Как же радовался он нашему продвижению на Кенигсберг и как переживает ныне неудачу армии Самсонова!
Данута писала далее, что «на кордонах тишина». Конечно, старым и малым в лесных станицах теперь не до охоты, на их плечах все заботы в поле, саду, огороде, со скотиной и домом. И тем не менее не очень-то я верю в тишину. Черкесы всё так же пасут в горах скот, и кто знает, цела ли ныне «линия Кухаревича», не крадутся ли пастухи с ружьями на Молчепу, Абаго или Умпырь… Что может сделать один Шапошников, лесничий и добровольный защитник зубров, если он сам, как говорится, «сидит на вещах»!
Ни в Екатеринодаре, ни тем более в Петрограде (так с 18 августа стал называться Санкт-Петербург) никому и в голову не придет подумать о сохранении каких-то там зубров, когда очень нелегко охранить от опасного врага даже свою западную границу!
«Я преодолела наконец долголетнюю неприязнь к горам, — писала Данута, — и сделала вот уже третью вылазку в сторону Черной речки…» Эти строки я прочитал еще и еще раз, чтобы убедиться в безошибочности подобной новости. Оказывается, она вместе с другими казачками станицы по своей инициативе занялась сбором лекарственных растений для лазаретов. Вот в какую сторону направила она знания, приобретенные в институте Стебута! Верхом на конях псебайские женщины забираются теперь в горы, отыскивают корни солодки, собирают пустырник, валериану, адонис, знаменитый золотой корень, сушат целебные растения и отправляют в Екатеринодар, где из сырья готовят лекарства. Вместе с женщинами работают два чуть ли не столетних старика, от которых в свое время перенял науку врачевания и наш друг Телеусов. Они на все лето забрались далеко по Лабёнку в горы и гонят там деготь из корней березы, этот живительный бальзам, действие которого я когда-то испытал на себе.
Как ни страшно было мне за жену, гордость пересилила этот страх. Нашла свое место. Экая молодчина!
«Однажды, — писала она далее, — мы встретились у эстонского поселка с Христофором Георгиевичем Шапошниковым. Он возвращался из похода, в продолжение которого осматривал стада зверей, а заодно охотился за каким-то очень нужным насекомым для своей удивительной коллекции, собранной для Зоологического музея. Настроение у него было подавленное, выглядел он беспокойным, хотя и старался не показать этого. На мой прямой вопрос, как со зверями, ответил уклончиво; похоже, в горах не все благополучно. С ним ехали Коротченко (ты его знаешь, наш сосед, старый человек, теперь тоже лесник, Шапошников уговорил его) и еще пожилой казак Седов из Сахрая, тоже добровольно взявшийся охранять покой зверя в лесах. Как видишь, друзья у зубров нашлись, пусть и не сильные, но все же… Для тебя это добрая весть, не так ли? Будем надеяться, что стада их уцелеют и, когда ты вернешься, дорогой мой, все пойдет как надо».
Боевая тревога, прозвучавшая, как всегда, неожиданно, не позволила мне тут же написать ответ. Через десять минут я был уже в строю. Немцы, постоянно тревожившие нас, похоже, опять предпринимали атаку. На переднем крае гремело все сильней. Мы, стоявшие в резерве, получили приказание выдвинуться к фронту.
С этого дня мы потеряли счет времени. Бои не утихали. Отступления, контратаки, набеги на отдельные части противника и глубокие разведки, иногда очень рискованные, измотали людей. Немцы вели азартную игру; они нервничали, боялись наших прорывов, но и сами стремились к прорывам. Оттеснив наши армии из Восточной Пруссии, их резервы рвались теперь к Августову, к Нареву, Висле, пытаясь тем самым хоть как-то повлиять на события в Галиции, куда, к общей нашей радости, прорвались Брусилов, Иванов, Рузский и другие генералы со своими армиями. Взят Львов! Осажден и наконец сдался Перемышль. Сотни тысяч пленных! Похоже, что Россия в полную меру расплатилась за беду с Самсоновым. Национальная гордость славян возликовала.
На нашем фронте немцы вскоре выдохлись, их остановили на рубеже Немана; противник был снова отброшен к Мазурским болотам. Тут повсюду очень широко действовала конница. Наши казачьи отряды, а с той стороны немецкие драгуны то и дело обходили разорванную линию фронта и угрожали тылам окружением, вносили панику в ряды самых стойких воинов.
Дождливая осень с холодной слякотью на низменных равнинах не охладила накала боев. С переменным успехом продолжалось большое сражение западнее Варшавы и Иван-города. Не прекращались стычки на нашем участке фронта.
В моей сотне бойцы обновились более чем наполовину. Уже двадцать два псебайца остались лежать в холодной земле по обе стороны прусской границы. Хмурый бородатый Кожевников все чаще сиживал в нашей землянке в позе глубокой задумчивости. Мы все устали от крови, от угрозы смерти, ночных поисков, вообще от войны, конца которой теперь не видел никто.
Лишь однажды под вечер мы все пережили истинную радость. Открылась дверь, пахнуло сырым холодом, и в облаке пара перед нами возникла худющая фигура казака.
— Разрешите доложить… Так что прибыл, ваше благородие!
Телеусов! Бледный, осунувшийся, одна бороденка торчит, в старой черкеске, которая хламидой висела на худом теле, Алексей Власович тем не менее сиял, как новенькая монета. Свои! Мы бросились обнимать его, Василий Васильевич украдкой вытирал слезы. Расспросам и рассказам не было конца. Как удалось ему отыскать своих в этом переменчивом беспорядке, понять невозможно, да он и сам толком не знал. Повезло.
Уже после ужина, расслабленные и спокойные, мы лежали и лениво вспоминали полузабытые события. И тут Алексей Власович сказал:
— А ведь я, Андрей Михайлович, в одном лазарете знаешь ли с кем лежал? В Питере-то. С твоим приятелем Улагаем. Вот как случается.
— Тоже раненый? — Сообщение я воспринял как-то очень спокойно.
— В голову. Снарядным осколком. Сурьезно. Опасались за него. Братец ихний, что в Ставке, и тот приезжали. Однако поправился. Чин полковника получил. Ему вроде бы дивизию собираются дать. Не дай бог нашу! А покелева он в районе Ковны со своими дикими. При штабе, в общем. Узнать меня не пожелали. Зыркнул желтым бешеным глазом — и был таков, заковылял, значит, в сторону. Ну и ладно, ему есть чего худого вспомнить… А тебе, Василь Васильич, Семка кланяться велел, скалил зубы, бугай.
— И он там же?
— От свово Улагая теперича ни на шаг. Ну, вроде денщика или вестового, как это у них называется. Тоже в гору пойдет при полковнике-то.
Кожевников погладил бороду и спокойно сказал:
— Слышать об этом гаде не могу, зря ты о нем. Одного хочу: чтоб в атаке или в перестрелке позади меня его не было. От Семки всякого ждать можно. Без святого в душе, вот он каков.
— Позади, если хошь, я поскачу, Василь, — сказал Телеусов. — Иль все мы втроях, рядом. Посматривать друг за дружкой, так оно верней на войне-то. Как и в горах доси ходили. — И посмотрел на меня, улыбаясь одними глазами.
Расчудесные, верные друзья!
Когда до нас добралась наконец полевая почта, везде лежал ранний в этом году снег, а низкое небо темнело прямо над соснами. Зима. Фронт устоялся, полки зарылись в окопы и землянки, солдаты отсыпались в блиндажах. Вот тебе и скорая победа!
Мне принесли сразу четыре письма.
Прежде всего я открыл конверт от Дануты. Прочитал. Да-а, она развернула свою работу так широко и с такой очевидной пользой для фронта, что ее назначили на должность заведующей базовым пунктом лекарственных растений, и теперь, как гордо писала она, «бюджет нашей семьи состоит не только из пенсии отца и твоего офицерского пособия, но из моего жалованья также. Наш амбар и сарай, где стоял твой Алан, теперь скорее склады и место для первой обработки растений. Мишанька, который вытянулся и заметно повзрослел, всяко пытается помогать мне: связывает травы в пучки, укладывает в плетенки. Он все время вспоминает о тебе, а дедушка часами рассказывает ему о войне, читает вслух газету, рассказы из „Нивы“, и хотя он мало еще понимает, все-таки слушает с открытым ртом. Вчера я получила поощрительное письмо, в котором помощник наказного атамана Войска Кубанского высказал всем нам благодарение за помощь доблестным воинам. И все-таки, все-таки более всего и чаще всего я думаю о тебе, мой милый, боюсь за тебя. Молю хранить себя в обстоятельствах, когда смерть подкарауливает всех и каждого ежечасно и ежеминутно…»
Я опустил письмо и задумался.
Данута и не подозревает, как эти слова близки к истине. Сегодня в полдень шальной снаряд из тяжелого орудия угодил в штабную землянку. Начальник штаба дивизии и пять других чинов отбыли в мир иной. А находились они всего в шестидесяти саженях от нашей землянки…
Письмо от Шапошникова, строго деловое, похожее на научный обзор о фауне заповедного Кавказа, было отослано им уже с турецкого фронта и касалось прошедших лета и осени. Массового браконьерства он тогда, впрочем, не обнаружил, но потери все же были. Двух зубров убили из нацеленных на солонец винтовок-самострелов; эти ружья стреляют без охотника, едва только зубр зацепит проволоку, протянутую на уровне колена. Старое и страшное оружие! Не только для зубра или оленя, но и для человека. Зубр крепок на пулю, чаще всего он уходит от самострелов раненный и гибнет где-нибудь в недоступной чащобе. Владелец самострела не каждый день проверяет свои западни, да и, проверив, не всегда изловчится отыскать раненого зверя.
Оба случая, писал ученый-биолог, произошли на Молчепе. Изгородь, устроенная в свое время находчивым Кухаревичем, оказалась во многих местах разрушенной, так что можно подозревать в установке самострелов пастухов-армян, которые по-прежнему все лето живут вблизи границы заповедника.
Шапошников получил также сведения с Большой Лабы, где обнаружены останки трех убитых зубров и до десятка оленей.
Далее он написал, что его попытки найти в Екатеринодаре капитана Калиновского, который все еще числился администратором бывшей Охоты, окончились неудачей. Словом, ни Охоты, ни заповедника, по существу, нет, звери в лесу ничейные, и вся надежда только на сознание местных казачьих обществ да на охранителей-добровольцев, которых набрал и оставил Христофор Георгиевич.
В общем, неутешительные вести.
Все заняты войной…
3
В конце первого года войны все дивизии, полки и отдельные отряды казаков по воле командующего были сведены в один Кавказский кавалерийский корпус. И сразу передислокация, новый поход.
Две недели на марше.
Обошли Варшаву с юга, миновали Лодзь и остановились западнее, имея на правом фланге реку Варту, верстах в тридцати от границы с Германией. Заговорили об ударе на Познань. Но то были неверные слухи. На этот раз противник перехитрил нас. Он обрушился на соседей за Вартой всеми силами 9-й армии, форсировал небольшую речку Бзуру и обошел город Лодзь. Однако немцы не ведали, что творили. Они явно переоценили свои силы.
Наш корпус на рысях выскочил к фронту и после команды «Шашки вон!» врубился в самое основание пробивного немецкого клина. Дни и ночи опять смешались. Кони и люди, в грязи и крови, то и дело сходились врукопашную. На моих глазах бородатый Кожевников с безумными глазами бросился на шестерых немецких уланов, на их пики, и, увертываясь, размахивая шашкой, страшный и сильный, как раненый медведь, свалил троих. Несдобровать бы Василию Васильевичу, не окажись рядом мы с Телеусовым. Алексей Власович диким свистом поднял своего коня на дыбы, и еще один улан замертво свалился на землю. Я дважды выстрелил с руки. Да и сам бородач не сплоховал. Страшная сила! Не знаю, как мы рубились, где черпали энергию. И когда ели, спали… Ничего не помню. Теперь, как закрою глаза, вижу одни черные бурки, слышу конское ржание, крики, лязг железа, треск пулеметов и грозный гул пушек. Так — много дней. То мы окружаем, то нас окружают, и мы пробиваемся сквозь чужие ряды. Куда-то ведут пленных, везде стонут раненые.
Мне очень помогает знание немецкого языка. Допрашиваю одного за другим трех офицеров. Откуда? Из Франции. Из Бельгии. Когда? Прямо из вагонов — в бой. Противник бросил сюда все свои резервы.
Во время одного побоища мы оказались бок о бок с полком Улагая, и я мельком увидел своего врага. Полковник рубился в первых рядах, папаху у него сорвало, он размахивал шашкой, лицо бледное, глаза горят, как у дьявола, а вокруг него — ряды диких; в мохнатых папахах, стоя в седлах, с диким визгом они врывались в какое-то селение. Сама смерть, черная смерть на конях. Немцы падали, не отнимая от лица ладоней. Улагай все-таки заметил меня и моих друзей, круто отвернул коня и тотчас исчез в толпе однополчан. От этого секундного свидания у меня мороз по спине прошел. Поговаривали, что джигиты молятся на своего командира. А мне показалось, что Улагай ищет смерти. Или славы? Но смерть бежала от него, а слава следовала за ним. Ну, да ладно, кто старое вспомнит… Не до личных счетов сейчас. Суровая война.
Мои друзья придерживались иного мнения. Они не отходили от меня ни на шаг.
Бои утихли только к Новому году. Фронт не сдвинулся с места. Немцам этот прорыв не удался. Сказывали, что они потеряли тогда едва ли не двести тысяч солдат и офицеров. Поредел, конечно, и Кавказский корпус.
Затишье в Западной Польше позволило казакам привести себя в порядок. Вскоре прибыло пополнение. Корпус отошел на отдых.
Но долго отдыхать не пришлось. Молох требовал новых жертв.
В феврале пятнадцатого года почти целиком погиб 20-й русский армейский корпус, как раз там, откуда мы ушли в ноябре, — в Августовских лесах. Немцам удалось взять русскую крепость Прасныш. Правда, скоро крепость вновь перешла в наши руки. Фронт слегка изменялся по Неману, Нареву, Бобру. Конница отошла из Восточной Пруссии. Упорно сражалась крепость Осовец.
Тем временем с юга пришли хорошие вести: Брусилов снова взял австрийскую крепость Перемышль. Но в тыл ему уже заходил враг, полки которого пришли из разбитой Сербии и пополнились болгарскими войсками. Остался в памяти страшный горлицкий прорыв. Теперь с юга и севера сближались сильные группы армий противника, бои становились все ожесточенней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81