Но Тассе не зевал. Едва Ланна сделал первый шаг, Тассе преградил ему путь, сверкая глазами из-под опухших век.— Наш рейхсканцлер пока очень неплохо исполняет свои обязанности. Но, к сожалению, его общество не всегда состоит из истинных немцев.— Жиды! — выкрикнул знаменитый Пильниц.Генерал Гекерот заскрежетал зубами.— Мы больше всего печемся о народных интересах, — заключил Тассе.Ланна, на которого все смотрели, решил отделаться шуткой.— Народные… как вы сказали? это что — консервы, что ли? Они хранятся у вас в кладовой?Общий взрыв веселья, — но сверкание из-под припухлых век говорило: «На сей раз ты выдал себя. Это тебе припомнится. Когда-нибудь сломишь себе шею». Ланна понял; он раньше других перестал смеяться. Хотел показаться суровым, но едва сумел оградить свой престиж. На помощь подоспел его друг, старик Иерихов; длинный и тощий, он вплотную придвинулся к толстому обер-адмиралу.Терра не стал дожидаться какого-нибудь нового инцидента; там впереди, у входа, он заметил явление из былых времен. Но, раньше чем он успел вырваться, на его плечо легла чья-то рука; то был Кнак.— Вам везет, — сказал он. — Меня радует, коллега, что вы все-таки кой в чем преуспели.Терра вполоборота очень внимательно оглядел Кнака; что значит это окончательное забвение дерзких шуток, которые позволил себе некогда человек без имени в отношении могущественного промышленника, эта осторожная попытка к сближению?— Я был с давних пор вашим большим почитателем, — ответил Терра. — Лишь после того как я взял вас за образец, господин тайный советник, мне удалось сделаться более или менее деловым и счастливым человеком.Обер-адмирал сказал: «Мощь на море», что не понравилось старику Иерихову.— У меня Пруссия сидит на коне, — проворчал он из-под крючковатого носа. — Верховая езда, господин Фишер, сохраняет фигуру. От путешествий по морю растет живот. — Пронзительными узкими глазками он рассматривал живот «господина Фишера», и не только адмиральский живот, — сам Тассе почувствовал, что и его взяли под сомнение. Он тотчас же поднялся с видом Вотана Вотан — в мифологии древних германцев бог ветра и бурь, позднее бог войны, верховное божество ряда германских племен. (То же, что Один.)

.— Господин камергер! — рявкнул он с революционной отвагой. — Господин камергер, я как медик предсказываю вам, что вы плохо кончите.Испуганный кавалерист попятился назад, к этому он все-таки не был подготовлен. Ланна же поспешил устроиться поближе к Вотану, в атмосфере окружающего его йодоформенного чада. Он считал нужным держаться примирительно, наладить отношения.— Многоуважаемый профессор, вам бы следовало войти в рейхстаг, — осторожно начал он.Тассе отверг соблазн.— Конечно, вам бы этого хотелось. Мой пангерманский союз — хорошее подспорье для неудачных дипломатов.Ланна проглотил и это; он всячески старался не отстать от безапелляционного Тассе.— Как бы то ни было, профессор, мы коллеги. Дипломатия — та же хирургия, — заявил он решительно.Мысль принадлежала Бисмарку. Поверит ли Тассе, что она принадлежит ему, Ланна? Тассе поверил. На данный момент он был укрощен, он протянул шершавую руку. Ланна воспользовался моментом, чтобы отойти и направиться к буфету. По дороге ему пришло в голову взять с собой депутата Терра, он подозвал его.Терра обменялся рукопожатием с Кнаком, который заключил их разговор словами:— Нам не мешало бы сблизиться, коллега.Мангольф издали наблюдал за ними; он боялся очутиться между двумя державами: Ланна и Тассе. Он по-своему направлял хрупкую ладью своего счастья… Там, вдали, все еще маячило явление из былых времен, Терра устремился туда, но Ланна кивнул ему, и он последовал за рейхсканцлером.Они сели у столика, который только что покинули Алиса и Толлебен.— Да, вот вам дети! Они всегда делают то, что причиняет боль, — сказал Ланна, поглядев им вслед. Ни слова о Тассе. Ланна, может быть, боялся этих людей, но было ясно, что он их презирает. Глядя издали на дочь, он подавил вздох, так как у других столиков, где только что шли громкие разговоры, все приумолкли и стали подслушивать. Рассеянно поедал он антрекот под соусом кумберленд. Он знал, что его подслушивают, а потому проводил аналогию между своими политическими идеями и соусом. Соус был острый и сладкий, — сочетание, которого часто не хватало германским политикам. Они становились нелюбезны, как только хотели добиться своего. Но силу надо обязательно сдабривать вкусом! На сей раз он явно намекал на шайку. Между тем разговоры снова стали громче.— Мне нет никакого смысла молчать, милый друг, — неожиданно начал Ланна. — Вы друг моих детей. Вам известна трагедия нашей семьи. — Лоб покрылся поперечными морщинами, и голос стал сердитым.— Ваше сиятельство, нельзя допустить, чтобы вы были несчастливы. Это дорого обойдется нам, немцам, — вставил Терра.— Это чревато последствиями. Но я, кроме того, и отец. Разве не естественно прежде всего быть отцом? Если бы Алиса хоть любила его! У меня такое впечатление, что она его и не любит! Мое дитя — не я, мое дитя будет несчастливо. Я-то причем? Сравнение между мной и ее избранником вызывает только смех. — Он попытался засмеяться.— Так, значит, это чисто политический брак?Ланна пытливо взглянул на Терра: что ему известно? Так как он не усмотрел ничего, кроме трагически взволнованного вопроса, то стал поспешно уничтожать салат из крабов и заказал вторую порцию антрекота.Горькая усмешка.— Разве можно с политическими целями выходить замуж за дурака? А он глуп. Такого рода дураков укротить нельзя, они бодаются.— Следовательно, опасности нет, — сказал Терра глухо.Снова пытливый взгляд.— Маска! Все дело в маске, — прорвалось у государственного деятеля. — Все бы ничего, но это действует на императора. Император чувствителен к истории, в особенности же к историческому маскараду.На лице его собеседника ничего не отражалось, — казалось, будто он ничего не слышит; но про себя он слышал тот же голос: «Император такая значительная личность». Рейхсканцлер между тем дал волю возмущению.— Человек с такой маской может занять мое место. Трудно представить себе, какими это грозит последствиями. Последствиями для Германии, для всего мира. О себе я не говорю, я сыт по горло. — И действительно, он, наконец, отставил антрекот, но велел подать пирожное. — Я выполняю свой долг, тяжкий долг… — С шоколадным буше на вилке: — Чем власть может привлечь поборника культуры? Ведь я первая ее жертва. Я хотел бы бросить все, но, к сожалению, я необходим. — Второе шоколадное буше, первое пирожное с кремом, на глазах у него появились слезы умиления собой и своей дочерью. — Мое собственное дитя роет мне яму. Но что я могу сделать против собственной дочери? Она обезоруживает меня.— Господин генерал фон дер Флеше назначен флигель-адъютантом к его величеству, — заметил Терра, как бы про себя. — Правда, что генерал фон дер Флеше кузен господина фон Толлебена?Умиления рейхсканцлера как не бывало.— Это ему мало поможет, — быстро произнес он. — Я там побывал раньше и настроил императора против Флеше, тот долго не продержится. — И оседлав своего конька: — Чего добиваются мои враги? Я остаюсь, таково требование момента, говорит Гете. Мне все на пользу: и ненависть пангерманцев, ибо они не в фаворе у императора. Да и сами вы, мой милый, если бы это оказалось необходимым, помогли бы мне.Терра опустил глаза; ему показалось, что он понял. Ему следовало увезти дочь: эта мысль приходила в голову и ей и ее отцу. Она надеялась таким путем добиться своего. Отец же думал произвести соблазнителя в тайные советники, отдать ему дочь, и дело с концом. Так была бы устранена угроза в самом слабом месте; чего не сделаешь ради власти… Терра боялся поверить, что и это можно сделать ради нее; он испуганно поднял глаза. Ланна весь побагровел. Правда, он уничтожил целое блюдо пирожных.Рейхсканцлер встал; Терра попросил разрешения откланяться, так как он давно заприметил старого знакомого, господина Гуммеля.— Писателя? Моего друга? — переспросил рейхсканцлер. — Идите, я сейчас, только узнаю у Иерихова, что там еще выкинула пангерманская шайка.Совершенно верно, это был Гуммель из «Всемирного переворота»; он стоял вдали от людского потока, все еще одиноко стоял у вазы, посреди первой гостиной. По памяти Терра его бы не узнал, но нынешняя его физиономия часто мелькала в иллюстрированных журналах. Он сбрил бороду, лоб у него стал выше, фрак сидел безукоризненно. Приблизившись, Терра заметил, что, несмотря на морщины, он казался моложе прежнего Гуммеля, который голодал. Подойдя вплотную, Терра, правда, увидел жесткие складки по углам рта; беспутному бродяге они были так же чужды, как и чопорная робость, с какой теперь держал себя знаменитый писатель.— Вы меня не знаете, господин Гуммель, а я знаю вас только как большого мастера, которого знают все, — церемонно начал Терра. — Когда, много лет назад, нам случилось обменяться несколькими словами, вы еще скрывались в облаках, а я был безвестным юнцом. Не пугайтесь, я не притязаю быть вашим старым знакомым. Я полон такого уважения к вам, словно вы только что сошли с Олимпа.Он несколько раз повторил то же самое, но другими словами. Гуммель усмехался, обнажая искусственные зубы, — собственные пали жертвой невзгод юности. Цветистые фразы Терра были ему, как и Ланна, далеко не безразличны.— Я вас знаю, — милостиво произнес он и тут же осведомился: — Какое из моих произведений вы больше всего любите?— Разве я осмелюсь одно предпочесть другому? — залепетал Терра. — Повсюду ваше глубокое сострадание к нам, людям… А мы и в самом деле словно с виселицы сорвались… — закончил он четко и резко.Гуммель испугался. Подошел Ланна. Через переполненную гостиную он шел молодцевато и важно, а в пустой показался разочарованным и одряхлевшим.— Вы даже не представляете себе, как утомительно руководить политическим детским садом, — сказал он, глубоко вздыхая. — Великие умы нации мне в сущности ближе, чем ее деловые люди. — Обращаясь к Терра: — С моим другом Гуммелем я провожу редкие свободные часы у себя в библиотеке.Но это дошло и до слуха других. Кучка льстецов начала скопляться поблизости от рейхсканцлера. Оттуда неслись замечания:— Группа выдающихся личностей! — Первый государственный деятель с крупнейшим писателем! — Таких друзей у Бисмарка не было. — А со вторым он отменяет смертную казнь! — Канцлер — сеятель культуры.— Император противник нового направления, как вам известно, — сказал Ланна тоже достаточно громко. — Я же, наоборот, и в этом сохраняю свою независимость. Именно это и нравится императору. Он отнюдь не филистер. — И тихо добавил: — Сейчас их отвлекут, начнется музыка.В самом деле, графиня Альтгот собрала своих гостей во второй гостиной вокруг рояля. Из галереи появилась совсем юная девушка со всеми признаками огромной самонадеянности; следом за ней шел красивый мужчина, ее искусный аккомпаниатор. За аплодисменты, которыми ее приветствовали, она поблагодарила, как за должное, и начала какой-то романс. Под прикрытием музыки Ланна разоткровенничался со старыми друзьями.— Моему другу Гуммелю можно уже через полчаса вторично рассказать величайшую сенсацию, потому что он успеет позабыть ее. А у вас, Терра, особый взгляд на политику, мы с вами понимаем друг друга. То, о чем я должен молчать в рейхстаге и что предпочитаю утаить от собравшихся здесь двуногих зверей, я могу рассказать вам, людям, единственным людям, попавшим сюда, и тем облегчить душу. — Небольшая торжественная пауза. — Нам предстояло совместно с Францией и Россией сделать представление в Лондоне касательно буров. Но мы выдвинули условия, которые воспрепятствовали этому шагу, о чем поставили в известность Англию. Она знает, какую неоценимую услугу мы ей оказали. Ну вот, можете ли вы, разумные люди, при таких условиях считать Англию нашим врагом? Господам из флотского союза не удастся испортить наши отношения. И в политике существуют человеческие факторы, которые уравновешивают государственно-политические. Человеческий фактор — это благодарность.Ланна говорил без передышки, — очевидно, это был привычный ему ход мыслей. Терра испугался: благодарность? За то, что здесь других выдали Англии, а не Англию другим, как в Марокко? Он посмотрел на Гуммеля, но Гуммеля интересовали только громкие аплодисменты, которые расточались молодой певице. Складки по углам его рта обозначились резче. И Ланна отвлекся; его явно интриговала беседа депутата Швертмейера с Берберицем. Они стояли позади публики, слушающей певицу, у двери в третью гостиную.— Я придерживаюсь политики с позиций силы, — все-таки добавил Ланна, — и придерживаюсь ее по убеждению. Но и у гуманности есть своя политика. Ведь существует же не только ложная гуманность. — Еще две-три фразы на ту же тему, Терра приготовился вставить слово об отмене смертной казни; но Ланна, который, вероятно, догадался об этом, придал разговору другое направление. — Бисмарку мешал спать страх перед враждебными коалициями. Но я не таков. Я верю в стремление народов к миру. Все дело в том, чтобы подать им мир в такой же блестящей, победной и волнующей форме, в какой обычно представляется только война… — Но тут, не вынеся вида совещающихся депутатов, он внезапно оставил своих друзей по духу и стал пробираться через зал, в обход столпившейся в дверях публики. Глядя ему вслед с открытым ртом, Терра задумался над этим смелым полетом духа.Громкие фразы о гуманности они с Мангольфом могли бы произносить в каморке Мангольфа, когда им было по восемнадцати лет. Да и то, надо думать, постыдились бы. Ланна же, строивший флот и под давлением шайки Тассе и Фишера попеременно вооружавший против себя все иностранные государства, хранил в тайниках души такую свежесть чувств, что она непроизвольно выливалась в слова. Впервые он растрогал Терра.У Гуммеля были свои горести. Молодая певица, которой нечего было больше желать в смысле успеха, привела из галереи какого-то седого человека и представила его публике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76