— И тут же, не переводя дыхания: — Она нас самих считает бурами!» В дипломатической ложе какой-то господин с моржовыми усами не выдержал и выругался вслух, но тут Терра закончил свою речь на самой высокой ноте.Рейхсканцлер и на сей раз подозвал его к себе. После нескольких лестных фраз он настоятельно потребовал, чтобы Терра посетил его в ближайшее время. «Мне надо вам сообщить кое-что неприятное», — и при этом подметнул ему.— Слово принадлежит господину рейхсканцлеру, — объявил председатель.Ланна, сидевший посреди своего штаба из членов правительства, поднялся с места. Помощник статс-секретаря Мангольф наспех пожал руку депутату Терра.— Твой взгляд на существующее положение вполне совпадает с нашим, — заметил он деловым тоном, с торопливой угодливостью подавая своему начальнику какую-то добавочную справку.Рейхсканцлер говорил о немецком миролюбии, в противовес депутатам, которые упустили это из виду. Он наверстывал их промах, подробно и настойчиво распространяясь на эту тему. — Поведение Германии на прошлогодней мирной конференции в Гааге …на прошлогодней мирной конференции в Гааге… — Имеется в виду Гаагская конференция 1899 года, которая привела к заключению трех конвенций: 1) о мирном разрешении международных споров; 2) о законах и обычаях сухопутной войны; 3) о применении женевской конвенции о раненых и больных к морской войне. Но разве за это время Англия не совершила нападения на буров? — В 1899—1902 годах Великобритания вела захватническую войну против южноафриканских (бурских) республик Оранжевой и Трансвааля, завершившуюся превращением их в английские колонии.

не встретило правильной, чтобы не сказать честной оценки. Мы воспротивились требованию ограничить сухопутные вооружения — совершенно верно! — точно так же, как теперь морские. Но разве за это время Англия не совершила нападения на буров? И другие государства, выступавшие в Гааге, тоже за это время успели нарушить мир. Только не Германия!.. — Чтобы сильнее подчеркнуть эти слова, рейхсканцлер с силой ударил по столу карандашом, карандашом бисмарковского формата. Его обычная выдержка сменилась неестественной резкостью, сочный голос стал хриплым, всем своим видом он выражал негодование. — Почему мы отказались ограничить вооружение? Из миролюбия. Только вооружение поддерживает мир. Si vis pacem, para bellum. Если хочешь мира, готовься к войне (лат.)

— И карандаш, видимо, был железный, иначе он сломался бы.Терра взглянул в ту ложу. Одинокое лицо под большой шляпой с перьями, теперь прикрытое вуалью, смутно мерцало из тумана.Между тем рейхсканцлер дошел до единоборства со своим истинным врагом, английским министром. Он вытягивался всей своей расплывшейся фигурой, как на постаменте. Упершись рукой в округлое бедро, он выразительным взглядом искал противника, который именно так, а не иначе, стоял на своем лондонском постаменте. О, какое удовлетворение говорить с древней мировой державой, как равный с равным! Какое сладострастие возвещать вывернутые наизнанку истины! Упоение угрозами! Весь рейхстаг дышал разреженным воздухом горных вершин.Терра едва различал там наверху совсем отодвинувшееся в тень лицо. Сам он поспешил к выходу.
На этот раз Терра пошел официально, через главный вход. Но Зехтинг, который отправился в кабинет доложить о нем рейхсканцлеру, немедленно вернулся. Его сиятельство предпочел бы принять господина депутата рейхстага у себя на квартире. Слуга в светлой расшитой ливрее стоял уже наготове, чтобы проводить его — через весь зал заседаний и через анфиладу комнат, выдержанных в различных тонах.Опять перед ним раскрывались двери, опять в комнаты, через которые он проходил, падал свет из осенних садов — тех же, что и тогда. Из садов, ширь и пустынность которых как бы отделяла их от города, хотя находились они в оживленном центре; а среди садов были разбросаны, с расчетом на романтическую торжественность, правительственные здания. Терра, который по следам женщины пришел некогда в одно из этих зданий, шел теперь в другое по тем же следам. Другие комнаты, он сам тоже другой; и все же повторяется давно канувшее в вечность мгновение. Такой же путь проделал он несколько лет назад — и так же за его плечами были годы труда и лишений. Девушка там, в последней комнате, за прикрытой дверью, и тогда не знала, что он приближается. Его приход был местью и вместе с тем самоотречением. Это было пронизанное счастьем мгновение после застывших на месте лет. И вот оно снова вернулось, все вернулось вновь. Жизнь последовательно повторяет то, что нам суждено, пока мы способны вместить все это.Сердце его трепетало; но последняя дверь отворилась без заминки, там сидела она. Она взглянула ему навстречу, глаза ее почти закрылись, то сияние, которое было ее улыбкой, теперь притаилось. Свет из-за драпировок искрился в ее волосах и смягчал контуры шеи.Он взял ее руку, как ей хотелось, чтобы он взял, и прикоснулся к ней губами, как она желала. Он подвинул себе стул, на который указала она. Едва он сел, как сама она поднялась. Она раздвинула драпировки, все драпировки, — стало светло, как в саду. Он счел это самозащитой, отказом; в сердце его вкралась грусть. Тогда она обернулась к нему, и он увидел: она готова заплакать… от радости.Он тоже встал; они вглядывались друг в друга молча и неподвижно, вся жизнь сосредоточилась в глазах. Каждый из них искал в чертах другого следы того, что было пережито в эти годы разлуки, а также следы их общих воспоминаний, прежнего чувства. Она трепетала, стараясь разгадать, оставалась ли она для него все эти долгие годы единой целью, единым смыслом. Он же вопрошал ее сердце, ждало ли оно. И вдруг оба опустили головы, то ли смирившись, то ли не поняв, — и заговорили.Они рассказывали друг другу о впечатлениях сегодняшнего заседания в рейхстаге, но говорили тихо, рассеянно и слегка улыбались: пусть другому будет ясно, что подразумевается совсем не то.— Ваш отец был сегодня в ударе.— На трибуне он очень легко теряет чувство меры, совсем как за едой, — сказала она рассеянно. В это время оба они увидели того, о ком говорили, он уходил в глубь сада, а справа от него шел господин в военной форме — император.— Вершина успеха! — заметил Терра с полуулыбкой. Она ответила только на улыбку; тогда он тоже оставил эту тему и опять заговорил о себе. — Я вынес из очага националистического воодушевления бесконечную грусть. Но это грусть плодотворная.Чуть приподняв брови, она мечтательно вслушивалась в его слова, а может быть, только в звук голоса: усталые мечты. А он погрузился в созерцание ее пропорциональной и упругой стройности, свежести ее красок: все еще по-девически юная, совсем как тогда, — а над гармонией тела парит незапятнанная душа ее глаз. Невыразимая благодарность переполнила его сердце, благодарность за то, что она осталась такой.— Я вас видел издали тогда, на свадьбе. А вы предполагали, что я там? — произнес он тихо, сдавленным голосом. Тогда заговорила она, и голос ее прозвучал так неуверенно, точно он вот-вот оборвется и замрет.— В салоне Альтгот говорили о вас.Теперь он понял, кто произнес его имя, кто хлопотал о нем.— Вы обратили на себя внимание, — добавила она. — Сейчас самый для вас подходящий момент поступить на государственную службу.— Давно уже ходят слухи, будто скоро ваша помолвка. Я не верил этому, — вместо ответа сказал он.Тут оба остановились, на пути к развязке. Они увидели в окно идущих обратно по аллее сада Ланна и императора. Канцлер осыпал своего повелителя блестками нежности и остроумия, как мужчина, ухаживающий за дамой, которой надлежит беспечно ступать по розам. Император принимал все это оживленно и приветливо…— Когда-нибудь это должно случиться, — заговорила она решительно, тоном человека, пробужденного от грез.— Почему? — спросил он, вздрогнув. — Вы и теперь такая, какой были всегда, ни один волосок не лежит по-иному.— Вы говорите о маске. А под ней, поверьте, произошло много перемен. Я не могла остаться такой же неприступной, какой вы знали меня. Мне пришлось столкнуться с людьми. — Широко раскрытые глаза приковывали его взгляд. — Жизнь заставляет идти на уступки, — добавила она; и тут же: — Двоюродный брат Толлебена назначен личным адъютантом императора.Он страшно испугался, внезапно поняв что мог опоздать. От испуга он почувствовал в себе прилив силы, а не любви.— Приказывайте! — Он встал для большей убедительности. — Я поступлю на государственную службу. Я откажусь от всего, чем жил. Я перешагну через все и буду принадлежать вам всецело. — Она испытующе смотрела в его подергивающееся лицо, а он то сплетал, то разжимал пальцы. — Именем всемогущего бога молю вас, не сомневайтесь в моей неколебимой решимости! Я, без сомнения, способен достигнуть многого. Я могу в один прекрасный день отпраздновать такую же многообещающую свадьбу, как та, на которой мы видели друг друга в последний раз.— Берегитесь, как бы вас не поймали на слове, — с неожиданной сухостью сказала она. — Вам кажется, что я для вас совершенно недоступна? Ошибаетесь. Мой отец охотнее согласился бы на вас, чем на Толлебена. Много охотнее — как только вы сделаетесь тайным советником. Но я не занимаюсь устройством дел моего отца. Слышите?— Как нельзя лучше. — И он тотчас отпарировал ее вызов: — Вы хотите властвовать. Эта черта в вас мне знакома. В качестве супруга для вас приемлем лишь тот, кто может сменить вашего отца на посту рейхсканцлера. Меня же он не боится, и для вас я неприемлем. Я преклоняюсь перед вами, графиня. После длительной и небезуспешной выучки я вновь стою перед вами, как самый что ни на есть глупый юнец.Он захлебывался от гнева, ему сразу все стало ясно. Благожелательный отец со своими предложениями. «Дочь еще недавно вспоминала…» А дочь! Вместо того чтобы выйти за него замуж, она, вероятно, грозила, что убежит с ним. На сей раз похищение — уже не юношеское сумасбродство, а трезвая сделка. Вернувшись, она получит разрешение на Толлебена.— Сильные мира, кажется, хотят впутать меня в свои интриги, — захлебываясь, говорил он. — Мне придется не шутя пустить в ход кулаки, чтобы спасти свою шкуру.В его гневе она видела страх, отчаянную борьбу за человеческую душу. Она наклонилась вперед, взяла его за руку и усадила обратно в кресло.— Не мучайтесь! Я знаю, что вы не можете ничего сделать для меня. Поэтому я и была с вами вполне откровенна. Будьте откровенны и вы. За вашими публичными успехами вы скрываете другую, тайную деятельность, она-то и есть настоящая. У вас только одна истинная страсть.Он не заметил ревности, звучавшей в ее словах.— Только одна страсть, — повторил он. — Борьба за отмену смертной казни. Я не политик, путеводной звездой мне служит лишь животворящий разум, я хочу подставить ножку смерти, которая подкрадывается отовсюду.— Я знаю, чего вы хотите, — сказала она, по-прежнему глядя на него широко раскрытыми глазами, в тоне ее была непривычная ребячливость. — Вы против нас.— Ваш уважаемый отец ни одним словом не выразил неодобрения моей агитации, — с притворным испугом перебил он и посмотрел в окно. Ее отец по-прежнему увивался вокруг монарха. Она последовала за ним взглядом.— Но ему известно, куда вы клоните, — жестом показывая, что ей это безразлично. Она закусила губу и все же молча договорила самое главное, а для нее совершенно неожиданное: она сдается, она переходит в другой лагерь — к нему. Пусть он действует против ее класса, против ее отца, против нее самой: она все же хочет к нему. — А вы мне не доверяли! — без тени насмешки в глазах.Он весь затрепетал; он бросился к ее ногам.— Так слушайте же! — воскликнул он и схватился за грудь, словно хотел раскрыть перед ней свое сердце. — Я действительно злоумышляю против ваших близких. Вы единственная, кого я не могу обманывать. Теперь между нами все кончено.Прижавшись лбом к ее руке, он ждал, — но она молчала. Когда он поднял голову, на лице у нее он увидел отчаяние. Все решено, она не принесет жертвы, как не принесет и он. Канцлер и император ушли из сада. Сейчас войдет ее отец. Терра выпрямился во весь рост, притянул ее к себе; держась за руки, оба тяжело дышали, приблизив лицо к любимому лицу. «Мы враги: так будет всегда. Все тщетно! Все тщетно!» — говорили их вздохи, их страдальческие глаза. Вот уже руки поднялись для объятия; сейчас свершится непоправимое; но в этот миг где-то хлопнула дверь. Они услышали голоса и бесшумно отодвинулись друг от друга.Дверь открылась в то время, когда они в молчаливом ожидании глядели на нее. Рейхсканцлер пропустил вперед госпожу Беллу Мангольф, у него под мышкой была целая кипа газет.— Я хотела немедленно сказать тебе, что речь твоего отца для меня крупное событие, нечто неповторимое, — сказала Белла и поцеловала Алису.Очередь была за отцом. Он подошел к дочери, раскрыв объятия, с улыбкой, от которой сердце рвалось на части. Улыбка говорила: «Любимая, мой успех пока еще и твой, а потому прости мне его!» Для поцелуя он отклонил ее стан назад и тотчас снова легко поднял ее. Это было выражением силы и доброты. «Верь мне и будь осторожна!» Она так это и поняла. Из ее закрытых глаз выкатилась слеза. Она подняла глаза и сказала:— Ты такой большой человек. Я так горжусь тобой. — Заплаканная улыбка, как прощание. Он ответил горестной улыбкой…— Меня сильно задержали, — сказал Ланна, поднимая брови. Терра почтительно поклонился. — Император такая значительная личность! — воскликнул канцлер, он, видимо, не мог сдержаться. — Гениален и прост, он воодушевляет меня, а сам остается спокойным. Я благоговею перед ним. — И тут же, без паузы: — Вы читали газеты?.. Можете радоваться! Растерянность полная!Здесь Терра заметил, что у Алисы Ланна появилась складка между бровями, которая придавала ее ясному лбу какую-то ограниченность. Взгляд сделался близоруким; так принимала она любезности Беллы и слушала жалобы отца на прессу. Пресса не вполне уяснила себе важность и всемирно-историческое значение его поединка с английским министром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76