В те же месяцы Кожевников и Шапошников тщательно просмотрели район Киши и Бамбака до Белой. Они обнаружили 10-12 голов. Пастухи, приходившие с юга, клялись, что в верховьях Сочинки видели трех зубров. Неподтвержденное свидетельство я записал со слов жителей станицы Баговской: там видели двух зубров за пределами заповедника.
К таким заявлениям мы относимся с недоверием. Записываем только тех зверей, которых видели сами. Общее количество зубров в заповеднике, таким образом, определяется в 40 — 50 голов. Горько признаваться, но их продолжают бить. Братья Никотины нашли на Большой Лабе четыре зубровых скелета, потом в другом месте — еще два.
После того как армейские части потрепали бело-зеленых в трех боях кряду, отряды Козликина и еще одного полковника, Орлова, избрали новую тактику ведения войны: разошлись мелкими группами по глухим урочищам и тревожили станицы, хутора и дороги кровавыми набегами. Продовольствие они пополняли охотой на всякого зверя.
Надежды на сохранение последних пятидесяти зубров кавказского подвида связаны с окончанием войны в горах".
Вот так. К 1922 году кавказский ареал зубров уменьшился до площади в пятьсот — семьсот квадратных верст. Но и в этом когда-то недоступном месте гремели выстрелы. Умный, понятливый зверь окончательно потерял покой, а вместе с покоем и способность к размножению. Зубры не были в безопасности даже зимой, в самых глухих ущельях, куда уходили, опасаясь человека с винтовкой. Потеряв обжитые пастбища, звери выходили за пределы заповедника. И там нарывались на пули браконьеров. Привыкшие к постоянному местообитанию зубры сделались бродягами. Рассыпались стада. Все меньше оставалось зубрят. Все более неспокойными стали взрослые.
Ни Шапошников, ни Зарецкий еще не знали, что в Беловежской пуще зубров уже нет. Последний был застрелен бывшим егерем пущи Бартоломеусом Шпаковичем 2 февраля 1921 года.
Вряд ли этот человек знал, что убитая им зубрица была последней во всей пуще, которая к тому времени отошла от РСФСР к Польше.
Правда, на юге Польского государства в это время жили в неволе, в имении Пилявино, четыре полуручных зубра, когда-то купленные в Беловежском заказнике князем Плесе, владельцем имения. Перед войной там было семьдесят четыре зубра.
В том же 1921 году очень тяжелое время переживала наша славная Аскания-Нова, уже получившая по решению Украинского Совнаркома статут Государственного заповедника.
Почти два десятилетия в Аскании-Нова на Украине занимались гибридизацией американских бизонов с местным серым украинским скотом и с зубрами. Ценнейшие межвидовые гибриды зубробизонов и зубро-бизоно-коров удалось сохранить только частично, и в помещениях под охраной, а не в степи. Стадо в десять голов… Эти гибриды имели очень небольшую долю зубриной крови. Ученые понимали, что надо как можно скорее прилить свежую кровь зубра уцелевшим гибридам, но в обстановке разрухи, всеобщей нехватки самого насущного трудно было надеяться получить откуда-нибудь новых животных. К чести ученых Аскании-Нова, они не теряли этой надежды и сохраняли гибриды до лучших времен.
В Крыму до 1917 года была царская охота. И зубры. Их не осталось.
В Гатчинской охоте зубров истребили в начале 1918 года.
А что с теми зубрами, которых немцы вывезли из Беловежской пущи в 1915 году? Жив ли единственный горный зубр Кавказ, который до войны оказался в Гамбургском зверинце Гагенбека?
Беловежские зубры, отправленные в Восточную Пруссию, прожили до 1919 года. После этого и для них настали тяжелые времена. К 1921 году из семидесяти голов здесь оставалось менее десяти.
Семь зубров из Берлина вывезли в Ганновер. Они сохранились.
Около десятка зубров приобрела и выходила ни с кем не воевавшая Швеция. Она первая из стран Европы создала у себя зубровый национальный парк.
Несколько одиночных зубров находилось в зоопарках Лондона, Вены, Амстердама, Мюнхена, Стокгольма, Будапешта.
В 1921 году «крестник» Алексея Власовича Телеусова — бык Кавказ — уже имел в зверинце Гагенбека трех сыновей и двух дочерей. Владельцы зоопарка удержали «золотого зубра» до конца года. Далее он оказался в Бойценбурге у графа Арнима, с помощью которого покойный Карл Гагенбек приобрел Кавказа в России. Кавказ вместе с зубрицей Гарде прибыл в лесной парк Арнима, где проживали три или четыре зубра-беловежца. Здесь у Кавказа родился еще сын Гаген — последний из его потомства.
Таким образом, кровь кавказского зубра сохранилась в помесях с беловежскими зубрами. Факт обнадеживающий. Он давал основание полагать, что и в случае гибели последних зубров на Кавказе признаки подвида не пропадут на Земле.
После этого отступления мы снова возвращаемся к записям Зарецкого.
3
Домой, теперь уже в Майкоп, я попал по первому снегу. Данута и Мишанька, истосковавшиеся, похудевшие, такие родные, со слезами на глазах встретили меня у порога.
Они прожили трудное лето. Вдвоем обрабатывали огород, содержали Куницу, корову, которые требовали много труда, но много и давали.
Данута работала в школе через три дома от нас, а сын учился в той же школе.
Когда я вымылся в бане и в первый раз прошелся по комнатам, половицы подо мной заскрипели.
— Не привыкли к тяжелому шагу мужчины, — это произнесла Данута, не спускавшая с меня озабоченного любящего взгляда.
Она подвела меня к зеркалу. Я смотрел на себя и видел худощавого, несколько сурового человека с какой-то печалью во взгляде, с большими руками, которые не знал куда девать — так они привыкли к работе, к винтовке… И жену видел рядом как бы немного осевшую, но с лицом девически свежим и румяным, на котором светились милые голубые глаза. Она держала меня под руку и горько улыбалась; протянув руку, дотронулась до моих висков. До белых висков. Ничего я не сказал по этому поводу. Слишком много пришлось бы говорить.
Зато в Мишаньке мы оба видели приметы своей молодости. Он вытянулся, похудел, но сколько же энергии, живости и разумения было в его глазах, пробивалось в порывистых жестах, скором шаге, в нескончаемой речи с мягким, по-детски произносимом «эр»!..
В тот вечер к нам пришли Катя и Саша.
Вот с кем время обошлось особенно беспощадно!
Сашин рост подчеркивал его теперешнюю худобу, он выглядел тощим как палка. «Жердь», — говорил он сам про себя. Лицо его временами странно дергалось, а острые глаза быстро увлажнялись, едва мы затрагивали чувствительные темы. Катя пожелтела, осунулась, хотя и не утратила ничего от прежней быстроты движений и внутренней силы. Годы и события взвалили на них непомерный груз.
— Идет время, идет, — глуховато сказал Саша и притянул к себе Мишаньку. Достал из кармана леденцы-ландрин, сущую редкость по нашим временам, и вручил ему.
Женщины пошли готовить чай. Саша тем же глуховатым, непривычным для меня голосом потребовал:
— Рассказывай еще раз, как и что там произошло. Письмо твое было сумбурным.
Снова, уже с деталями, я поведал о пленении Чебурнова, описал последние часы Улагая. Саша сжал пальцы, похрустел ими, сказал:
— Он того заслужил.
Помолчав, спросил:
— Сколько у тебя зубров?
— Сорок — пятьдесят голов. И все в опасности.
— Нужны бойцы, чтобы одолеть упорных, фанатичных бело-зеленых. Нет у нас бойцов, — сказал он. — Колчак и Врангель исчезли, но контрреволюция действует не только на Кавказе. А тут еще ведомственные неполадки.
Оказывается, есть центральные учреждения, которые не признали декрета о Кавказском заповеднике. Местная инициатива, не более. Ну что такое Кубанский ревком? Вот если бы декрет из Москвы… И учреждения эти разрешают охоту, заготовку пушнины на Кавказе. Пушнина на экспорт. Очень важно для молодой Республики!.. Так открываются границы заповедника для охотников.
— Они и до зубра доберутся, — сказал я. — Мало нам бандитов…
— Уже есть факты. Трех оленей убил охотник Шевченко, еще одного некто Логвин. На караулке у Немецкой дачи устроили картыжку ремней, ну и все в таком духе. На поляне Алоус есть зубры? Ну вот. Там же пасется домашний скот. Тоже по разрешению свыше. Межведомственная неразбериха.
Наверное, я выглядел очень расстроенным, потому что Саша умолк и, похлопав меня по колену, добавил:
— Сейчас положением заинтересовалась рабоче-крестьянская инспекция. Я побывал в Краснодаре, внес предложение запретить всякую охоту, ввести крупный штраф за отстрел оленей, зубров. Соображения эти посланы в Москву. Оповестили ученых — друзей заповедника.
И, помолчав, добавил:
— Но как можно выкурить из горных убежищ белые банды, остатки контрреволюции?..
— Только силой, Саша.
— То-то и оно. Облавы в горах теми силами, которые у нас имеются, не приносят успеха. Ваши с Суреном операции — самые удачные. Но и они не решили проблему.
— Много их? — Я имел в виду белых.
— Трудно сказать. От Теберды до Лабёнка — как сурепки в пшеничном поле. У них связь с Турцией, оттуда оружие, снаряжение, там командование, все на широкую ногу. А пока… Поезжай-ка ты, Андрей, в Москву, чтобы узаконить заповедник в Совнаркоме!
— Если посылать, то лучше Шапошникова. У него старые знакомые в академических кругах.
— Ну что ж, резонно. Пошлем Шапошникова.
В тот вечер мы засиделись допоздна. Мишанька уснул. В печи потрескивали дрова, уютный свет разливался по столу. Пили чай, Данута вспомнила нашу женитьбу, петербургские встречи. На час-другой мы позабыли заботы, не ворошили драматических событий последних лет. Мы отдыхали. Расстались за полночь.
Через неделю проводили Кухаревичей в дальнюю инспекторскую поездку по предгорным станицам. Саша проверял школы, уговаривал старых учителей вернуться на работу, создавал детские дома для сирот и беспризорных. Катя занималась больницами, фельдшерскими пунктами, гасила тифозные вспышки.
А еще дней через десять страшное известие потрясло нас и весь город: на дороге между станицами Каладжинской и Ахметовской банда бело-зеленых подкараулила и зверски убила наших друзей и четырех бойцов их охраны.
Вот когда мы с Данутой почувствовали, как одиноко вдруг стало на земле.
4
…Посыльный пришел в середине дня, когда я только что закончил инструкцию для наблюдателей заповедника и перечитывал ее. У нас было полтора десятка егерей, были деньги на оплату их труда. Все это появилось после возвращения Христофора Георгиевича из Москвы. Поездка его, встречи с давними друзьями Кавказа, с работниками отдела по охране памятников старины и природы Наркомпроса не прошли даром. Мы стали сильней.
Я взял у посыльного бумагу. Шапошников писал: «Как можно скорей приходи в управление. Есть новость».
Шла весна. Подувал резкий ветер, но солнце грело уже хорошо. В такие дни зубры выбирают укрытые от ветра места и лежат на припеке, блаженно прикрыв глаза. Греются. Уже отправился на Кишу Кожевников. Собирались на свои кордоны остальные егеря.
Еще издали я заметил у дома Шапошникова красноармейца с непокрытой головой. Он сидел на крыльце и вроде бы ждал меня. Вскочил, одернул гимнастерку и пошел навстречу. Мы сошлись, и я не поверил глазам своим.
— Боже мой, Задоров! Ты ли это?
— Эт-точно я, Андрей Михайлович.
Мы обнялись. Отстранившись, я продолжал рассматривать его. Да, Борис Артамонович, наголо стриженный, круглоголовый, похудевший, во фронтовой гимнастерке.
Открылась дверь, Шапошников вышел и спросил:
— Берем этого егеря?
— Еще бы! Вот не думал не гадал!.. Где пропадал?
— Все очень просто, Андрей Михайлович. Тифозный обоз, больница в Пятигорске, а как поднялся и винтовку смог держать, так с первым эшелоном красных — в Царицын, оттуда в Самару, по Сибири, то за Колчаком, то за атаманом Семеновым. Воевал, был ранен, опять воевал. Из Иркутска теперь. По чистой — после второго ранения. Где Василий Васильевич, как остальные наши?
— Скоро увидишь своего Василия Васильевича, зубров, Кишу. Поедешь со мной. Ну, ты молодец!
Задоров прожил у нас до вторника. С согласия Дануты я подарил ему Кунака, а сам решил вновь поездить на Кунице. Под шепот весеннего дождя мы поехали в горы.
Кишинский кордон стоял пустой, но с теплой печью.
Уже разместившись для отдыха, я обратил внимание на свежие отщепы с внутренней стороны двери. Такие отметины делает только пуля. Внимательно осмотрев стены, я и там нашел до десятка таких же примет.
Борис Артамонович враз утерял наивную восторженность в которой пребывал эти дни. Вот она, суровая обстановка. Он вышел, смотрю, вывел коней из сарая и пустил неспутанными на луг: не очень-то дадутся чужим. Огня мы не зажигали, на ночь устроились в сараюшке, откуда был выход прямо в лес.
Утром мы сделали круговой обход, ничего опасного не заметили. И тогда поехали наверх, к зубровым пастбищам.
Задоров весь ушел в созерцание близких хребтов и зеленого леса. Как чисто и светло сияли его глаза! Какую радость излучал он, даже дышал так, словно пил целебный воздух. Не будь опасности, которая требует тишины, запел бы в полный голос.
— Все время Кавказ во сне видел. Такая тоска, хоть беги без разрешения! Мечтал. И вот… — Он привстал на стременах, руки разбросал, будто обнять хотел эти тихие поляны и светлые хребты над ними.
Когда и как пристроился нам в хвост Кожевников, как выследил — мы не заметили. Обернулись — и ахнули! Бородач улыбался колдовской улыбкой. А уж обрадовался Задорову!.. Подвел коня бок о бок, и так, не сходя с седел, обнялись, словно отец с сыном встретились, плачут оба и слез своих не стесняются.
Дальше мы не поехали. Поставили костер, и пошел, пошел бесконечный разговор.
— Нашел себе благость — тишину, а? — Кожевников любовно смотрел на Задорова.
— Когда идет революция, о тишине и покое говорить смешно, — быстро сказал Борис Артамонович. — Чистейший идеализм.
— Смотри, как заговорил! Агитатор!
— Здесь ведь тоже покоя нет, — сказал Борис. — Эт я усвоил. И пулевые отметины на кордоне разглядел.
— Было, было, — коротко отозвался Кожевников.
— Давно? — спросил я.
— Не-е… Три ночи кряду обстреливали. Ну, и я не молчал. То с одного места стрельну, то с другого. Чтобы думали, будто нас много.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81