— Кто?
Видно, она не спала.
Узнала меня, загремела запором. Бросилась с крыльца, зашептала, зацеловала. И пока я устраивал коней, не отходила ни на шаг. Здесь же топтался отец, запрятавший револьвер за борт мехового жакета.
— Семен Чебурнов в станице, — сказал он. — Постережемся. Не будем зажигать огня.
— Что слышно еще?
— Говорят, бои у самого Екатеринодара. И у Тихорецка. Почти вся Кубань под Деникиным. Так что твои мандаты и прочее… Чебурнов снует взад-вперед, все тобой интересуется.
Днем Данута сходила к Кожевникову на соседнюю улицу. Бородач колол дрова у сарая. Воткнул в колоду топор, прошел с ней в дом. Сказал тихонько:
— Жена Ваньки Колченогого заходила, спрашивала, где молодой Зарецкий. Я ответствовал, что он вроде у добровольцев воюет. С тем и ушла. Семен делает вид, что к войне непричастный, но от дружка — Улагая — к нему гости приезжают. А зачем?.. Так вот зачем: слышал я, что есть будто бы приказ генерала Покровского. Он приговорил Андрея к смерти, повелел разыскать его и исполнить приказ. За что? А за стычку возле Усть-Лабинского моста, где мы троих евонных вояк уложили. Да ты не бойся, не бледней, все уляжется. Что он нам, этот генерал? Какая ишшо власть? Но я так думаю: ему здеся нельзя оставаться. В лес, от греха долой. Поторопитесь, одним словом. Там спокойней, сам себе хозяин. Да и мы рядом с ним. Не один все же.
Договорились уезжать через два дня.
В тот же вечер к нам требовательно застучали. И пока отец вел разговор через закрытую дверь, я вышел во двор, взял Кунака и тихо ушел в лес за огородом. Вернулся только в полночь, у нас, конечно, не спали, возбужденные визитом двух офицеров. Отец открыл им дверь, провел в комнаты. Капитан и прапорщик из Добровольческой армии вели себя учтиво, сказали, что хотят видеть хорунжего Зарецкого, и выразили удивление словам отца и жены, когда те ответили, что два месяца семья не имеет от него вестей. Они, видите ли, желали заполучить боевого офицера в свои ряды. Теперь, когда предстоит историческая миссия разгрома Совдепии и поход на Москву…
Вот как! На Москву… О приговоре Покровского, конечно, ни слова.
Под утро на улице совсем рядом захлопали винтовочные выстрелы. В нашей зале посыпалось битое стекло. Две пули пробив ставни, впились в стену и в буфетную дверцу. Отвечать? Но тогда в опасности уже вся семья! Мы с отцом сдержались. Еще пять или шесть пуль тупо ударились в стены снаружи. Ржали кони, слышалась команда. Это уже не те учтивые деникинцы, что приходили накануне, хотя связь их была несомненной.
Как раз тогда мы и решили, что Дануте с Мишанькой оставаться дома тоже опасно. Мама соглашалась и плакала. Она собирала вещи так, словно мы уезжали навсегда.
Перед рассветом, по холодку пришел Кожевников. Сказал, что и его дом обстреляли. Отряд белых казаков еще с вечера появился во дворе у Чебурнова. На дорогах караулы. Потом отряд куда-то исчез.
Две лошади Василия Васильевича уже стояли в лесу. Он же вывел оседланных Кунака и Куницу. Уложили вьюки. Подняли сонного Мишаньку, одели. Мальчик ничего не понимал — ни этих тихих и спешных сборов, ни бабушкиных слез, ни бормотания растерянного деда, когда тот целовал его и прощался с нами.
Если казаки караулили, то не на тех дорогах.
Чуть рассвело, а мы уже были высоко над Псебаем. Сын дремал у меня на руках, я с трудом успевал отводить от него ветки, тяжело повисшие над тропой.
Запись четвертая
Наш второй дом — Киша. Вести из Беловежской пущи. Рассказ Федора Ивановича. Поездка в Гузерипль. Никотины в плену у банды. Пулемет на кордоне. Командир красных партизан. Миссия Шапошникова.

1
…Живем в состоянии неуверенности и — если откровенно — в страхе. Внешне все спокойно. Тишина. Зелень. Задумчивые горы. Пасутся и фыркают кони, перекликаются иволги. Кордон просыпается рано, не залеживается даже Мишанька. Он выходит на крыльцо сонный, всласть зевает, но стоит ему осмысленно глянуть вокруг — на горы в клочьях тумана, на холодный ручей, где он вчера ловил форель со мной, как сонливость слетает и он уже не знает, с чего начать. Так много любопытного, требующего действия!
В семь на кордоне остаются только Мишанька с матерью и кто-нибудь из егерей. Дни стоят яркие, сухие, дороги в заповедник свободны, и все мы наблюдаем за ними, а иной раз и схватываемся с браконьерами.
Мы разделились на два летучих отряда и патрулировали подступы на Кишу с севера и запада, а к Умпырю — с севера и востока, наведываясь и к Большой Лабе. Заслонили главные зубриные места.
Случились три серьезные стычки. Отобрали шесть винтовок и два револьвера. Боевое крещение получил и Борис Артамонович: его ранили в левую руку ниже локтя. Не опасно, но повязку он носил две недели. Кожевников подшучивал: «Нашел тихое убежище…»
Телеусов в неделю раз посылал своего шустрого племянника в Хамышки. Через него мы получали то старую газету, то журнал, но чаще устные вести. Одна другой хуже.
Судя по этим вестям, Кубань нивы свои забросила, не сеяла, не убирала. В станицах не прекращались шумные сходки. В конце августа довелось получить зачитанную газету «Утро юга», изданную в Екатеринодаре. Слухи о взятии города Деникиным подтвердились. Главком Красной Армии Сорокин отступил. Другая армия — Таманская — где-то между Новороссийском и Темрюком. Судьба ее оставалась неясной. Майкоп и Армавирская переходили из рук в руки. В Лабинской установилась власть белых. В нашем Псебае никаких перемен. И никакой власти.
Сможем ли мы в такое время сохранить зубра? Какое дело людям до всех на свете зубров и оленей, когда льется человеческая кровь и решается будущее страны? С трудом удавалось убедить себя, что война — явление преходящее. Рано или поздно стрельба затихнет. Если сейчас не позаботиться о звере, он исчезнет навсегда.
На Кишу вдруг пожаловал незнакомый бородатый казак — большой, задумчивого вида, сморенный дальней дорогой. Борис Артамонович встретил его далеко на тропе и обошелся с ним не слишком ласково. Даже когда казак сказал, что идет ко мне с поручением, Задоров не опустил винтовку, привел, как пленного.
Казак снял фуражку, поздоровался со мной. Сколько я ни вглядывался, знакомого в нем не признал. Но не успел и рта раскрыть, как в дверь заглянула Данута и, радостно ахнув, подбежала к гостю.
— Федор Иванович, какими судьбами?..
Он чинно поклонился, обнял ее и вдруг всхлипнул:
— Гора с горой не сходятся… Искал вас, Данута Францевна, и хозяина вашего. Папаша ихний пытали-пытали меня, пока убедились, что надоть нам увидеться. Ну, все ж таки дали адресок. Так я пешки сюда и заявился. С вестями, значит.
Данута обернулась ко мне:
— Ты не помнишь? Я у них квартировала в Лабинской, рассказывала тебе. Крячко Федор Иванович!
Тогда вспомнил и я: еще будучи моей невестой, Данута квартировала у них в Лабинской, где учительствовала в школе.
Федор Иванович говорил степенно. Фуражку держал по-уставному, на руке, сам только раз позволил себе спросить, кивнув на Мишаньку, который терся возле моих ног:
— Ваш? Вот время-то бегит! Лицом похожий… Такие, значит, дела, Андрей Михайлович. Власть у нас обратно казачья, а изверг вашенский, который Керимом Улагаем прозывается, под знаменами его превосходительства генерала Деникина воюет с красными возля Батайска. И ладно, что на Дону, а не здеся. Иначе бы достал он вас, уж так охотился!
Неужели Крячко протопал восемьдесят верст только для того, чтобы сообщить мне эту, в общем-то, известную новость?
Но я ошибся.
— Письмо у меня для вас. — И он достал из-за пазухи порядком замусоленный желтый пакет с крупно написанной моей фамилией.
— Хучь и поздно, а надобно рассказать вам. Ведь я из плену явился, от немцев. Не сказать чтобы бежал, вроде бы они сами бежали, ну и мы тогда решили не мешкать. Было это в самой что ни на есть Беловежской пуще, где и объявился мне ваш знакомец.
— Врублевский? — Я тотчас вспомнил ветеринарного доктора пущи.
— Угадали.
— Он все еще там? С зубрами?
— Нету там зубров. На консервы поистратили их.
— Как так?
— Побили. Сперва, конечно, немцы, они даже завод поставили, чтобы мясо в банках готовить, я на том заводе месяца два отработал с мадьярами вместе, нагляделся, как возили и зубра, и оленя. Ну, а потом кто только не стрелял! Голодно жить по деревням стало. Лесники били. Егеря тож. Из деревень народ с ружьишками. Вы письмо-то читайте, там непременно об этом самом…
— Вы сказали, что немцы бежали. Наши войска подходили к пуще?
— Не-е, наши куда как далеко отошли. Подо Псков. Вот там они и дрались, сказывают, с немцем, только уже назывались наши Красной Армией или гвардией, я уж не припомню, армия эта новую власть от немцев обороняла. И Петроград. Да германцы и сами воевать отказались, это уж недавно. Бросали винтовки, домой уходили. Как у нас в семнадцатом. Вильгельма свово спихнули.
— Но они всю Украину взяли, у Ростова стоят…
— Точно, стоят. Однако, по всему видно, не долго простоят. В Германии своя революция, уйдут. Али погонят их красные. Там тоже сила собралась сильная.
— Бои на Западном фронте все идут?
— Фронтов тех — тьма. Ни единого тихого места в России нету. А теперь вот еще Деникин за Дон пошел.
— Как же вы ехали через такую беду?
— Так и ехал. Кукушкой. Из Бреста в Питер, там ой как голодно! Из Питера в Москву, значит, поехали, а оттудова на юг повернули. Бог сохранил и от бандитов, и от голоду. Седой только сделался. Дома помаленьку оклемался, впервой за столько-то лет ситного хлеба поел. И вовремя. Вечером стучатся прикладами. Белые, значит, из Отрадной, от его превосходительства полковника Шкуро. Давай, говорят, батя, пшеницу для нашего войска. И револьвер ко лбу.
— Какого еще войска?
— Называются они бело-зелеными, сидели в Баталпашинске, на Большой Лабе и по Урупу. Красных из-за угла постреливали. Теперь это войско с Деникиным на север отправилось, в горах потише будет. А хлебушек весь забрали, который нашли, так что покедова мы тоже без ситного.
Он вздохнул и умолк, этот седой, много переживший казак.
2
Я осторожно разрезал пакет.
"Уважаемый друг, — писал Врублевский. — Только что поговорил с пленным казаком, и — удивительное дело! — он оказался земляком вашим, знаком с вашей супругой. Собрался в дорогу, на Кавказ. Не могу пропустить такой удачи, пишу вам с болью в сердце о нашей общей заботе — о зубрах. Их уже нет. В глухих уголках Старинской и Гайновской страж осталось несколько десятков зверей, но по их следам ходят люди с винтовками. Павшие не встают.
После вашего отъезда пущу наводнили войска. Немецкая администрация пыталась охранять зубров, разумеется, для отлова и вывоза их. Отправили в Германию около тридцати зубров, несколько экземпляров в Берлинский зоопарк, но для сохранности других не оказалось ни средств, ни власти. Полагаю, что в Европе скоро останется вольно живущим только одно кавказское стадо. Ваша ответственность за этот вид неизмеримо возрастает.
Имею случай уведомить вас, коллега, что тридцать шесть гатчинских зубров, в разное время вывезенных из пущи, застрелены в прошлом году на потребу самой охраны. По имению Аскания-Нова, где находится стадо зубробизонов, тоже прокатилась волна оккупации, и сегодня там кипят гражданские битвы. Боюсь, что гибриды пострадают. В Пилявинском парке зубры исчезли. Судьба беловежских зубров в имении князя Плесса, что в Верхней Силезии, мне неизвестна.
Все это страшно. Человечество, вовлеченное в самую долгую войну, походя уничтожает одного из крупнейших и древнейших млекопитающих — зубров.
Не уверен, что письмо дойдет до вас, хотя мой добровольный курьер Крячко клятвенно подтвердил свое желание доставить его во что бы то ни стало.
Немецкая администрация пущи все больше теряет возможность управлять. Мы вполне открыто создаем свою польскую администрацию, в нее вошли гг. Вагнер, обер-егери Рек и Сафирняк, г.Неверли, знакомый вам по 1909 году, и ваш покорный слуга. Все, что мы можем сделать, — это отпугивать небольшой охраной в 25 человек разных мародеров, которые проникают в пущу со всех сторон.
С ужасом наблюдаю, как гибнут не только звери, но и лес, дающий зверям пищу и приют. В первые месяцы оккупации беловежского заказника немцы приступили к рубке леса. Согнали сюда пленных, через резерват построили узкоколейную железную дорогу, пилили, грузили и везли в Германию сосну, не пощадили и старые, многовековые боры, которые вы видели у нас. Говорят, что на запад отправили более четырех миллионов кубических метров самой ценной древесины. Нетрудно представить, как эти перемены отразятся на жизни зверей, которые еще удержались в глуши: понижается способность к размножению, появились болезни вырождения. Не могу не вспомнить слова Чарлза Дарвина, записавшего у себя в книге: «Редкость формы есть предвестник вымирания ее».
Пишу обо всем этом, чтобы поднять значимость вашего высокого призвания. Пожалуйста, берегите, охраняйте кавказское стадо, мой друг. Все, кто в России и Польше озабочен судьбой животных, надеются на вас. Желаю вам и вашей семье полного успеха в жизни".
Прочитав письмо, я долго молчал, не в силах объять картину беды, нарисованную Врублевским. «Все надеются на вас»… Лишь вчера я сомневался, правомерно ли ныне охранять зверя на Кавказе? Экая слабость воли!
За дверью фыркала лошадь. Это приехал Шапошников. Он вошел уставший, отяжелевший, но, увидев гостя, улыбнулся и с чувством пожал руку Федора Ивановича. Оказывается, они знакомы много лет.
Оглядели друг друга, покачали головами. Стареем? Да, стареем…
Я протянул письмо Христофору Георгиевичу.
Не раздеваясь, он уселся поближе к лампе и углубился в чтение.
— Что же осталось в пуще? — спросил я у Крячко.
— Пеньки. Они ведь, немцы то есть, брали только баланы, все прочее оставалось. Хламу на лесосеках — ни пройти ни проехать. Спешили, им не до уборки. По узкоколейкам гнали, по воде. Ну, потом меня на консервную фабрику работать перевели, совсем я ослабел в лесу. Кормили по-научному, лишь бы ноги тащил. А с июля и того хужее: ихние командиры велели солдатам доставать продовольствие на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81