— Но я хочу знать, почему они ушли отсюда, почему они рискнули на этот безумный, невозможный побег в Вайоминг. Если все, что вы говорите, правда, если вы кормили их и руководили ими…
— Они дикари, — тупо повторил агент Майлс.
— Тогда я должен попросить вас показать мне ваши бухгалтерские книги, — холодно произнес Джексон, решив, что если нужно будет припугнуть Майлса, он это сделает. — Раз вы не желаете отвечать на самые простые вопросы…
Старик и старуха испуганно уставились на репортера. Майлс устало покачал головой. Тетушка Люси, нервно стискивая руки, сказала:
— Но ведь вы же не допускаете, что…
— Я допускаю все, что вынужден допустить. Я сказал вам: моя газета будет к вам справедлива, а мы располагаем влиянием, о чем хорошо известно и конгрессменам, и сенаторам, и даже президентам.
Наступило долгое молчание, нарушаемое только тиканьем стенных часов и коротким, отрывистым поскрипываньем качалки, в которой сидела тетушка Люси. Затем она пробормотала:
— Расскажи ему, Джон.
— Да, все равно это выплывет наружу.
Тетушка Люси расплакалась:
— Я чувствовала, что это дурно. Но кто знает, что хорошо и что дурно! И я говорила Джону, но ведь так трудно разобраться…
— Простите, — сказал репортер, — очень сожалею…
— Отсюда бежало трое индейцев, — сказал агент Майлс.
— Шайены?
— Да, из того же селения. Это против правил агентства, и я решил, что если их не наказать, тут никто не останется. Поэтому я послал за вождем и велел ему выдать мне десять человек, чтобы отправить их в тюрьму в качестве заложников.
— Но разве тех трех нельзя было поймать и вернуть?
— Едва ли, — сказал Майлс.
— А тех десятерых потом отправили бы на Тортегесские острова?
Майлс кивнул.
— Именно тогда они и ушли? — спросил репортер.
— За теми десятью в их селение был послан отряд с гаубицей.
— И это всё?
— Почти всё, — вздохнул Майлс. — Остальное вам должно быть известно — недостаток питания, малярия, отсутствие хины, лекарств. Я должен был кормить только некоторых из них, выбирать. А разве хорошо заставлять человека делать отбор и решать, кого кормить, а кого обречь на голодную смерть!
Репортер не отвечал. Он сидел сгорбившись, разглядывая полосы красной пыли, уже въевшейся в кожу его башмаков.
Майлс встал, подошел к столу и взял одну из бухгалтерских книг.
— Здесь указано, чего мы недополучили, — сказал он, — мяса — семьсот тысяч фунтов, кофе — тридцать пять тысяч фунтов, сахару — семьдесят тысяч фунтов, бекона — тридцать тысяч фунтов, муки — триста сорок тысяч фунтов…
— Недополучили?
— Именно недополучили, — беспомощно подтвердил Майлс. — Если вы напечатаете все это в вашей газете, меня уволят, а продовольственное положение лучше не станет.
— И все-таки люди-то ведь умирали от голода, — холодно сказал репортер.
— Некоторые умирали от голода, другие — от малярии, третьи отправились на охоту за бизонами туда, где бизонов давно нет. Но что я могу поделать? Мне приходится решать, кому есть, кому не есть. Я делал все, что мог. Я должен был оказывать предпочтение крещеным индейцам, хотя и они полудикари, перед язычниками, которые причиняли только неприятности и беспокойство.
— Вероятно, вы были вынуждены это делать?
— Не судите нас слишком жестоко, — сказал Майлс, когда репортер поднялся.
Тот кивнул и вышел, не оглянувшись на стариков.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Октябрь — ноябрь 1878 года
ПОБЕДИТЕЛЯ И ПОБЕЖДЕННЫЕ
Генерал Крук ни на минуту не терял след индейцев, как его потеряли Мюррей, Фитцжеральд, Траск, Мастерсон. Ведь Крук сидел над картой, а на карте сотня миль равняется одному дюйму, и даже десять дюймов могли быть охвачены все сближающимися кольцами, по которым двигалось его двенадцатитысячное войско. Крук напоминал человека, который сидит у себя во дворе и наблюдает за муравьем, делающим отчаянные усилия, чтобы спастись. Но муравей не может спастись, хотя он и живет в своем собственном мире, ничего не ведая о человеке.
— Войска из Сидни, Норт-Платта и Кирни шли на сближение, выполняя операцию, известную под названием «клещей». Три длинные руки, протянувшиеся к югу, медленно, но крепко охватывали шайенов. А навстречу, с юга на север, со своими двумя кавалерийскими эскадронами нажимал Мюррей.
Единственный выход был на север, и генерал Крук приступил к его замыканию. Ширина этого выхода — от Норт-Платта до Сидни, вдоль реки Платт — равнялась ста пятидесяти милям, и Крук решил закрыть его так плотно, чтобы даже мышь не могла проскользнуть через него.
Тихоокеанская железнодорожная линия между этими двумя городами шла параллельно течению реки, и Крук направил туда два воинских поезда: один из Сидни на восток, другой из Норт-Платта на запад. В обоих поездах были гаубицы. Выпуская клубы дыма, точно разъяренные драконы, поезда день и ночь курсировали взад и вперед.
В добавление к поездам Крук поставил два кавалерийских эскадрона в Огаллале — географическом центре выхода. Эти эскадроны поддерживали непрерывную связь по телеграфу с Сидни и Норт-Платтом и по меньшей мере с десятком железнодорожных станций, расположенных на линии. Эскадроны могли быть немедленно переброшены в любой пункт, в котором появились бы шайены.
На северной стороне железнодорожной линии, где полоса земли, охваченная рукавами реки Платт, образует восточный выступ, пехотные части были расположены цепью, находившейся в полной боевой готовности. Днем пешие патрули просматривали во все стороны пространство почти в сто миль. Ночами их костры горели на горах и в долинах, в прериях и на песчаных холмах, точно древние сигнальные огни, предупреждавшие о появлении врага. Жители Огаллалы и Сидни присоединились к войскам, чтобы увеличить число патрулей и поддерживать костры, и намеревались участвовать в решающей битве.
С юга вести о приближении шайенов бежали по сверкающей паутине телеграфных проводов. Люди с зелеными козырьками для защиты глаз получали сообщения и от странствующего в поисках работы батрака, и от мексиканского пастуха, и от ковбоя, и от фермера, выглядывавшего из окна, защищенного ставнями. И при желтом свете керосиновых ламп пальцы людей с зелеными козырьками нервно выстукивали новости о битве на Смоки-Хилл; об индейском лагере на южном рукаве Рипаблик-Ривер; о требухе, оставшейся на месте, где шайены свежевали угнанный скот; о двенадцати лошадях, уведенных из ранчо; о широком следе, оставленном на мягком грунте речного русла; о столбах дыма, высок поднявшихся в небо; о топоте копыт звездной ночью прериях.
За этим мчавшимся куда-то индейским племенем, затерявшимся в просторах северо-западного Канзаса и юго-западной Небраски, следила вся нация: люди в Вашингтоне торопились покончить с этим неприятным делом; журналисты — встать на ту или другую сторону; путешественники — поглядеть на шайенов, скачущих вдоль пути, по которому следовали трансконтинентальные поезда; читатели газет — узнать о самой захватывающей сенсации: об отмщении за разгром Кастера и о том, что нация наконец освобождена от воспоминаний о краснокожих, некогда называвших эту землю своей.
Мир узнал, что они перешли северную границу Канзаса и переправились через Рипаблик-Ривер в южной Небраске, хотя два кавалерийских эскадрона висели на их фланге. А когда Мюррей и его солдаты оторвались от них, они все же не затерялись для других людей, одетых в синие мундиры.
Майор Торнбург телеграфировал Круку из Сидни:
«Возможна попытка шайенов переправиться завтра через Платт-Ривер вблизи города».
Шайены переправились в ту же ночь, но не у Сидни или у Норт-Платта, где их скорее всего ожидали и где непрерывно курсировали воинские поезда. Они переправились в центре капкана, менее чем в двух милях от Огаллалы, где сторожевые костры горели на песчаных холмах подобно нити блестящих бус.
Позднее, когда шайены проскользнули через сеть и вырвались из мышеловки Крука, историю этой переправы удалось восстановить по частям. Ночью, ведя своих пони на поводу, подошли они к реке Платт почти напротив Огаллалы. Шайены, должно быть, так близко были от города, что видели его огни, сторожевые костры и неясные очертания людей, проходящих перед ними. Они растянулись длинной узкой колонной, разбившись на группы по два-три человека; шли рядом со своими лошадьми, шепотом успокаивая их, уговаривая и лаская.
Белый человек может понимать своего коня, но шайен настолько сроднился с ним, что умеет передавать ему свои желания простым прикосновением руки, лаской, словом, сказанным вполголоса.
Так, маленькими группами, ведя своих лошадей по рыхлому песку, они добрались до железнодорожного полотна. Молодой солдат в воинском поезде, наслаждавшийся непрерывной, хотя и бесцельной ездой туда и сюда и мурлыкавший какой-то мотив, вдруг умолк и заявил, что ему почудилось конское ржанье. Позднее об этом вспомнили, но в ту минуту, как ни напрягали слух другие солдаты, они ничего не услышали. У одного из сторожевых костров тревожно залаял пес, но пес лает и на койота. Позднее припомнили и этот лай. Кроме того, остались отпечатки ног, также свидетельствовавшие о чем-то.
Должно быть, индейцы провели своих лошадей через железнодорожное полотно с таким же мастерством, с каким цирковой эквилибрист идет по туго натянутой проволоке. Оставленный ими глубокий след свидетельствовал о медленности их продвижения между сторожевыми огнями. Солдаты слышали лай койота, но, вероятно, это индейцы перекликались между собой. Кое-где в песке остались углубления, указывавшие на то, что шайены лежали здесь, с бесконечным терпением выжидая удобной минуты. Собака, видимо почуявшая их, отошла не больше чем на двадцать ярдов от костра и на следующий день была найдена задушенной. Воин-индеец, должно быть, лежал здесь рядом с еще теплым телом собаки и слушал, как люди у костра кричали: «Билли, Билли! Куда ты запропастился! — И добавляли сердито: — Вот глупая собака! Теперь до утра не найдет дороги обратно!» А утром труп удушенной собаки также прибавил кое-что к рассказу.
Шайены должны были пройти так больше мили, медленно, терпеливо, сохраняя полное молчание. А на следующий день фермеры, лавочники из Огаллалы и солдаты покачивали головой, дивясь хитрости индейцев. Но, пройдя эту милю, они снова вскочили на пони и помчались опять на север…
Крук, рассвирепев, выложил майору Торнбургу свое мнение о его проницательности, и Торнбург, горя ненавистью и злобой, пустился вслед за шайенами.
Мюррей, точно прикованный к следу, пересек северный рукав реки Платт и вступил в пустынную область — песчаных холмов, где исчезли шайены. Милях в двенадцати от реки он встретил весьма мрачно настроенных кавалеристов Торнбурга. С этого пункта маленькая армия, состоявшая почти из семисот человек, пошла по следу совместно.
Кавалеристы Торнбурга выглядели свежими, аккуратными, подтянутыми. Они с удивлением разглядывали измученных, исхудалых людей, оставшихся от отряда Мюррея. Этими обросшими, измотанными солдатами командовал тощий хмурый человек, похожий на призрак.
Но когда Торнбург заявил: «Не находите ли вы, капитан, что с этого пункта преследование индейцев можем вести мы? Вашим людям необходим отдых, вы так далеко ушли от своего форта», Мюррей бросил на него такой взгляд, что Торнбург больше не промолвил ни слова.
К вечеру они добрались до места, где след разделялся надвое: один шел на север, другой — на запад, в обширную пустынную область песчаных холмов. Как раз там, где след разделялся, они увидели признаки недавней стоянки.
Торнбург посмотрел на Мюррея; тот решительно заявил:
— Я пойду на север, майор, если вы ничего не имеете против.
Торнбург пожал плечами и, хотя он был старше Мюррея по чину, все же не пожелал вступать в пререкания с этим сумасшедшим. Уинт вздохнул, но ничего не сказал. Ночью два эскадрона из форта Рено разбили лагерь отдельно от остальных, и утром Торнбург с удовольствием увидел, что они двинулись в путь.
Сам он направился по следу, идущему в песчаные холмы.
Марш был трудным, продвижение медленным. Лошадиные копыта глубоко уходили в мелкий, сыпучий песок. Когда же поднимался ветер, облака мелких, острых песчинок набивались людям в легкие. Солдаты ехали в угрюмом молчании, тщетно пытаясь защитить лицо и рот. Когда под вечер отряд наконец остановился на отдых, то оказалось, что он сделал не более двадцати миль. Кавалеристы разбили лагерь в неглубокой лощине. Пухлые валы низких холмов кое-как укрывали их от все усиливавшегося ветра.
Глядя в молчании, как кроваво-красное солнце опускается за покрытые скудной травой холмы, люди испытывали странную тревогу. Местность была безлюдная, угрюмая — не пустыня и не прерия, — без всяких признаков жизни, даже птицы не летали, даже не трещали кузнечики. Более всего она походила на дикий, заброшенный морской берег с бесконечными песчаными дюнами.
Ночью ветер вздымал пески, и они текли, точно воды, и даже утром все еще продолжали крутиться небольшими водоворотами. Люди кашляли, отплевывались и пытались вытряхнуть песок из сапог и одежды, но он был повсюду — в пище, в каждой маленькой трещинке, в складках кожи. Лошади тоже беспокоились; их то и дело пришпоривали, заставляя силой идти по почти засыпанному следу.
— Не считаете ли вы, сэр, что надо бы позаботиться о воде? — обратился к майору лейтенант Брейди. — У нас ее осталось очень мало.
— Так же как и у них, — коротко ответил майор, кивком указывая на след.
К полудню след исчез, занесенный песками.
До конца дня они шли в направлении, взятом индейцами. Когда они молча разбили лагерь, офицеры обошли всех и отобрали фляги. Драгоценной воды оставалось совсем мало. Каждому было выдано по одной кружке. Остальные фляги были сложены в кучу; охрана их была поручена сержантам Рейну и Морисею.
Когда утром заиграл горн, солдаты увидели, что солнце встает в какой-то тусклой дымке. Песок и туман смешались, образовав низко нависшую над землей пелену. Люди угрюмо получали свою порцию воды, поглядывая, как их пустые фляги гремящими связками нагружают на вьючных лошадей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31