Алексей Власович отвел лошадей на поляну, где солнечный припек уже растопил снег. Тут было тихо и безопасно — ни веток, ни скал, где могли укрыться волки или тот же барс. А мы спустились ниже и разожгли костер в сотне шагов от мостика.
— Приманим? — Телеусов разрубил на три части большой кусок баранины и, подумав, бросил один близко от костра, второй дальше, а третий положил на самый край мостика.
— Побоится. Не придет, — вздохнул я.
— А он живет здеся, это я тебе точно говорю. Поди, уже смотрит на нас из-под камней.
И правда, стоило мне только отойти от костра шагов на пять да попривыкнуть к темноте, как на той стороне я нашел глаза барса. Без боязни крикнул Телеусову, барс услышать не мог — река грохотала весенним громом, начисто забивая все звуки.
— Давай ближе к мосту сядем и подождем, — предложил Алексей Власович и, не таясь, передвинулся так, что до мяса на мосту оставалось всего шагов тридцать.
Почти час зверь следил за нами из темноты скалистого берега, вставал, ходил, светящиеся глаза его раза два приближались к мосту с той стороны, он хорошо нас видел и мясо, конечно, чуял, но ведь так страшно ступить на узкую переправу, в конце которой люди! Западня?.. Впрочем, те самые люди, которые выпустили его из железных лап капкана. Он колебался.
И вот решился. Мы увидели длинное тело, прижавшееся брюхом к доскам, низко опущенную голову. Он не сводил с нас горящих глаз, а мы сидели, разговаривали, смеялись, не обращали на него никакого внимания. Он подполз ближе, еще ближе, в мерцающем свете костра мы различали пятна на его шкуре. Остановился, приподнялся на ногах, и тут Алексей Власович громко сказал:
— Э-э, лапа-то у него… Смотри, кривая!
Голос не заставил барса сдвинуться с места. Да и как? Узкий мостик. Через несколько секунд стойки зверь протянул к мясу кривоватую, видно плохо сросшуюся, лапу, когтями подтянул к себе приманку. Задом, задом переполз мост, лег там и спокойно занялся ужином.
— Теперь уверовал, — сказал довольный Телеусов. — Слопает и придет за другим куском.
— Ему мимо нас пройти надо, — усомнился я.
— Пройдет, не побоится. Свои.
И правда, барс гораздо спокойнее перешел мост, чуть помедлил на выходе и, мягко прыгнув шагов на восемь, кошкой прошмыгнул на таком расстоянии от нас, что я мог достать его длинной палкой.
Мы пошли к костру. Наш дикий приятель вскоре заявился за последней порцией, смело оттащил подарок дальше, съел и долго, завороженно смотрел то ли на костер, то ли на нас.
— Как бы его совсем привадить? — Телеусов раздумывал, весело щурясь. — Смотри, даже ружейного запаха не боится. Если чаще встречать его, вовсе подружимся. А ну, спытаю…
Поднявшись, он пошел к сытому зверю. Тот отступил, беззлобно заворчал. Алексей Власович стал говорить с ним тем добрым голосом, каким мы увещеваем неразумных детишек, а сам подходил все ближе. Но и барс пятился, так что меж ними все время сохранялось шагов десять. «Поговорив» минут пять, человек и зверь разошлись. Егерь выглядел довольным.
— Приручу! — уверенно сказал он. — Как буду здеся, так и свидимся; раз, другой, пятый, десятый. Глядишь, подружимся. А что? Ведь кошка тоже дикой была. Али нет?
— Была, конечно. И собака. И лошадь.
— Ктой-то начинал их приручать, так?
— Время другое, брат, — сказал я. — За века и тысячелетия люди причинили дикому зверю столько зла, что в памяти каждого из них только это зло и осталось. Загоны, пожары, ловушки, стрелы, копья, потом ружья. Смерть и смерть. Как им перешагнуть через такую память?
— Вот ты как хошь, а я с ним полажу! Только чаще видеться надо. И ты не забывай.
Мы завернулись в бурки и уснули. Барс, конечно, кружил поблизости, но ни нас, ни лошадей на поляне не потревожил. И утром не показался. Наверное, при ярком свете мы выглядели страшней, чем в ночной темноте.
С этого места Телеусов возвращался назад. Мы расстались.
4
В доме родителей ощущалась тревога.
Мама обняла меня и заплакала. Отец стоял в стороне, опершись на палку. По сведенным лохматым бровям, по суровому, даже осуждающему взгляду нетрудно было догадаться, что он недоволен мною.
— Что случилось? — Я отвел лицо мамы от своей груди и посмотрел в заплаканные глаза.
— Данута заболела…
— Что с ней?
— Откуда мы знаем! Заболела, и все. Прислала тете письмо, Эмилия забежала к нам сама не своя и тут же выехала к ней. Одна там, бедняжка, каково-то ей!
— Но вы хоть письмо читали? Что она написала?
— Ты лучше подумай, почему Данута пишет не мужу, а тете, — сурово и, на мой взгляд, не очень справедливо проворчал отец. — Жена у него на пятом месяце, а он, видите ли, не знает, что в таком положении, как у нее…
Так вот оно, таинственное перешептывание, перемены в настроении Дануты и все прочее, что так удивляло меня! Держать в неведении! И кого? Будущего отца!.. Теперь — болезнь. А вдруг…
Впервые я узнал, что такое внезапная слабость. Ноги не держали меня, пришлось сесть. На лбу выступил пот. Наверное, я очень побледнел, потому что мама бросилась к буфету, что-то там накапала в пузырек и подала мне. Но слабость уже исчезала. Два известия сразу: недоброе — болезнь и удивительное, радостное, недолго поборовшись, потрясли меня, но страшное уже отступило. Данута и болезнь? Это не совмещалось. Разве какое-нибудь случайное недомогание, душевное одиночество, столь понятное в ее положении. Меня она не рассчитывала застать дома, а ей требовалась немедленная поддержка близкого, особенно женская поддержка, и вот она пишет письмо, и тетя Эмилия мчится в Петербург. Не исключено, что об этом они договорились раньше. А если так…
Широкая, быть может, несколько самодовольная улыбка возникла на моем лице. Будущий отец! Я был готов смеяться, плясать. А мама, видно поняв мои чувства, сказала:
— Взрослое дитя! Боже мой, дитя!.. Михаил Николаевич, ты посмотри на него внимательно: сын просто не в себе. Удивительно…
Я обернулся к отцу:
— Дедушка! Не об этом ли мечтал ты все время? И ты, мама, бабушка. Не верьте в болезнь, это так. Чтобы наша Данута… А вот за другую новость спасибо огромное. Я ведь ничего не знал. И вы не сказали, хоть и знали. Ага, это заговор! Ждали внука и помалкивали!
— Так принято, Андрюша. — Мама и говорила, и плакала одновременно, и смеялась сквозь слезы.
Мы обнялись, отец улыбнулся. Но в душе моей все же жила смутная тревога. Я бросился из дома и пять минут спустя мчался в Лабинскую, на телеграф. Единственный способ: либо рассеять тревогу, либо последовать примеру тети Эмилии.
Лишь к следующему полудню телеграфист, которому моя физиономия предостаточно надоела, сунул мне бланк, на котором от руки и не очень разборчиво было начертано: «Не волнуйся, мне теперь хорошо. Тетя побудет со мной. Жди письма. Целую. Твоя Данута».
Пошатываясь от усталости, я вернулся к знакомым, у которых оставил коня, взял его и так, с Аланом на поводке, пошел пешком по станице; миновал Лабинскую, огороды, лесничество и все шел, шел, никак не решаясь перебить бесконечный поток мыслей, сесть в седло и поспешить домой.
У нас будет сын. Или дочь. Нет, сын. Сам поеду за Данутой, как только сообщит, что пора. Курсы ее кончатся. Всё! Нельзя больше жить порознь. Сын… Здесь родные, попросим доктора Войнаровского, он стар, опытен. Здесь и воздух родной.
Такие вот мысли занимали меня по дороге. Сын. Сын! Какой он будет? И как улыбнется, впервые и осознанно увидевши своего отца?
Усталость одолевала. Остановившись и глубоко вздохнув, я потрепал холку Алана, он ткнулся в плечо, теплые губы коня дотронулись до уха.
Какое-то время мы еще постояли на дороге. Ни души кругом, только зелень и чуть видные горы. Из степей наносило влажным ветром; похоже на петербургское лето. От телеграммы в нагрудном кармане исходило живое тепло. Мир устроен прекрасно. Сын…
Алан нетерпеливо встряхивал головой, гремел удилами, торопил. Перебросив поводья, я привычно тронул подпруги — не слабы ли — и занес ногу в стремя. Как раз в этот момент и послышалось тарахтение рессорной повозки. Пара коней неспешной рысью шла из Лабинской. Попутчики. Вот когда мне не требуются попутчики! Пусть проедут, нам спешить некуда.


Повозка поравнялась. Я стоял за конем. Знакомый ездовой кивнул мне и, обернувшись, что-то сказал своим пассажирам, видно задремавшим на мягкой соломе.
— Стой! — услышал я голос, заставивший меня бросить Алана и шагнуть к повозке. — Стой!
Длинные ноги спустились на мокрую дорогу, человек сбросил с себя рыжий плащ, и длиннолицый, удивленный до испуга столь неожиданной встречей Саша Кухаревич бросился ко мне.
— Вот ты где! — прокричал он, воздев руки. Мы с ходу обнялись, поочередно приподнимая друг друга. — Ну, знаешь! Хорошо, что углядели! Ведь могли разъехаться, а? Могли же?
— Нет, Саша, не могли. Я в ту сторону, куда и ты.
— Домой?
— Вот именно. А ты, надеюсь, ко мне?
— Так точно, господин хорунжий! Или… Кто ты теперь? Может, уже подъесаул или бери выше?
— Как я рад, дружище! Такой гость! В отпуск? Или по делам своей Черноморской губернии?
Смущение на Сашином лице проявилось до очевидности ясно. Он погладил пальцами нос, бросил взгляд на повозку.
— Тут такое дело… — вполголоса начал он, но не договорил, схватил меня за рукав и потянул к повозке: — Знакомься.
Из-под капюшона на меня смотрело любопытное юное женское лицо. Оно принадлежало очень симпатичному смуглому созданию, курносенькому, пухлогубому, с удивительно яркими и большими темно-карими глазами.
— Катя. — Она улыбнулась и протянула мне руку.
— Моя жена! — В голосе Саши была нескрываемая гордость.
Боже мой, что делает с человеком время! Давно ли студент Кухаревич горячо уверял товарищей по институту, что жизнь во имя любой идеи или предприятия несовместима с семейной жизнью, привязанностью, даже с любовью! Он осуждал и меня, когда узнал о Дануте. У него хватило такта, чтобы не сказать этого вслух, но я-то помню взгляды, усмешки, вопросы… И вот пожалуйста, с этакой гордостью произносит: «Моя жена».
— Рад, очень рад, — бормотал я, и краснел, и больше не знал, что сказать, и видел, что Катя уловила мою растерянность и прямо-таки впилась своими блестящими темными глазами в мое лицо, потом в лицо мужа. Что такое?..
Саша потянулся к ней, бережно погладил по голове, сказал: «Едем, едем» — и полез в повозку. Я вскочил в седло. На подходе к Псебаю я сказал Саше, что поспешу, чтобы приготовить для них комнату, предупредил ездового ехать прямо к нам, и Алан обрадованно вынес меня вперед.
Смущение Саши, беспокойство его жены не производило впечатления простой поездки в гости. Было во всем этом что-то другое, а что — разве я мог догадаться? Почему он не предупредил?
Мое возбуждение, добрая телеграмма Дануты, сообщение о гостях — все сразу подняло настроение у домашних. Началась суета, какая-то передвижка, посыпались распоряжения, мама удалилась на кухню, и оттуда запахло вкусным. И тут к воротам подкатила повозка, мы вышли встречать гостей, и вот уже все за столом, Саша говорит, говорит, изредка бросая на жену взгляд, чтобы убедиться, все ли у него ладно, нравится ли ей это общество или не очень. Катя не гасила улыбку, иной раз вставляла фразу-другую, с юморком, очень удачно — словом, подбадривала мужа.
— Ну, а твоя работа? — спросил я. — По душе?
Саша схватился за нос, попытался что-то сказать, но именно в этот момент Катя осведомилась, когда я жду Дануту, и разговор ушел в другую сторону.
Когда Катя, извинившись, ушла в мою комнату, отведенную гостям, а родители принялись за повседневные дела, Саша потянул меня за рукав:
— Пройдемся?..
Мы вышли на темную улицу. Лицо друга выглядело необычайно серьезным.
— Слушай, — сказал он тихонько, — давай подальше от глаз людских…
Пока шли через мост, на луга, Саша растерянно молчал. Остановившись, он посмотрел мне в глаза.
— Ты обещал помочь мне, если обстоятельства… Так вот, Андрей, я приехал сюда в силу обстоятельств. Мы с Катей нуждаемся в приюте и в работе. Нам нужна жизнь без огласки.
— Что произошло, Саша? — с тревогой спросил я.
— Провал. Опасность. Ну, если все по порядку… От тебя скрывать нечего. Так вот, я еще в Петербурге был связан с Владимиром Старосельским. Может быть, ты слышал об этом «красном губернаторе» Кутаиса? Он большевик. Арестован. Но сейчас, насколько мне известно, ему удалось выехать за границу. Мы поддерживали связь до последних дней. В Новороссийске у нас крепкая организация. Но вскоре и тут арестовали наших друзей Газенбуша и Пухлинского. С ними мы встречались в Геленджике. Ты спросишь — чем занимались? Распространяли в городе «Звезду», «Дело жизни», печатали листовки.
— Печатали?
— Да, у нас свой станок. Сейчас он надежно укрыт. Так вот, на этих днях нам с Катей стало известно, что за одним из уцелевших друзей, который вернулся из сибирской ссылки, за учителем Федором Гладковым, охранка установила слежку. Уже выслали из Кубанской области моего наставника Виктора Лунина. Словом, я на очереди. И Катя, конечно. Последние дни шпики не спускали глаз с нашего дома. Кате грозит еще большая опасность, чем мне. Второй раз арестована ее подруга. Кубанский комитет Северо-Кавказского союза РСДРП принял решение — рассредоточить и укрыть отдельных своих членов, чтобы сбить с толку жандармское управление, создать впечатление, будто организация распалась. И я вспомнил о тебе, Андрей. Прими, устрой, если можешь. Год-другой надо пожить в самом глухом месте. Без связей, без посещения людных мест. Мы выехали тайно, никто не знает куда.
Так для меня приоткрылась новая сторона жизни, почти неизвестная. Нужно принять в ней участие — выполнить просьбу Саши. Дать ему приют — дело не трудное. Могут жить в Псебае сколько угодно. Но это на глазах у людей. Еще им надо работать. Где устроить?
Саша продолжал говорить, когда решение пришло мне в голову. Есть выход! Гузерипль. Требуется егерь на северный кордон Охоты, где по горам бродит небольшое стадо зубров, заповедные туры, олени. Полное безлюдье. Уж там-то действительно за семью замками. Но согласится ли Саша? Его жена?
— Ты что молчишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81