Я решил оставить его на эту ночь у себя.
Вот и наш дом в четыре окна. Два из них — в спальне родителей — еще светятся. У ворот я соскочил, размял затекшие ноги. Алан потряс удилами, фыркнул. И тотчас на крыльце возникла фигура в светлом капоте. Мама… Она ждала.
— Андрюша, наконец-то! — воскликнула она со слезами в голосе и, прежде чем спуститься, обернулась в открытую дверь и позвала: — Михаил Николаевич, Миша, сынок приехал!..
Мы обнялись, мама озабоченно провела ладонями по моим рукам, по спине. Цел-невредим. Отец подошел, прижался жесткими усами с неистребимым табачным запахом, пробормотал: «Слава всевышнему», помог расседлать Алана, понес сумы, а мама уже ставила самовар и хлопотала над поздним ужином.
Отчий дом! Как привязываемся мы к нему и как дорог он всем, особенно после разлуки! Как много воспоминаний хранят его старые стены и какие не сравнимые ни с чем тепло и любовь исходят от родных людей, хранителей нашего детства, для которых ты всё, чем они живут, чем печалятся и радуются до конца дней своих!
Я пил смородинный чай, ел аппетитные баранки и рассказывал, рассказывал об охоте, а они слушали, переглядывались, смеялись и пугались. Потом внимательно, даже строго, с какой-то непонятной мне почтительностью передавали из рук в руки толстые серебряные часы, и отец, вооружившись очками, три или четыре раза, про себя и вслух, прочитал выбитые на крышке слова: «За заслуги. Личный дар Е.И.В. Великого князя Сергея Михайловича» — и, растроганный, с повлажневшими глазами, поцеловал меня, затем бодро отошел и издали с нескрываемой гордостью еще раз оглядел с ног до головы.
— Вот, Софьюшка Павловна, каков у нас молодец! — сказал он дрожащим от волнения голосом.
И тут я выпалил:
— А завтра мне в путь-дорогу. Велено торопиться в институт.
Мама всплеснула руками, в глазах у нее возник страх.
— Завтра? Не отдохнувши, так сразу… — И заплакала.
— Нет-нет, — запротестовал отец, поборник строгой дисциплины, которой вдруг он изменил. — Уже если три недели пропустил, то три дня отдыха тебе и подавно простятся. Вот во вторник и поедешь.
Они и слышать не хотели о завтрашнем отъезде. Этому не находилось оправдания. Не побыв с родителями, не сходив всей семьей в гости хотя бы к одному знакомому однополчанину?.. И мне пришлось не без тайной радости согласиться на вторник. Помимо всего прочего, требовалось время договориться с оказией, ведь до станции Армавирской от нас далековато и не каждый день в ту сторону идут тарантасы. Зато уж оттуда — прямой поезд до столицы. Такие поезда идут из Минеральных Вод, этого великосветского курорта России.
— Отец, — все с тем же нерастаявшим страхом сказала мама, — мы совсем забыли о письме…
— Вот как ты расстроил нас своим поспешным решением, — упрекнул отец и тяжело прошагал в кабинет.
Он вернулся с письмом. Нетерпеливо взявши конверт, я прежде всего прочитал обратный адрес. Впрочем, и по почерку с косыми, высоко прыгающими буквами нетрудно было угадать руку Кухаревича, моего друга по институту, по комнате в пансионате, по студенческим вечеринкам.
Сдержанно-деловое начало. Друг писал:
«Кто-то привез сюда странные слухи, связанные с твоим опозданием. В канцелярии мне сказывали, что ты, милый мои, получил отпуск, срок которого неопределен, и отпуск этот вызван приказом высокотитулованной особы. Вскорости удалось уточнить, что ты ныне обретаешься в свите великого князя. Это же совсем на тебя не похоже! Я отказываюсь верить! В свите… Не может быть! Неужели трудно написать несколько строчек товарищу, если это слово „товарищ“ не стало для тебя, в силу новых обстоятельств, не особенно удобным…»
Вот так. Со шпилькой. Если бы ты знал, Саша, что-нибудь о кавказских зубрах!..
Далее он уже спокойнее продолжал:
"О нашей здешней жизни могу сообщить пока очень коротко. Не стало некоторых из наших профессоров, прибавилось строгостей. Наставники величавы и замкнуты. Слава богу, мы с первых дней почти в полном составе находимся в лесной даче недалеко от Выборга и потому лица эти видим редко. Я нахожу время для поездок в столицу, чтобы послушать интересные семинары в университете. Кстати, там сделалось относительно прошлого спокойнее. Бывают очень интересные диспуты, есть что послушать, и вообще…
Летом я не писал тебе потому, что не уезжал к родителям в Екатеринодар: здесь побывал мои отец, и мы рассорились с ним. Пришлось остаться в Средней России, работал три месяца помощником лесничего в местечке рядом с Беловежской пущей. Есть на что посмотреть и что вспомнить, поверь мне. Заработал немного денег. Зима нас с тобой не испугает.
Как видишь, на этот раз мне почему-то не дается острословие. Расстроен твоим молчанием. Неужели ты в самом деле решил пойти по дороге честолюбивого служения, использовав подвернувшийся случай? Не могу поверить в подмену принципов, коли знаю твои взгляды на жизнь. Нетерпеливо жду письма с изложением всего случившегося. Постарайся понять, Андрей, как это важно для твоего друга, нижеподписавшегося…"
Далее следовала его длинная подпись, а еще ниже приписка: "P.S. Когда письмо было написано, ко мне ворвался известный тебе Паша Саблин и с ходу выпалил: «Все точно! Зарецкий принят в великокняжескую охоту. Князь им доволен и держит при себе».
Сменить полезный народу труд на ливрею послушного холуя?!"
Закончив читать, я глубоко вздохнул. Родители не сводили с меня вопрошающих глаз. Вместо объяснения я прочитал письмо вслух.
— Твой приятель не понимает, какая честь служить под началом великого князя! — Отец выставил перед собой палец. — Открытая дорога наверх, продвижение по службе, чины — разве это не служение родине?
Я бурно запротестовал. Но, вспомнив о своих зубрах — да, о своих! — умолк и примирительно сказал, что новая служба, в общем, меня увлекает.
— Вот и отлично! — повеселевшим голосом отозвался отец. — Здесь ты дома, с нами.
Мама задумалась, вздохнула, а потом сказала, как бы для себя:
— Взрослый, взрослый сын. И уже с положением. Самая пора подумать и о собственной семье, Андрюшенька. Годы бегут, мы стареем. И как нам хочется, чтобы дом не пустел…
Очень значительно она посмотрела на отца, тот на меня, но промолчал. Тут он с мамой заодно. Этим летом по разным поводам они не раз произносили при мне не без тайного умысла и любви слово «внук».
Часы пробили двенадцать. Спать, спать!
Перед сном я вышел во двор посмотреть Алана. Он спокойно похрустывал травой, обернулся, почесался лбом о мое плечо и вздохнул. Все в порядке.
Когда я лег и, не задув лампу, стал задремывать, сквозь полусон увидел маму. Она вошла очень тихо, села у кровати и, не спуская с меня глаз, задумалась. Я уснул спокойно и легко, как засыпал семилетним мальчиком под таким вот безмерно ласковым и заботливым ее взглядом.
2
Разбудил меня колокольный звон. Церковь находилась недалеко от нашего дома. Было воскресенье, и звонили уже к обедне. Вот это называется поспал…
Поспешно приведя себя в порядок, я вышел и нашел своих родителей одетых по-праздничному. Мама напомнила, что в моей комнате приготовлена выглаженная студенческая форма и что они ожидают меня. Пора в церковь.
Этот ритуал в поселке, где все знали друг друга, служил как бы символом добропорядочности. Родители мои строго следовали ему. Не пойти с ними значило бы серьезно обидеть обоих.
Отстоять недолгую службу мне помогла настенная роспись в нашей маленькой и довольно уютной церкви. Картины тут были и радостные и страшные, все на библейские сюжеты. Я рассматривал лики угодников и сравнивал их с реальными людьми из только что минувшей охоты. Вот лицо в кудряшках, с нимбом над головой, чем-то похожее на обиженное личико князя. А вот один из чертей с таким хитрым и наглым выражением, какое я видел только у Семена Чебурнова, когда он крутился возле графе Демидова. Точной фотографией смуглого, горбоносого и узколицего есаула Улагая мне показался образ библейского воина с копьем в руке. Наблюдать и сравнивать было занятно, я вертелся и вытягивал шею, чтобы разглядеть плохо освещенные стены, и кому-то бросился в глаза своей непоседливостью. Этот «кто-то» укоризненно поглядел на меня. Удалось перехватить взгляд. Я так и застыл. Ярко-голубые глаза на чистом белом личике, окруженном локонами цвета пшеничной соломы. Признаюсь не без греха, все иконы в церкви разом померкли. Кто такая? Девушка недовольно, даже сердито отвела взгляд и чуть-чуть покраснела.


Теперь не роспись интересовала меня. Я повернулся к девушке и гипнотизировал ее. Посмотри, посмотри… Краем глаза она заметила это и отвернулась вовсе, рассердившись.
Мама легонько потянула меня за рукав. С минуту я стоял как полагается, но скоро опять уставился на девушку. Как это я не видел ее в Псебае? Кто она, эта рослая и красивая незнакомка?
Когда мы выходили, я, естественно, оказался позади нее, решив, что непременно заговорю. Но девушка прямо с паперти вдруг повернула направо и через железную калитку вошла на кладбище в церковной ограде. Идти за ней я не посмел и поплелся за родителями, оглядываясь и вздыхая.
Спросить у них казалось неудобным, мама между тем посматривала на меня очень заинтересованно и вдруг сказала папе:
— Ты заметил, как выросла и похорошела Данута Носкова? Давно ли бегала девчонкой, в классики играла, а сейчас до того хороша собой!
— А я ведь и не заметил ее, — ответил папа. — Она в Псебае мало жила, училась в Екатеринодаре.
— А ныне сама учит ребят в Лабинской школе и только по воскресеньям да в праздники приезжает к тетке.
— Вот тетушку ее я встречаю довольно часто. Сильно постарела, голова совсем седая. А ведь намного моложе меня.
Стараясь говорить как можно спокойнее, я сказал:
— Эта девушка, про которую вы говорите, прямо из церкви пошла на кладбище.
— Там покоятся ее родители, сынок, — ответила мама.
— Рано они умерли.
— Это трагическая история, Андрюша. Ты учился в Екатеринодаре, когда тут произошла беда, и мог не знать о ней. Данута осталась сиротой восьми или девяти лет от роду. Ее воспитывала тетка, родная сестра покойной.
— Странное имя и фамилия…
— Они из Чехии. Правильно произносить надо не Носкова, а Носке, но здешним людям непривычно, и теперь все ее величают Носковой.
Проводив родителей до дома, я с ходу придумал причину для того, чтобы уйти, и, конечно, вернулся к церкви. Народ разошелся. Синий жакет девушки я увидел сквозь ограду кладбища. Не знаю, откуда вдруг появилась такая храбрость, но я спокойно вошел за ограду и остановился у калитки, ожидая, когда Данута отойдет от могилы.
Она сидела, склонившись над серой плитой, волосы закрывали ее лицо, она что-то шептала, может быть молилась. Прошло немного времени, девушка поднялась, постояла и пошла по тропе к выходу. Я распахнул калитку.
— Спасибо, — еле слышно произнесла она.
— Можно проводить вас? — так же тихо спросил я.
Она не ответила, не глянула. Чуть поотстав, я пошел за ней.
Не оборачиваясь, сказала:
— Я вас не знаю. Вы приезжий?
— А я только что узнал, кто вы.
Опять молчание. Разговор не завязывался. Похоже, Дануте сейчас было не до меня. И еще она стеснялась. Мы шли по нашей улице, и любопытные глаза рассматривали нас с обоих порядков. Конечно, неловко, но она пересилила это, окинула меня быстрым, заинтересованным взглядом.
— Вы давно здесь?
— Все лето. На каникулах.
— Каникулы везде кончились.
— Я уезжаю во вторник.
— Куда, если не секрет?
— В Петербург, я там учусь. А вы?
Миновали наш дом, я даже не глянул на него.
— У меня здесь тетя, я тут росла.
— Она не рассердится, что я провожаю вас?
— Не знаю. Может быть.
И остановилась. Не хотела, чтобы я шел дальше.
— Данута, — сказал я твердо, — в шесть часов я приду вот сюда. Вы найдете меня здесь. Стану столбом и не уйду, пока не увижу вас. Хоть до утра.
Она как-то длинно, раздумчиво посмотрела мне в глаза. И сама же покраснела.
— Какой вы, право…
Повернулась и пошла дальше. Я стоял и смотрел, смотрел, смотрел. Нет, не обернулась.
Вернулся домой рассеянный, углубившийся в себя. Завалился на кровать, закинул руки за голову и уставился в беленый потолок. Мама заглянула и, ничего не сказав, прикрыла дверь. Вскоре за дверью стал часто покашливать отец. Похоже, обиделся. Считанные часы до отъезда, а я закрываюсь и не выхожу. Наконец отец не выдержал и громко сказал из-за двери:
— Андрей, тебе нужно отвести коня.
Ах, да! Совсем забыл!
Через пять минут я был в седле и, сдерживая Алана, ехал на Казачий сбор. Так назывался плац за поселком, где находились оружейный амбар, шорная мастерская, конюшня. Там же и присутствие — помещение псебайского урядника, и учебное поле.
Из окна присутствия Павлов заметил меня, вышел во двор. Как и полагается, я отрапортовал, что прибыл с Охоты, что конь и оружие в порядке, а сам отбываю для продолжения учебы в столицу.
— Молодцом, молодцом, Зарецкий! — Урядник крутил отвисший ус, смотрел добродушно и весело. Бритоголовый, краснолицый, с выпученными, навсегда удивленно-испуганными глазами, коренастый, Павлов словно сошел с известной картины Репина. Удалой в бою запорожец.
Он демонстративно вынул дарственные часы и щелкнул серебряной крышкой.
— Скоро четыре. А на твоих?
Я развел руками: не захватил.
— Как можно, Зарецкий! С этаким подарком негоже расставаться ни на час. Полагаю, князь сердечно доволен нашим приемом. Или не очень, а? Из-за Семки Чебурнова. Он у меня доси из головы не выходит. Опозорил казачество.
Павлову очень хотелось поговорить. Он жаждал собеседника. А я только и помнил, что скоро четыре. Потом будет пять и шесть. Отсюда до дома добрых две версты. Надо бегом, чтобы успеть пообедать, поговорить с родителями о том о сем и к половине шестого получить свободу действий. Я вытянулся и сказал:
— Прошу меня извинить, господин урядник, время сборов, я очень тороплюсь.
— Ну-ну, если уж сборы… Иди, Зарецкий. С богом. Вернешься, вместях работать зачнем. Будь здоров, почитай родителев.
Всю дорогу я бежал, выгадывая минуты. Дома торопил с обедом. Ел не глядя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81