу вопросов, на которые Гастон отвечал только жалобами на несправедливый арест и требовал доказательств своей вины, чтобы убедиться, что суд ими располагает. Господин д'Аржансон разгневался, но Гастон смеялся ему в лицо. Тогда начальник полиции заговорил о бретонском заговоре, это было единственное обвинение, которое он пока выдвигал, Гастон разыграл удивление, выслушал имена своих сообщников, ничего не утверждал и не отрицал, потом, когда чиновник замолчал, очень вежливо поблагодарил его за то, что тот соблаговолил ввести его в курс событий, совершенно ему неизвестных. Д'Аржансон второй раз потерял терпение и начал покашливать, что всегда служило у него признаком гнева. И, как и в первый раз, он перешел от допроса к обвинениям.
— Вы хотели убить регента! — неожиданно заявил он.
— Откуда вам это известно? — холодно спросил Гастон.
— Неважно, я это знаю.
— Я вам отвечу, как Агамемнон Ахиллу: «Коль вам известно все, зачем вопросы ставить?»
— Я не шучу, сударь, — сказал д'Аржансон.
— Я тоже не шучу, — ответил Гастон, — я просто процитировал Расина.
— Берегитесь, сударь, — сказал д'Аржансон, — от такой защиты вам может не поздоровиться.
— Вы находите, что для меня было бы лучше признаться в том, в чем вы меня обвиняете?
— Бесполезно отрицать известный мне факт.
— Тогда позвольте мне повторить презренной прозой то, что я вам сказал стихами: зачем вы меня допрашиваете относительно моих планов, если они вам известны лучше, чем мне?
— Мне нужны подробности.
— Тогда спросите у вашей полиции, которая так хороша, что читает намерения, сокрытые в глубине сердца.
— Гм-гм! — произнес д'Аржансон с таким насмешливым и холодным выражением, что это, несмотря на все мужество Гастона, произвело на него некоторое впечатление. — А что вы скажете мне, если я спрошу у вас о вашем друге Ла Жонкьере?
— Я скажу следующее, — ответил Гастон, невольно побледнев, — надеюсь, что по отношению к нему не совершили той же ошибки, как по отношению ко мне.
— Ага! — сказал д'Аржансон, от которого не ускользнуло, что Гастон вздрогнул от ужаса. — Кажется, это имя вами что-то говорит. Вы хорошо знакомы с господином Ла Жонкьером?
— Я знаком с ним как с человеком, которого мне рекомендовали друзья и который должен был показать мне Париж.
— Да, Париж и окрестности — Пале-Рояль, Паромную улицу и Ла Мюэтт — ведь именно это ему поручили вам показать?
«Они все знают», — подумал Гастон.
— Ну так что же, сударь, — продолжал д'Аржансон все тем же насмешливым тоном, — может быть, и на этот вопрос вы процитируете что-нибудь из Расина?
— Может быть, я бы и нашел какие-нибудь строки, если бы понимал, что вы хотите сказать. Безусловно, я хотел увидеть Пале-Рояль, это очень любопытно, и я много слышал о нем, что же касается Паромной улицы, то я ее почти не знаю, остается Ла Мюэтт, который я совсем не знаю, потому что никогда там не был.
— А я и не говорю, что вы там были, я говорю, что капитан Ла Жонкьер должен был вас туда отвезти. Вы осмелитесь это отрицать?
— Честное слово, сударь, я не буду ничего ни утверждать, ни отрицать, я просто посоветую вам обратиться к нему, и он вам ответит, если сочтет это возможным.
— Бесполезно, сударь, у него уже об этом спрашивали, и он ответил.
У Гастона похолодело все внутри:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48