Снежинки бесшумно влетали сквозь решетку в мою клетку, кружились белым хороводом и падали мне на лицо. Словно кто-то гладил меня по щекам нежными пальцами и нашептывал тихую колыбельную, чтобы я заснул. Моя голова поникла, веки закрылись, и я погрузился в объятия дремоты.
Никогда больше я не спал так хорошо. В последующие месяцы суровой, тяжелой зимы я победил и убил нескольких человек в бою и один раз на тренировке. Я отрезал носы осужденным преступникам и уши наказанным рабам. Я наносил глубокие раны наемным бойцам – римским гражданам, которые жаждали славы и богатства.
Когда я в последний раз говорил с иудеем Самуилом, он горестно причитал, что если когда-нибудь ему суждено родиться заново и вернуться на эту землю, он непременно будет жить в башне, окруженный всякими безделушками. И будет счастливее всех на свете. Мы сидели в клетке и ожидали боя, в котором нам предстояло сразиться друг против друга. Он попросил меня: «Когда придет время, сделай это быстро».
Он был моим другом. Как я мог поступить иначе? Когда он соскользнул с моего меча и рухнул в пыль, я оплакал его и попросил богов, в которых не верил, проследить, чтобы его желание исполнилось.
Молодой мирмиллон обходил меня по кругу, приближаясь с каждым шагом, но оставаясь вне досягаемости. В сером свете пасмурного дня его лицо казалось мертвенно-бледным. Он был неопытен. И очень, очень испуган.
Он сделал выпад. Его голова оказалась так близко, что я разглядел гримасу на морде отвратительной металлической рыбы, венчавшей его тусклый нечищеный шлем.
Я ударил его щитом так сильно, что одним ударом сломал ему нос.
Сфинктер мирмиллона расслабился, и горячие испражнения хлынули черной волной, такие зловонные, что я затаил дыхание и быстро отступил.
Юноша стоял в позорном одеянии из собственных испражнений, струившихся по его ногам. От глубокого стыда он опустил голову. Зрители взревели.
«Добей его! – орали из толпы.– Добей!»
Как я мог убить мальчишку, который боялся умереть?
Я поднял над головой свой короткий изогнутый меч и обошел вокруг мирмиллона. Мне было отвратительно это место. Этот мальчишка был совсем не тот, кого я искал. Я закричал во весь голос:
– Атанатос! Ты видишь меня здесь? Где ты, трус? Я – твоя критская комета, я вернулся! Почему ты не пришел встретиться со своей памятью о Трое?
По толпе пробежало какое-то беспокойство. Не знаю почему. Мне некогда было об этом задумываться.
Меня быстро привел в чувство молодой мирмиллон, который ударил меня в спину широким овальным щитом. Я повернулся к юноше и закричал от гнева, возмущенный его вероломством:
– Ты напал на меня, когда я дал тебе возможность отдышаться? Этому тебя научили в Капуе?
Мы обменялись несколькими быстрыми ударами. Быстрыми, яростными и жестокими. Горячая кровь хлестала у него из носа, словно ранние весенние цветы.
Толпа снова завопила, на этот раз из-за поединка, закончившегося в десяти футах от нас. Изрубленное тело побежденного воина лежало у ног димахерия, который вращал свои два клинка, ожидая, когда ему прикажут нанести последний удар.
Молодой испуганный мирмиллон, глаза которого были выпучены, как яйца, воспользовался случаем и вонзил клинок мне в бок, да еще и провернул лезвие.
У меня перехватило дыхание, когда я почувствовал близость ледяных вод подземного мира. Я задохнулся от боли, пострадав от собственной самонадеянности и меча этого щенка. Я согнулся пополам и упал на колени, молясь, чтобы на этом все не закончилось.
В этой жизни я даже не увиделся с Атанатосом. На земле ли он сейчас вообще? Или затерялся где-то за долгие годы моего отсутствия? Может быть, моя ярость тщетна?
Раздался одинокий крик:
– Не дайте этому человеку умереть от руки того, кто обгадился, хоть и победил!
Грубый хохот, который последовал за этими словами, заставил меня поднять палец вверх и просить милосердия.
Молодого мирмиллона вырвало, пока он ожидал дальнейших указаний. Каша выплеснулась из желудка ему на грудь. Я услышал, что он шепотом бормочет что-то на непонятном языке. Наверное, он никогда еще никого не убивал. У него явно не было вкуса к убийству.
Когда кто-то закричал: «Митте!», юноша обрадовался голосу рассудка. Когда толпа подхватила этот крик, я испугался, что моя надежда окажется ложной. Или я все же спасен?
Я поднял взгляд. Пальцы указывали вверх. Я не умру.
Из-за потери крови я лишился сознания, когда меня тащили через ворота – не через триумфальную арку, предназначенную для победителей, а через грязный, темный проход для побежденных.
Стоны юных невест, выстроившихся вдоль черного прохода в надежде, что их длинные влажные волосы раздвинет твердое копье побежденного и тем самым дарует им плодотворное замужество, слились в оглушительный, жалобный и мелодичный вой. Жалкие отбросы общества тянулись к моим ранам, чтобы лизнуть крови в слепой надежде вернуть силу своим иссушенным конечностям и вялым членам, – они так возмутили меня, что я яростно взревел и принялся пинать их ногами.
Меня отправили не в санаторий и не в сполиарий, где с мертвых бесцеремонно сдирали одежду и доспехи. Вместо этого меня окружили шестеро гордых преторианцев. Они загнали меня в клетку, словно зверя, и повезли по извилистым улицам Рима.
Я крепко зажал рану в боку, чтобы внутренности не вывалились наружу, и закричал, стискивая поломанные зубы:
– Куда вы меня везете?
Преторианцы ответили со смехом:
– Цезарь желает знать, почему ты объявил войну его лекарю.
Атанатос – лекарь Нерона?
Меня провезли мимо Палатинского холма, где женоподобные жрецы храма богини-матери Кибелы, привезенной из далекой Фригии и прижившейся в Риме, смотрели мне вслед с пониманием и удовлетворением.
Мы быстро проехали тридцать лиг до Сублаквея, где у Нерона была вилла на берегу Симбрувийского озера.
Мы прибыли туда в сумерках, когда пугающая комета казалась всего лишь пятнышком на вечернем небе. И все же солдат беспокоило это знамение. Комета означает смену власти, и люди уже начали спрашивать, не свергли ли Нерона с трона.
Преторианцы разговаривали об этом, пока тащили мое ослабевшее тело в темную дыру. Там, при тусклом свете факела, они бросили меня на массивный стол.
В комнату быстрым шагом вошел лекарь. Я не узнал его в лицо, но почувствовал его природу. Словно змея, которая пробует воздух на вкус, я понял, что это Атанатос.
– Быстро,– сказал он, приказывая своим рабам разложить обширный набор блестящих хирургических инструментов. Сам он тем временем осмотрел мои глаза и выслушал сердце.– Он не одурманен. Вы не давали ему ни белены, ни опия?
Преторианцам не было до этого дела. Это Атанатос должен лечить, а не они. Не ответив ему, солдаты вышли на свежий воздух.
Атанатос действовал быстро и уверенно. Он срезал с меня грязную одежду и опытным взглядом обследовал мои раны.
Меня затошнило при виде такой фальшивой заботы.
– Атанатос, я вижу, ты все еще жив. Неужели мир не устал от тебя?
– Нет, Киклад, не устал,– в его голосе не было ни капли сочувствия, только сдержанное раздражение.
Я подавился собственной кровью.
– Как ты это делаешь?
– Я свободен, потому что люди предпочитают ничего не замечать.
Он вонзил пальцы вглубь раны и ощупал самую мою суть. Вытащив наружу окровавленные внутренности, Атанатос принялся внимательно изучать рваные раны. Я сопровождал его действия такими душераздирающими воплями, что он даже прижал свои изогнутые уши.
Руками, измазанными по локоть в моей крови, он потянулся за бронзовым скальпелем и без предупреждения разрезал мою плоть. Неровные, почерневшие обрезки он бросил на пол крысам – как будто готовил обед из испорченного мяса, сберегая тот кусок, который еще можно было сохранить.
– Посмотри на свои раны, это же острова мучений. Киклад, ты просто жалок.
Он взял в руки изогнутые крючья и вытащил мои внутренности, чтобы получше их рассмотреть. Определив потоки моих жидкостей, Атанатос зажал их грязными пальцами.
– Я кое-чему научился у тебя. Твоя кровь – очень необычная жидкость. Согласись, Киклад, было бы чудесно, если бы однажды мы с тобой слились воедино, если бы я нашел способ смешать твою и мою кровь, стереть твои мысли и похитить твою силу?
В полубреду от мучительной боли, содрогаясь от близости Гадеса, я прошептал:
– Ты хочешь то, что есть у меня? Так возьми это. Мне оно больше не нужно. Я пойман в ловушку времени. Я не в силах дальше нести это бремя, это сведет меня с ума. Ты победил! А теперь помоги мне умереть.
– Ха! Хотел бы я, чтобы все было так просто. Но мне придется собрать тебя воедино, вонючий безумец.– Он щелкнул пальцами, не удостаивая своих рабов взглядом.– Несите шовный материал.
Собрав остатки сил, я поднял руку и ухватил его за запястье.
– Зарежь меня. Прикончи!
– Я не могу – по повелению Цезаря! Одно упоминание о Трое и греках – и он сходит с ума, желая услышать новую историю о древних временах, о женоподобное недоразумение. Если мне придется еще раз выслушать его погребальную песнь под звуки лиры, я, клянусь, задушу его струнами этой лиры. У тебя есть выбор, ты можешь исчезнуть на сотни лет и вернуться по какой-то странной прихоти. А мне приходится терпеть эти бессмысленные глупости. Нет, нет, мой дорогой Киклад, задержись еще немного. Раздели мои печали.
Он вынул пару листьев из маленького мешочка, вмял их в медовый шарик и поднес к моим губам.
– Съешь это.
Я отказался. Он зажал мне нос и подождал, пока я открою рот, чтобы вдохнуть, а потом сунул шарик мне в рот и удерживал челюсть, пока я не проглотил снадобье.
– Это ради твоей же пользы.
Я сильно сомневался в этом.
Вернулся его раб – высокий, тощий человек с тусклыми впалыми глазами и болезненно-желтоватой кожей. Раб принес большой глиняный горшок, поставил его и снял крышку. Атанатос сунул внутрь длинные стальные щипцы.
– Посмотри на мою работу, Киклад. Посмотри, что я могу сделать, чего я достиг за те годы, пока тебя не было. У этого раба была катаракта. Я удалил бельма, и к нему вернулось зрение. Ты истекаешь кровью – я могу остановить ее.
Он выловил что-то в горшке и вынул это. В щипцах извивался муравей размером с мой большой палец. Муравей возмущенно дергал тонкими полупрозрачными лапами. Его блестящее суставчатое тельце ворочалось, крепко зажатое металлическими щипцами. Атанатос поднес насекомое ближе ко мне, чтобы я рассмотрел его получше. Челюсти муравья щелкали у меня перед глазами. Горшок был до краев полон этих отвратительных насекомых, которые копошились там и лезли друг на друга, пытаясь выбраться наружу.
Я испугался.
– Что ты собираешься делать?
– Зашить твои раны.
Атанатос схватил кровоточащий лоскут моей плоти и приложил к нему муравья. Муравей безжалостно вонзил свои челюсти, крепко зажав рану. Меня пронзила невыносимая, жгучая боль. Но Атанатос не позволил муравью укусить дважды. Одним быстрым движением он отделил голову насекомого от тельца, оставив ее на месте, и отбросил тельце прочь.
– Я называю их скобами.
Мне было все равно, как он их называет, и муравьям, наверное, тоже.
– Убери из меня эту гадость!
– Твои телесные жидкости растворят их и выведут из тела! Лежи спокойно! У меня еще много работы.– И он с жестоким великодушием приставил ко мне следующего муравья.
Горькие слезы невыносимой боли смочили пыль, коркой запекшуюся на моих щеках. Я приподнял голову над столом, переполненный гневом, копившимся долгие годы.
– Ты ответишь за злодеяние, которое совершил в прошлом.
Атанатос взмахнул передо мной окровавленными щипцами.
– О каком злодеянии ты говоришь? У каждого человека есть прошлое. Мое прошлое длится тысячу лет. И продолжится еще тысячу лет. И еще тысячу. Как может твое сердце так долго хранить и лелеять такую ненависть?
Я спросил:
– Почему ты это сделал? Почему ты отнял ее у меня?
Атанатос не ответил. Его лицо стало спокойным и задумчивым – он вспоминал. А потом искренне удивился:
– Отнял у тебя?.. Кого?
Он даже не помнит?! Каждый мой день и час были переполнены скорбью, а для него ничего не значат те бедствия, которым он был причиной. Я растерялся. Моя жизнь потеряла смысл, стала зияющей дырой, из которой он вырвал самую суть. А он даже не соблаговолил это запомнить! За это он достоин презрения.
Я плюнул ему под ноги и простонал:
– Мойра! Средоточие моей жизни. Моя любовь. Моя жена.
Достигли ли цели мои слова? Затронул ли я хоть какую-то струну его непотребного сознания, которая позволит ему постичь мою боль и страдания?
Мои слова его не тронули.
– Ой, да ладно тебе. Это же было тысячу лет назад. Она давно превратилась в прах, мой дурачок-фаталист, и то же самое стало бы с ней без моего участия. Она была прахом и останется прахом. Она не восстанет вновь.
– Она восстала.– Я прижал руку к сердцу.– Она живет здесь.
– Киклад, ты получил дар. Дар, который по праву принадлежит мне,– но это не важно, я позабочусь, чтобы в конце концов он мне достался. И ты ждал семьсот лет ради того, чтобы провести пять минут со мной? Надеюсь, ты не считаешь, что это время потрачено впустую. Твоя мстительность ничего не исправит. Это осталось в прошлом. Двигайся дальше.
Атанатос говорил ровным, спокойным голосом, но инструменты, которые он отложил, звонко лязгнули, и я понял, что у него дрожат руки. Он боялся меня больше, чем желал показать.
Меня напоили успокоительным, зашили мои раны, вымыли и смазали маслом мое тело, грязные лохмотья выбросили. Ухаживал за мной угрюмый раб Атанатоса. Его очень удивляло, что таким, как я, кто-то заинтересовался. Раб бросил мне ломоть хлеба и велел идти за ним.
Я едва мог стоять, магия Атанатоса вымотала из меня последние силы. Помню, что трава под моими босыми ногами была холодной и мокрой. Не было запаха цветов – они пока не вернулись, зато в воздухе несло гнилью и разложением, испарениями перепревших листьев, дымом и влажной черной почвой, смоченной дождем.
Я плохо понимал, что происходит на вилле Нерона. Ярко окрашенные стены здания как будто пульсировали, словно вилла дышала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45