— Это был просто известный жест, — заметил, улыбаясь, Эвартс. — В конце концов, любой договор с индейскими племенами только жест.
— Я могу привести три законных основания, аннулирующих такой договор, — сказал министр юстиции.
Попыхивая сигарой, Шурц кивнул головой:
— Во-первых, если суверенное государство заключает договор с другим суверенным государством, такой договор сохраняет силу только до тех пор, пока оба государства остаются суверенными. В данном случае о суверенности говорить не приходится; если даже эти индейцы были суверенными в областях, которые они населяли, они теперь не являются таковыми. Самый факт их изгнания с территорий, на которых они проживали, исключает всякие притязания на суверенитет. Во-вторых, такой договор обусловлен дружественными отношениями. С той минуты, когда индейцы объявили нам войну, договор был аннулирован. Правда…
В эту минуту вошел Хейс. Все встали, но президент сказал:
— Пожалуйста, садитесь, джентльмены, прошу вас.
Большую часть совещания занял железнодорожный вопрос. Хейс, уставший, измотанный, тщетно старался распутать этот клубок нарушенных обязательств, взяточничества и обманов.
И снова Карл Шурц забыл дарлингтонскую проблему; осталось только бесцельное желание узнать о третьем юридическом основании Дивенса, но и это желание было забыто. Он все более горячился в связи с поднятым на совещании вопросом, все громче выкрикивал свои возражения, причем его грубое горловое немецкое произношение становилось все явственнее.
Когда он вернулся в свое министерство, папка с дарлингтонским делом была убрана с его стола.
Вернул его к этой теме Джексон, вашингтонский корреспондент «Нью-Йорк геральд», но уже два дня спустя, в течение которых министр внутренних дел успел совершенно забыть инцидент в Дарлингтоне.
Шурц сам был журналистом; он прочитывал ежедневно множество газет и имел собственное мнение насчет того, чем должна быть пресса. Иногда ему просто жутко становилось при мысли о влиянии газет в Америке и о том, какой силой они могли бы быть. И вместе с тем он видел, что эта сила продажна, развращена, поставлена на службу тирании, обману, ненависти и предрассудкам.
— Вы можете дать мне кое-что интересное, — сказал Джексон, входя к нему в кабинет.
— Вы так думаете? — улыбнулся Шурц.
— Я знаю, вы не любите разговоров об индейцах, «вступивших на тропу войны», но мой редактор говорит, что в Канзасе назревает война.
— Тогда отправляйтесь в военное министерство, — пожал плечами министр, довольный своей шуточкой.
— Я был там, — ответил Джексон. — По их мнению, в прериях царят мир да пьяные индейцы.
— Так и нужно отвечать.
— Но ведь из этого заметки не состряпаешь. Я получил достоверные сведения о том, что в Канзасе идут бои между войсками и индейцами.
— Чепуха!
— Шайены… — сказал репортер.
И тогда Шурц вспомнил обо всей этой истории в Дарлингтоне.
— Это пустяки, — возразил Шурц. — Просто сбежало несколько шайенов. Они ушли из своей резервации и решили вернуться к себе на родину. Вслед за ними послана военная полиция, она должна привести их обратно. Вот и все.
— Сколько же их?
— Сотни три, считая женщин и детей. Вы знаете, они кочуют, как цыгане.
— Это уже кое-что, — сказал Джексон.
— Но для статьи мало. Почему бы вам не писать о тех тысячах индейцев, которые преспокойно живут в своих резервациях? Пишите о том, как правительство старается создать новую жизнь для целой расы, приобщить ее к цивилизации в течение жизни одного поколения… Почему не печатают никогда ни слова об индейцах, пока где-нибудь не заест маленький винтик? Ведь это огромная машина, — так неужели вы думаете, что она всегда может работать без перебоев?
— Когда люди друг с другом сражаются, об этом нужно печатать в газетах.
— Сражаются?.. Да там и сотни взрослых воинов не наберется… Два кавалерийских эскадрона отправлены за ними, чтобы привести их обратно.
— А когда это произошло?
— Дня два-три назад.
— Так теперь все уже, должно быть, кончилось?
— Весьма вероятно, — улыбнулся Шурц. — Вы услышали о войне в прериях, и вам кажется, что большие армии движутся по разным направлениям, маневрируют, что там происходят стычки, настоящие сражения. Слава богу, ничего подобного нет. В Америке этого больше не бывает. И если несколько солдат едут вслед за несколькими глупыми индейцами, которые не понимают, что правительство хочет создать им хорошую жизнь, — это не война. Все равно как если бы полиция преследовала железнодорожного вора. Их приведут обратно и превратят в мирных фермеров, и это самое правильное. Так ведь?
— Или же отправят на Тортегесские острова?
— Да нет! Что за выдумки относительно Тортегесских островов! Конечно, мы здесь, в министерстве внутренних дел, не святые, но мы не ссылаем каждого глупого индейца в тюрьму на эти острова.
— И все-таки индейцы там умирали, — кротко заявил Джексон.
— Так же, как и белые. И это позор. Разве я не понимаю, что это стыд и срам — использовать такое страшное место в качестве тюрьмы! Но вы полагаете, что можно излечить нарыв, просто отмахнувшись от него? Нет, для этого нужно время. Нужен сначала законопроект, затем резолюция, затем обсуждение в комиссиях, голосование. Это и есть демократия.
Джексон посмеивался, глядя на грузного, брызжущего слюной, раздраженного министра. Шурц сказал:
— Закуривайте вашу трубку, я налью вам шнапсу. Я понимаю, что обидно прийти сюда за сенсационными новостями, а уйти без них…
— Я был там, — пробормотал Джексон и выпил виски.
— Где?
— На Индейской Территории.
Шурц уставился на Джексона, широко раскрыв глаза, и репортер ответил ему спокойным и пристальным взглядом.
— Этим летом, — пояснил Джексон.
— Вот как!..
Наступило длительное молчание. Наконец репортер поднялся, собираясь уходить. Шурц снял пенсне и начал тщательно протирать его.
— Это долгий путь — до родных мест, — заметил репортер. — Откуда они?
— Кажется, из Черных Холмов, — сказал Шурц, не поднимая глаз.
— Я там был.
— Вы, кажется, везде побывали…
— Кое-где побывал. Мне понравились Черные Холмы. Может быть, потому понравились, что я никогда не жил в горах. Хороший уголок для Америки!
— Конечно, — сказал Шурц таким тоном, что было ясно: интервью окончено.
— Да, они безумцы. Ведь это тысяча миль от Индейской Территории.
— Может быть, они и безумцы, — равнодушно отозвался Шурц. — Когда слушаешь, как индеец рассуждает, то иногда действительно кажется, что они сумасшедшие. Но разве можно допустить, чтобы триста бродяг шли, куда им вздумается!
Репортер повернулся, чтобы уйти, но голос министра следовал за ним до дверей:
— Я очень сожалею, что оставил вас без сенсации, но никакой войны нет. И с вашей стороны нехорошо будет, если вы напишете о войне. Мы стараемся делать что можно для индейцев, и страна должна знать об этом.
«Полагаю, что страна мало этим интересуется», — подумал Джексон.
Когда репортер ушел, Шурц остался сидеть за столом. Глядя на закрывшуюся дверь, он злился на Джексона, злился на самого себя за то, что вспылил. В сущности, ничего не случилось, и репортер, стараясь выведать что-нибудь, действовал просто наугад. Таковы уж эти репортеры, и если человек разоткровенничается с ними, так и жди неприятностей. Но в данном случае писать будет не о чем. Еще день-другой — и всему этому конец.
Когда спустя несколько часов в кабинет вошел секретарь, Шурц все еще сидел, уставившись в пространство.
— Есть какие-нибудь приказания, сэр? — спросил секретарь.
— Никаких.
— Мистер Фрилинг из Сан Луиса ждет в приемной, сэр.
— Да?
— Вы вчера назначили ему…
— Ах, да… Проводите его сюда. И договоритесь с генералом Шерманом, когда нам с ним встретиться.
Но во все время своего разговора с Фрилингом из Сан Луиса Шурц убеждал себя, что единственной причиной, побуждавшей его увидеться с генералом Шерманом, было желание не допустить, чтобы в печать проникли сведения об этой неприятной истории, и добиться, чтобы с ней было покончено быстро и без шума.
Когда Карл Шурц спустился по лестнице в подвал, Шерман пошел ему навстречу. Старые друзья обменялись теплым рукопожатием. Они закурили сигары и уселись по обе стороны заваленного бумагами письменного стола. Солнечные зайчики играли на документах, на старом дереве, и прохладный, спокойный воздух точно становился теплее от этого. Они беседовали о давних временах и обо всем понемногу и стряхивали сигарный пепел прямо на пол.
Наконец Шурц заговорил о причине своего посещения. Он вынул из кармана копию рапорта Мизнера и положил на стол перед Шерманом.
— А… это… — сказал последний, слегка улыбаясь и кивнув головой.
— Ко мне приходил один репортер, неглупый малый. Он хотел узнать, действительно ли в Канзасе идет война с индейцами.
Шерман беззвучно рассмеялся.
— Надеюсь, все уже кончено, — с расстановкой сказал Шурц.
— Да, все равно, что кончено, — кивнул Шерман.
— Значит, их поймали?
— Думаю, что так. Как вам известно, в прериях нет телеграфа через каждые десять миль… Вот что я получил сегодня от Шеридана.
И он протянул Шурцу телеграмму такого содержания:
«От генерала Поупа — генералу Фил. Шеридану, 12 сентября 1878 года.
Приняты следующие меры для поимки северных шайенов. Рота пехотинцев и приданные им лошади отправляются специальным поездом завтра из форта Уоллес, чтобы преградить путь индейцам, в случае если они перейдут железнодорожную линию на восток или запад от вышеупомянутого форта. Две пехотные роты выступают сегодня вечером из форта Хейс и расположатся в двух пунктах, где индейцы обычно переходят Тихоокеанскую железную дорогу в Канзасе, — между фортами Хейс и Уоллес. Одна рота пехотинцев из Доджа размещена вдоль железной дороги к западу от этого пункта. Два кавалерийских эскадрона из форта Рено идут следом за индейцами, и к ним присоединится кавалерийский эскадрон из Кэмп-Сепплай. Из форта Лайон высланы войска для наблюдения за местностью на восток и запад от поста и отдан приказ немедленно атаковать индейцев, в случае если они будут обнаружены и не захотят сдаться…»
Шурц отложил телеграмму и пробормотал:
— Мышеловка.
— Поуп — человек дельный.
— Да, я теперь понимаю, почему репортеры решили, что в Канзасе идет война.
Шерман пожал плечами:
— Если солдатам нечего делать, то дисциплина падает. Это встряхнет их немножко. Сегодня или завтра мы услышим, что индейцев захватили.
— Вероятно… если только кто-нибудь из них уцелеет, — добавил Шурц.
— Они получат по заслугам. Если они убьют хоть десять наших солдат, то, сколько бы мы их ни прикончили, они еще останутся у нас в долгу. Я не чувствую симпатии к индейцам. Следовало их уничтожить еще пятьдесят лет назад, и наша страна только выиграла бы от этого.
— Возможно…
— Я распорядился, чтобы вожди и уцелевшие мужчины были отправлены на Тортегесские острова.
— На Тортегесские острова?
— Мятежи следует вырывать с корнем. Это жестокий способ, но только тогда с ними будет по-настоящему покончено.
— Разве?
— Иначе искра будет тлеть.
— Вы, вероятно, правы, — мягко сказал Шурц; откинувшись на спинку стула, он насмешливо смотрел на кончик своей сигары. — Нехорошо, если вся эта история попадет в газеты, хотя особого значения это не имеет. Переселение индейцев — правительственное мероприятие, и нельзя разрешить трем сотням каких-то дурацких дикарей бродить с места на место, точно цыганам. Одно только… — Он тряхнул сигарой, рассыпая пепел по полу. — А ведь хорошо работать в подвале, — продолжал он. — Гораздо лучше, чем сидеть на высокой башне, надо всем и всеми.
— Здесь прохладно, — согласился Шерман.
— Очень прохладно… Так о чем мы говорили? — спросил Шурц; он затянулся сигарой. — Вы знаете, я люблю эту страну. Иногда меня спрашивают, не хочу ли я вернуться в Германию. Ах, я отбросил эту мысль уже двадцать лет назад! Мне говорят — это же мое отечество, а я отвечаю, что отечество там, где человек может быть свободным. Я обманываю самого себя, но все же продолжаю в это верить. Когда человек стареет и обрастает бородой, он откидывает одно честное убеждение за другим. Жажда свободы и добра как бы загнивает в нем.
— Можно сказать также, что с возрастом приходят осторожность и мудрость.
— Говорят. Нет, теперь я, конечно, не буду сражаться на баррикадах, а вы не пройдете маршем через Джорджию. Я надеялся, — продолжал Шурц свои рассуждения, — что нам удастся уладить это дело с шайенами и не будет нужды отправлять их вождей на острова.
— Образумить индейцев невозможно.
— Разве? Нам кажется, что у них нет разума и что они делают безумства, вроде, например, попытки пройти тысячу миль, хотя повсюду их стерегут войска, чтобы задержать. Но, может быть, они не умеют рассуждать и взвешивать. Они хотят попасть к себе на родину и идут туда. Надо пройти долгий путь на север, но это не кажется им невозможным, — что же невозможного в такой простой вещи, как возвращение на родину!
— В данном случае дело обстоит именно так, — сказал Шерман.
Они опять пожали друг другу руку, и Карл Шурц стал медленно подниматься по лестнице.
Провожая его до дверей, Шерман удивлялся, как медленно идет министр внутренних дел.
— Когда их доставят в тюрьму, я сообщу вам немедленно, — сказал Шерман.
Но Карл Шурц едва ли слышал его.
Погрузившись в свои мысли, он старался понять, каким образом ложное в теории может быть правильным на практике.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Сентябрь 1878 года
КОВБОИ И ИНДЕЙЦЫ
Солдат, посланный капитаном Мюрреем в Додж-Сити, высокий, жилистый девятнадцатилетний парень с фермы в Нью-Джерси, носил прозвище «Рыжий». Длинное, лошадиное лицо его было почти сплошь усеяно веснушками, на голове торчали вихры морковного цвета. Его звали Ишабод Венест. Если бы Венесты не поселились в свое время на маленькой ферме за Патерсоном, Ишабод мог бы стать Вандербильтом или Астором.
Венесты были выходцами из Голландии, из той ее части, которая расположена далеко от моря. Это были медлительные, спокойные люди, в течение ряда поколений занимавшиеся фермерством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31