– Он умер. Балинт тоже был солдатом. Три года назад была битва с турками. Лил дождь. Грязь была повсюду. Нас разбили наголову. Началось отступление. Один из уцелевших рассказал мне, что Балинт… что его лошадь была убита. Он шел пешком. Турки роились вокруг отступавших, захватывая в плен десятки людей, старавшихся выбраться из непролазной грязи.
Шесть месяцев спустя один управляющий шепнул мне, что Балинта нашли. И прежде чем он… объяснил… я помчалась к нему. Я ворвалась к ним, меня не успели остановить. Он умер. Он умер от холода где-то в поле. Стояла зима, и его бросили умирать. И я увидела, Боже, помоги мне, я увидела, что эти турецкие собаки сделали с ним.
Голова Элеоноры упала на плечо к Ахиллу, и его рука сама собой начала поглаживать ее волосы. Она перешла на шепот, борясь с болью, но желая, наконец, выговориться, выговориться ему.
– Он был страшно избит. Они отрезали ему язык и… и… – У нее вырвались рыдания. Как больно вспоминать. Элеонора подняла голову и посмотрела в глаза Ахиллу. Его руки были теплыми, ласковыми, успокаивающими, и ей удалось сказать: – И, Боже милосердный, Ахилл, они отрезали… его мужское достоинство. Я чувствовала такую печаль, такое горе от того, что случилось с ним, как он, должно быть, страдал. Думай обо мне что хочешь, но я жалела его.
А затем, следующим летом, убили Миклоша. Но его смерть была геройской, и он был похоронен с соответствующими почестями. А мне оказали почтение как жене героя.
Вот мужчины, каких я знала, Ахилл. И я действительно думаю о них. – Она приблизилась к губам Ахилла и легонько поцеловала его. – Но когда ты целуешь меня, я не думаю ни о чьих губах, кроме твоих.
Элеонора начала освобождаться от стягивающей ее простыни, и ее формы скоро исчезли под складками.
– Тогда что ты прячешь от меня? – спросил Ахилл.
Элеонора полностью затихла. Слабое шуршание атласа прекратилось.
– П-прячу? – промямлила она.
– Если ты не грезишь о пахнущих фиалками поцелуях, что находится за стеной в твоих глазах?
Элеонора отвела взгляд и несколько раз потянула не поддававшийся угол простыни.
– Опять эта проклятая стена. Я рассказываю тебе всю мою глубокую боль – даже мои братья не знают, как умер Балинт! А ты… Почему эта чертова простыня не развязывается?
Ахилл остановил руку Элеоноры стальной хваткой.
– Что ты прячешь, Элеонора?
– Сейчас, очевидно, меньше, чем я хочу, – ответила Элеонора, стягивая плотно обвившую тело ткань, которая спутала ей ноги, но Элеоноре удалось отбросить ее.
– Ты уклонилась от ответа, – прорычал Ахилл, быстро теряя терпение.
– Пожалуйста, хватит злиться. У меня уже шумит в голове. – Элеонора спрыгнула с кровати и начала собирать разбросанную одежду. Когда она подошла к куртке, которую Ахилл так издевательски бросил поверх ее юбок, она подняла ее и бросила. Куртка попала в кресло, обтянутое голубой с золотом парчой. Элеонора услышала слабый треск, секунду спустя кресло опрокинулось назад, опорные планки с обеих сторон упали, и на высоте плеч появились две ручки в форме мужского…
– Святой Стефан, – тихо пробормотала Элеонора и кинула взгляд на Ахилла. – Хотела бы я знать, какие грехи могут быть больше французских.
Ахилл откинулся назад на мягкую атласную простынь, оперся на локоть и посмотрел на Элеонору.
– Грехи, Элеонора? Их ты прячешь. – Быстрым движением он встал на колени, его совершенное мускулистое полуодетое тело сверкнуло в свете свечей. – Как долго ты вдова?
Элеонора почувствовала в Ахилле напряжение, тревожное ожидание воина, готового биться, после того как он услышал известие о приближении своего врага. Она облизала губы.
– Два года.
– Семьсот дней. – Ахилл обвел рукой золоченую спинку кровати и подался вперед. – Семьсот дней, Элеонора. Без мужа. Без твоего прекрасного возлюбленного. Женщина может совершить много грехов в течение семисот дней. Ты поэтому приехала во Францию? Спрятать свои грехи среди многих?
– Ты знаешь, почему я приехала! Я говорила тебе…
– Я знаю то, что ты говорила мне.
Элеонора безнадежно мяла спутанную простыню, намотавшуюся на нее, и ворох одежды, которую она хотела надеть. Мешало и то, что она чувствовала на себе взгляд, следивший за каждым ее движением, за каждым дыханием.
Элеонора подошла к лакированному шкафу и открыла дверцу, чтобы использовать ее как ширму.
– Находясь между тобой и тетушкой Женевьевой, я также могу попробовать убедить розу цвести зимой. Она считает, что я приехала сюда найти себе мужа. И не имеет значения, что я сотни раз говорила ей «нет». – Дрожащими руками Элеонора завязала юбки, потом закрепила жакет на корсете. Порванная рубашка была бесполезна.
– Свобода, – говорю я ей, – это должно происходить само собой. Я поехала за тобой в лагерь угольщика по собственному решению, просто так… в результате своего выбора. Или, по крайней мере, без возражений на этот счет. Свободная воля! Тетушка не понимает, что я никогда не уступлю насилию. Никогда!
– Рассуждая подобным образом, ты также никогда не станешь янсенисткой.
– Разумеется, и ты не янсенист. Разумеется, ты не веришь, что наша жизнь уже предопределена. Что все, что мы делаем, уже задано и является неизменным. И даже то, что происходит в этой несчастной комнате, было запланировано.
– Чушь! Нет ничего запланированного, в том числе и грехов. – Элеонора захлопнула дверцу шкафа и стояла кое-как одетая. – Один Бог знает, какие грехи ты приписал мне в этой своей черноволосой голове. Я не знаю, что ты хочешь от меня. – Твердой походкой она подошла к двери во двор и остановилась. – Очевидно, тебе нужно не то, о чем думаю я.
– Тут все просто, – произнес Ахилл. – Я хочу всю тебя, в том числе и то, что ты прячешь. И ты мне это дашь.
– Не будь таким самоуверенным, – возразила Элеонора, отбрасывая засов, чтобы открыть дверь. Металлический удар подчеркнул ее слова. – Ты пренебрег тем, что я по доброй воле хотела дать тебе. Я могу больше не предложить.
Она открыла дверь навстречу яркому солнечному свету, ослепившему ее. Но собирались грозовые облака, и небо меняло свой цвет на мрачный серый. Элеонора даже не могла сказать, где находится солнце. «Как символично», – подумала она.
– Я не пренебрег тобой, Элеонора. Я просто отложил принятие предложения.
Элеонора горько рассмеялась:
– Ты сам говорил, что твое назначение придет со дня на день. Ты полагаешь, я своего рода маркитантка, которая последует за тобой на фронт? Подумай еще раз, Ахилл.
Она вышла и закрыла за собой дверь.
– Подумай еще раз, – прошептала Элеонора пустому двору. – Именно ты последуешь за мной.
Сильный ветер тащил Элеонору за юбки, когда она шла по холму в полумиле от замка Дюпейре. Крестьянин, живший неподалеку от развалин, подвез ее до последнего пересечения дорог. Элеонора была благодарна ему за то, что ей не пришлось идти пешком весь путь – она не думала, что ее ноги выдержат, хотя болтовня крестьянина мешала думать. Отсутствие его удивления тому, что леди знатного происхождения с трудом бредет по грязной дороге, заставило Элеонору поразиться, насколько местные жители, должно быть, привыкли к происходящему в замке.
На вершине холма Элеонора задержалась под кроной раскидистого дуба посмотреть на открывающийся вид. Замок был новым и современным, заявлявшим своим видом о богатстве и положении владельцев.
Она присела на низенькую скамеечку, потом снова встала. Внутри было какое-то беспокойство, с которым Элеонора не могла справиться. Руки не держались на месте. Ей хотелось идти. Она предпочла бы чувствовать усталость, чем это… Святой Стефан, что он делал с ней! Элеонора посмотрела туда, где за облаками могло быть солнце. Полдень. Она пошла, потом остановилась. Во всяком случае, она надеялась, что полдень. Если так и было, она могла вернуться с придуманной историей о том, как ее лошадь понесла. Удивленно поднятые брови и понимающие улыбки появятся намного позже, и единственный вопрос будет касаться того, с кем у нее было любовное свидание.
Элеонора неторопливо начала срывать листья. То есть она надеялась, что вопросом будет это.
Позади себя она услышала тихое лошадиное ржание, и ее пальцы прекратили обрывать ветку. Она не была готова так скоро вновь увидеть Ахилла. Элеонора скривилась, вспомнив свою показную смелость на пустом дворе. «Я хочу… то, что ты прячешь», – сказал в голове его голос. Она не была уверена, что будет готова увидеть его еще раз – вообще когда-нибудь.
Но она должна будет это сделать. Ради своей семьи. Ради того, что она прятала от него. Воспоминания о ее реакции на ласки Ахилла заставили ее покраснеть, а ее кожа загорелась жаром так, что его не мог охладить даже ветер. То, что он сделал с ее телом, напугало Элеонору – Ахилл заставил его не подчиняться ей, сковал его огненными цепями, пленил восхитительным горячим жидким… ужасом.
И еще, на короткое мимолетное мгновение она окунулась в незнакомый мир… мир, построенный Ахиллом из его смеха, улыбок, слов, которые могли обидеть или приласкать. Мир, построенный… из чего-то еще. Чего-то такого, что пугало больше всего. Элеонора облизнула губы, внезапно пересохшие от понимания ее собственного лицемерия. Не о своей семье будет она думать, если Ахилл поцелует ее опять так, как целовал в гроте, или коснется ее, или погладит, или…
– М-мадам? – спросил дрожащий голос. Элеонора почти пошатнулась от облегчения, что это был не Ахилл. Она выронила дубовый лист, который рвала пальцами на мелкие кусочки, и обернулась.
– Жан-Батист? – удивленно произнесла она. Юноша стоял в нескольких шагах от нее на склоне холма, в руках он крепко сжимал поводья ее мерина. Казалось, что его немного качал ветер. – Ты заблудился и не нашел дорогу назад в замок?
Жан-Батист поклонился, когда обрел устойчивое положение.
– Нет, мадам. Я ждал вас в крестьянском доме у пересечения дорог. – Он приложил руку к своей голове. – Я думаю… думаю, я выпил слишком много вина. Ожидание… оно вызывает жажду.
Элеонора нахмурилась. Напряженность в теле породила в ней раздражение и нетерпение. «Я должна была идти, – подумала Элеонора, – я должна была идти».
– Ждал меня? Зачем?
Юноша откашлялся и переступил с ноги на ногу.
– Вернуть вам лошадь, – ответил он, протягивая поводья. – Леди в Париже не похожи… то есть месье, мой хозяин, он не… – Жан-Батист наклонил голову, потом посмотрел на Элеонору сквозь опущенные ресницы. – Зачем вы дали деньги, чтобы помолиться за ту маленькую девочку?
– Помолиться за?.. Ах, в Эпинале. – Элеонора широко развела руки. – Ее мать казалась такой обезумевшей. Молитвы могли бы успокоить ее, – сказала она, потом добавила с ласковой улыбкой, какую только могла изобразить: – Иногда нам дается то, за что мы молимся. «А иногда нет», – мысленно добавила она.
Жан-Батист начал энергично качать головой и моргнул.
– Правда, правда. Моя мать, она болела, и месье граф, он заплатил за много молитв, и ей снова стало лучше и…
– Ты сказал, что Д'Ажене заплатил за молитвы?
– Да, мадам. Если священник не иезуит, сказал месье. Он ненавидит иезуитов. Отец говорит, что это из-за его наставника и… и всего такого. И месье хорошо заплатил. Вот почему я рассказал ему, что вы сделали.
– Я далеко не святая, Жан-Батист, – сказала Элеонора. Образ Ахилла, полураздетого и прекрасного, заполнил ее разум, и она почувствовала, как ее тело возбуждается от трудновыразимого голода. Чтобы успокоиться, Элеонора оперлась рукой о ствол дерева. Ах она была далека, очень далека от того, чтобы называться святой.
Юноша втянул голову в плечи.
– Я мало знаю святых. Однажды видел кость пальца святого Флоренция, хотя… – Его слова оборвались, и быстрым движением человека, которому в последний момент удалось собрать все свое мужество, он перебросил поводья через нижнюю ветку дуба.
Жан-Батист, покачиваясь, снова поклонился:
– Но я знаю, что будет лучше, если вы вернетесь на своей лошади. Я слышал, о чем они все болтают. В Париже. Раньше… – Он покраснел и замер во внимании, его глаза приняли этот отсутствующий, пустой взгляд, который Элеонора очень часто видела у французских слуг. – Я не знаю, почему месье так зол на вас, мадам, но, даже если он выпорет меня, я хочу, чтобы вы взяли лошадь.
– Выпорет тебя? Он это делает? – спросила Элеонора, мысленно ругая себя за то, что заставляет слугу говорить.
– Н-нет, – ответил Жан-Батист. – Пока еще нет. Хотя, бывает, орет. Иногда. Когда злится… – Юноша кивнул, а Элеонора улыбнулась и сказала:
– Ну, спасибо тебе за лошадь. Я не знаю, сколько пересудов это остановит, но ты оказался таким внимательным. А сейчас тебе лучше вернуться в замок, пока твой хозяин не обнаружил, что ты не подчинился ему, а то, я полагаю, он тоже будет пребывать в подходящем настроении для ора.
Слуга поклонился и начал своего рода спотыкающейся рысцой спускаться с холма.
– И держись подальше от крестьян, которые так щедро угощают вином! – крикнула Элеонора ему вслед. Жан-Батист доброжелательно помахал в ответ и продолжил свой путь к замку. Элеонора сложила руки на груди и прислонилась к стволу дуба, глядя на лошадь.
– Я бы и сама хотела иметь с собой несколько бутылок этого крестьянского вина, – тихо сказала она мерину. Тот потряс головой из стороны в сторону, звеня уздечкой. – Ты прав. Напиваться из-за Ахилла – плохая идея.
Она подумала о его искусных руках, прекрасном дьявольском лице, великолепном дьявольском теле и его…
– Напиваться из-за Ахилла – очень плохая идея. – Элеонора опустила руки, одернула юбки, пытаясь привести в порядок кринолин.
«Перестань думать о том, что случилось в гроте!» – выругала себя Элеонора. Она подошла к лошади и, используя как опору нижнюю ветку, взобралась на нее.
– Я не должна терять голову. Я не могу уступить ему. – Элеонора пришпорила лошадь, направляясь к замку Дюпейре. – Я не могу уступить… сыну дьявола, платящему за молитвы!
Сын дьявола, чьи черные глаза разрушили ее точно так же, как она сломала кресло в гроте. Сын дьявола, который показал ей рай и мир, что могли находиться в нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49