Каталог огромен, советую знакомым
Но я-то знал, что обязан пристальным интересом всего лишь своему возрасту, генерировавшему такие причудливые картины.
– Неловко говорить об этом, но твои произведения очень самобытны. Смелая композиция, дерзкая техника, а в результате – удивительная тонкость и изящество. И еще – наверно, это прозвучит странно – в них сквозит какая-то ностальгическая улыбка. Они будто ночная тишина, наступившая в комнате после того, как подросток пробормотал во сне какое-то странное слово.
Немного подумав, я произнес:
– Послушай, Хатама, а знаешь ли ты, в чем разница между гением и обывателем?
– Нет.
– Простой пример. Плотник стругает доску рубанком. Срежет он миллиметр или сантиметр, поверхность доски при этом может оставаться одинаково гладкой. Однако, несмотря на одинаковый внешний вид, доски будут разными. В той, с которой снят сантиметр, говоря высокопарно, обнажится суть предмета, а значит, и сущность мастера. Она останется в вечности. Короче, мне дано снять лишь миллиметр. Недавно я наконец это понял.
После небольшой паузы она спросила:
– Только талант способен безошибочно постигнуть границы таланта. Ты это имеешь в виду?
– Ну, может, не так глобально…
– Знаешь, Акияма, я решила.
– Что ты решила?
– Решила выйти за тебя замуж. И защитить от этого безжалостного мира. Защитить, окружив тишиной и спокойствием, – и затем добавила: – А если я что-то решила, значит, обязательно выполню.
В это мгновение перед моим внутренним взором вновь встал весенний полдень, когда я впервые встретил ее. Я будто снова увидел, как она жжет табачные листья вместе с платком. И с моих губ сорвались те же слова:
– Ну ты даешь!..
Вот такая история. Те дни ушли безвозвратно. Воспоминания обо всем, что происходило до и после смерти Эйко, потускнели, но сейчас мне слово в слово удалось вспомнить весь наш тогдашний диалог. Когда это случилось? Воспоминания юности не могли сопровождать меня вечно, постепенно они отдалились. Текло время и медленно прикрывало за ними дверь. Словно выход, через который нельзя вернуться.
Вскоре я сменил направление деятельности. После школы пошел в художественный университет, но не на живопись, а на отделение дизайна. Эйко никак не прокомментировала мой выбор. В университете она выбрала курс эстетики. Она давно решила, что хочет работать в музее.
В конечном счете ее обещание сбылось наполовину. Через десять лет после первой встречи мы поженились. Сбылась ли вторая половина обещания – защитить меня от этого безжалостного мира? Не знаю. И уже не узнаю.
6
Кажется, я уснул. А может, просто выпал из реальности, заплутав в лабиринтах собственной памяти. Приоткрыв глаза, я понял, что лежу в полумраке, свернувшись, словно креветка. На часах было около полудня.
Не меняя позы, я обернулся к двери, но увидел на ее месте лишь яркое световое пятно. В открытый дверной проем падал длинный сноп света. Все еще плохо соображая, я поднялся и, тяжело ступая, поплелся к выходу.
Я постоял в проеме, привыкая к яркому солнцу. В голове постепенно прояснилось. Пусть мой дом – настоящая развалина, но так оставлять нельзя. Вместе с ясностью рассудка ко мне вернулся здравый смысл. Открытый проем может привлечь ненужное внимание или вызвать недовольство и навлечь на мою голову неприятности. Надо что-нибудь придумать. Фанера – это не выход. К тому же я что-то не припомню поблизости ни одного магазина, где ее можно было бы купить. Немного поразмыслив, я отыскал в шкафу старое одеяло и закрепил его край над дверным проемом. Теперь в комнату не проникал свет. Я вышел на улицу и оглядел дом снаружи. Новая «дверь» являла собой изящное зрелище и напоминала вход в палатку кочевников. Я вздохнул. Если так пойдет и дальше, скоро мое жилище утратит последние признаки цивилизации.
Я вернулся в комнату. Чем бы заняться? В такие моменты мой выбор по части убогости мог конкурировать с меню фаст-фуда. Окинув взглядом полку с видеокассетами и пластинками, я выбрал джаз. «Bird Symbols» Чарли Паркера. Мой проигрыватель давно перешел в разряд антиквариата, как и другие вещи, оставшиеся после смерти отца. Я установил иглу на пластинку и снова лег. Помехи, сопровождавшие знакомые аккорды, со временем превратились в их неотъемлемую часть. Как всегда, первые же ноты альт-саксофона Паркера навеяли видение далекого пейзажа. Затем звуки «A Night In Tunisia» раздвинули пространство до самого горизонта, открывая горные цени и усыпанный звездами небосклон. Казалось, я чувствую дуновение ветра, слышу далекие голоса диких животных. Наконец от музыки Майлза Дэвиса меня потянуло в сон. Сознание вновь замутилось.
Откуда-то издалека доносился голос. Голос звал меня по имени. Я поднял голову. Оказывается, игла проигрывателя давно вернулась в исходное положение.
Обернувшись на голос, я увидел парня, который заглядывал в комнату из-под края одеяла. Это был мальчишка-курьер, доставлявший газеты. Один из немногих людей, которые составляли мой круг общения. Выходит, сейчас больше трех часов. Долго же я спал.
Сонно мотая головой, я дошел до дверного проема. Парень с обесцвеченными волосами и серьгой в ухе протянул мне газеты. Придерживая одеяло, он весело спросил:
– Что с дверью?
Все еще не до конца проснувшись, я ответил:
– Да так, захотелось перемен.
– А что, клево.
– Неужели правда клево?
– Ага, правда. Как будто на пикнике. Жесть. Мне нравится.
– Неужели жесть? – Тут я вспомнил, что хотел спросить: – Кстати, а утреннюю почту тоже ты доставляешь?
– Ага. А что, сегодня ее не было?
– Была. Во сколько ты разносишь утренний выпуск?
– Часов в пять. Что-то не так?
– Сегодня утром, когда ты приходил сюда, моя дверь выглядела как обычно?
– Ага-а. Совершенно обычно. Я, как всегда, положил утренние газеты в ваш почтовый ящик. Что-то случилось?
– Да нет, ничего. Спасибо.
Я взял вечерний выпуск, и парень, блеснув на прощание серьгой и заметив, что у меня и правда отличный вкус, вскочил на велосипед и умчался.
Вернувшись в комнату, я снова крепко задумался. Похоже, дверь сломали, пока мы с Мари Кано беседовали в ресторане. Я долго пытался сообразить, что из этого следует, но так и не понял.
Вздохнув, я поставил новую пластинку, на этот раз Лестера Янга, и открыл вечернюю газету, раздел новостей. О покушении в Акасаке не было ни слова. Прочитав газету от начала до конца, я не нашел ни одной заметки, хотя бы косвенно намекающей на это событие. Центральной новостью выпуска был рассказ о жертвах мошенников, якобы вызывающих дух умерших. Тут же приводилась история трех жертв, общий ущерб которых составил два с половиной миллиона иен. Были еще заметки о входящих в моду турах по уходу за престарелыми, о проблеме этики в Интернете, о скандале в английском королевском семействе… Словом, день прошел без единого серьезного происшествия. Ни одного упоминания о какой-либо перестрелке. Ни строчки. А между тем где-то в этом городе лежит раненый, а может, уже и убитый старик. Мари Кано позвонили рано утром. Даже если полицейский рапорт сильно запоздал, газетчики сто раз могли успеть к сдаче вечернего выпуска. Значит, существуют особые обстоятельства. Но какие? Еще немного поломав голову, я махнул рукой и выбросил газету.
В тот вечер я смотрел по видео «Как зелена была моя долина» и «Огни рампы». Затем спортивные новости но телевизору. Итиро возглавил турнирную таблицу. Телефон не звонил, посетителей не было.
На следующий день слушал Диззи Гиллеспи и Каунта Бейси. Вечером смотрел «Убить пересмешника» и «Гордость янки». Затем снова спортивные новости. Телефон по-прежнему не звонил, посетителей тоже не было.
Никакого интереса со стороны полиции. Ни единой весточки от Мари Кано (зачем-то же она записала мои адрес и телефон!). Ни слова в газетах, хотя это как раз можно объяснить запретом со стороны полиции. Словом, ко мне вернулся желанный покой. Тихие и ровные пластмассовые будни. Вероятно, их и дальше ничто не нарушит. Воспоминания о той ночи, когда ко мне нагрянул Мурабаяси, постепенно тускнели, отдалялись и отчасти уже казались миражем.
Час ночи. Сна еще нет. Взгляд снова упал на заветную полку. «Монпарнас, 19». Фильм о Модильяни. Я поставил кассету. Ни одна из моих кассет не была перемотана, фильмы начинались откуда придется. Сейчас экран отразил парижскую улицу и двух молодых людей под проливным дождем. Модильяни (Жерар Филип), очень любивший дождь, с улыбкой отбирал зонт у Анук Эме: «Ненавижу зонты. Они закрывают небо».
Не лучший, на мой взгляд, фильм, но эту сцену с дождем я очень любил. Интересно, что сказала бы Эйко, увидев, что я смотрю фильм о персонаже Парижской школы? Коллекцию черно-белых фильмов я собрал уже после ее смерти. Трудно сказать, с чего вдруг я начал их собирать. Уверен, Эйко не высмеяла бы меня, даже застав за просмотром такого кино. Во всяком случае, так мне казалось. И уж точно она не стала бы смеяться над этой репликой в сцене с дождем. Пожалуй, она сказала бы, что нет никакой разницы в том, что льется на нас с небес, будь то дождь или солнечный свет, поскольку это явления природы. Когда я говорил об отсутствии грани между предметной и абстрактной живописью, она лишь согласно кивала. Думаю, теперь она сказала бы, что грани нет и между представителями Парижской школы и абстрактными экспрессионистами. Да, пожалуй, именно так она и сказала бы.
Я продолжал тупо глядеть на экран. Торговец картинами (Лино Вентура) после смерти Жерара Филипа старался вывезти все написанные им картины. Видео остановилось на этой сцене.
В ту же секунду снова заныл зуб. Два дня не беспокоил, и тут опять. Только на сей раз это была уже не скучная и тупая, а яростная, лютая боль, какой мне не приходилось испытывать ни разу в жизни. Десять тысяч пчел гудели в глубине черепа. Их гудение накатывало волнами – боль то отливала, то приливала с новой силой. Паузы делались все короче. И вот это уже не просто ноющий зуб, а бесконечная изматывающая боль. Боль была такой неистовой, что, наверное, могла бы запросто сломать меня. Боль у каждого своя. Моя была особенной. Казалось, это не нерв ноет, это боль проникает в глубины моего организма, пробуя свои пределы. Боль, больше похожая на злость.
Я закрыл глаза и сжал зубы. Снова этот хруст в виске. Но уже не какой-то жалкий треск яичной скорлупы, а кое-что посерьезнее. Хруст стремительно нарастал и наконец взорвался хлопком, словно что-то рвануло и разлетелось на куски. Наступила тишина. В то же мгновение боль ушла. По телу разлилась тихая пустота. Так бывает, когда в одиночестве наблюдаешь водную гладь в сгущающихся сумерках. Некоторое время я неподвижно валялся на татами. Тело отчего-то не слушалось. Я не мог ни шевельнуться, ни подать голос, только лежал скрючившись, не двигаясь и не меняя позы.
Вскоре, словно соскользнув с пологого склона, я погрузился в сон.
На следующее утро тишина не исчезла. Осталась, словно налипшая на ботинки грязь. Вот и еще одно тихое утро. И все же меня не оставляло смутное беспокойство. Так бывает, когда идешь по улице после шумного праздника: еще ночью здесь было тесно от народа, повсюду плясали разноцветные огни и тени, а теперь вокруг ни души. И ты внезапно испытываешь растерянность, словно заблудившийся ребенок, крутишь головой по сторонам, но вчерашняя суматоха бесследно исчезла, оставив после себя лишь желтоватый воздух и это ощущение неясной тревоги. Туманные очертания улицы расплываются, и ты отчетливо понимаешь, что не стоит тут находиться. Почему я здесь? Что привело меня сюда? Непонятно. Может, это какой-то странный эффект памяти? Воспоминания об Эйко, навеянные ее призраком? А может, всему виной моя незрелость?
Я приподнялся и устроился за чайным столиком. Взял пончик, запил его теплым молоком. За спиной раздался шорох. Я оглянулся. Из-под раковины выглядывала «соседка». Мышь безмолвно и пристально изучала меня. Я швырнул ей кусочек пончика. Она подскочила, ухватила долгожданный завтрак и тут же скрылась. Отвернувшись к столу, я начал разворачивать обертку следующего пончика, но на полпути замер. Мне в голову пришла неожиданная мысль: может, я трус? Держа наполовину развернутый пончик в руке, я задумался об этом. Трус, вне всякого сомнения. Трус, который в силу своей незрелости бежит от прошлого. И все же такую трусость, наверно, нельзя приравнять к подлости.
Хотя какая, в общем-то, разница? Есть расхотелось. Я взглянул на молоко, от которого все еще поднимался пар. Не так давно ночью я так же пил молоко со сладкими булочками. У меня разболелся зуб. Я вспомнил ночь, когда меня посетил первый настоящий приступ боли. Ко мне явился Мурабаяси. Кажется, с тех пор утекло целое море времени. Я старался восстановить в памяти всю цепь событий. Только сейчас в моей голове начала формироваться неясная мысль, не приходившая ко мне раньше.
Я глянул на календарь. Последний день мая. Пятница. Десять часов. Нашел в кармане пиджака визитную карточку Мурабаяси. Затем взялся за телефонную трубку, чего не делал уже целую вечность. Сверяясь с карточкой, набрал номер.
Почти мгновенно, после одного гудка, четкий девичий голосок на том конце ответил:
– Алло. «Shot Brain» слушает.
– Господин Мурабаяси на месте?
– Он в заграничной командировке. Будет через несколько дней. Если у вас что-то срочное, я передам, что вы звонили, как только он выйдет на связь. Представьтесь, пожалуйста.
Вежливо и по существу. Замешкавшись на мгновение, я ответил:
– Нет, дело не срочное. Я перезвоню. Большое спасибо, – и положил трубку.
Должно быть, дела у Мурабаяси идут неплохо, если он может позволить себе такого квалифицированного секретаря. Этот голос, казалось, перенес меня в реальность, о которой я на время забыл. Где-то текла совершенно иная жизнь, заставляя время бежать по-другому.
Словно во сне, я натянул пиджак, направился к выходу и нырнул под одеяло.
В глаза ударил яркий свет. Конец мая. Только в начале лета бывает такое солнце, его не спутать ни с каким другим.
Не считая коротких вылазок в круглосуточный магазин, это был мой первый выход в свет за последние несколько дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Неловко говорить об этом, но твои произведения очень самобытны. Смелая композиция, дерзкая техника, а в результате – удивительная тонкость и изящество. И еще – наверно, это прозвучит странно – в них сквозит какая-то ностальгическая улыбка. Они будто ночная тишина, наступившая в комнате после того, как подросток пробормотал во сне какое-то странное слово.
Немного подумав, я произнес:
– Послушай, Хатама, а знаешь ли ты, в чем разница между гением и обывателем?
– Нет.
– Простой пример. Плотник стругает доску рубанком. Срежет он миллиметр или сантиметр, поверхность доски при этом может оставаться одинаково гладкой. Однако, несмотря на одинаковый внешний вид, доски будут разными. В той, с которой снят сантиметр, говоря высокопарно, обнажится суть предмета, а значит, и сущность мастера. Она останется в вечности. Короче, мне дано снять лишь миллиметр. Недавно я наконец это понял.
После небольшой паузы она спросила:
– Только талант способен безошибочно постигнуть границы таланта. Ты это имеешь в виду?
– Ну, может, не так глобально…
– Знаешь, Акияма, я решила.
– Что ты решила?
– Решила выйти за тебя замуж. И защитить от этого безжалостного мира. Защитить, окружив тишиной и спокойствием, – и затем добавила: – А если я что-то решила, значит, обязательно выполню.
В это мгновение перед моим внутренним взором вновь встал весенний полдень, когда я впервые встретил ее. Я будто снова увидел, как она жжет табачные листья вместе с платком. И с моих губ сорвались те же слова:
– Ну ты даешь!..
Вот такая история. Те дни ушли безвозвратно. Воспоминания обо всем, что происходило до и после смерти Эйко, потускнели, но сейчас мне слово в слово удалось вспомнить весь наш тогдашний диалог. Когда это случилось? Воспоминания юности не могли сопровождать меня вечно, постепенно они отдалились. Текло время и медленно прикрывало за ними дверь. Словно выход, через который нельзя вернуться.
Вскоре я сменил направление деятельности. После школы пошел в художественный университет, но не на живопись, а на отделение дизайна. Эйко никак не прокомментировала мой выбор. В университете она выбрала курс эстетики. Она давно решила, что хочет работать в музее.
В конечном счете ее обещание сбылось наполовину. Через десять лет после первой встречи мы поженились. Сбылась ли вторая половина обещания – защитить меня от этого безжалостного мира? Не знаю. И уже не узнаю.
6
Кажется, я уснул. А может, просто выпал из реальности, заплутав в лабиринтах собственной памяти. Приоткрыв глаза, я понял, что лежу в полумраке, свернувшись, словно креветка. На часах было около полудня.
Не меняя позы, я обернулся к двери, но увидел на ее месте лишь яркое световое пятно. В открытый дверной проем падал длинный сноп света. Все еще плохо соображая, я поднялся и, тяжело ступая, поплелся к выходу.
Я постоял в проеме, привыкая к яркому солнцу. В голове постепенно прояснилось. Пусть мой дом – настоящая развалина, но так оставлять нельзя. Вместе с ясностью рассудка ко мне вернулся здравый смысл. Открытый проем может привлечь ненужное внимание или вызвать недовольство и навлечь на мою голову неприятности. Надо что-нибудь придумать. Фанера – это не выход. К тому же я что-то не припомню поблизости ни одного магазина, где ее можно было бы купить. Немного поразмыслив, я отыскал в шкафу старое одеяло и закрепил его край над дверным проемом. Теперь в комнату не проникал свет. Я вышел на улицу и оглядел дом снаружи. Новая «дверь» являла собой изящное зрелище и напоминала вход в палатку кочевников. Я вздохнул. Если так пойдет и дальше, скоро мое жилище утратит последние признаки цивилизации.
Я вернулся в комнату. Чем бы заняться? В такие моменты мой выбор по части убогости мог конкурировать с меню фаст-фуда. Окинув взглядом полку с видеокассетами и пластинками, я выбрал джаз. «Bird Symbols» Чарли Паркера. Мой проигрыватель давно перешел в разряд антиквариата, как и другие вещи, оставшиеся после смерти отца. Я установил иглу на пластинку и снова лег. Помехи, сопровождавшие знакомые аккорды, со временем превратились в их неотъемлемую часть. Как всегда, первые же ноты альт-саксофона Паркера навеяли видение далекого пейзажа. Затем звуки «A Night In Tunisia» раздвинули пространство до самого горизонта, открывая горные цени и усыпанный звездами небосклон. Казалось, я чувствую дуновение ветра, слышу далекие голоса диких животных. Наконец от музыки Майлза Дэвиса меня потянуло в сон. Сознание вновь замутилось.
Откуда-то издалека доносился голос. Голос звал меня по имени. Я поднял голову. Оказывается, игла проигрывателя давно вернулась в исходное положение.
Обернувшись на голос, я увидел парня, который заглядывал в комнату из-под края одеяла. Это был мальчишка-курьер, доставлявший газеты. Один из немногих людей, которые составляли мой круг общения. Выходит, сейчас больше трех часов. Долго же я спал.
Сонно мотая головой, я дошел до дверного проема. Парень с обесцвеченными волосами и серьгой в ухе протянул мне газеты. Придерживая одеяло, он весело спросил:
– Что с дверью?
Все еще не до конца проснувшись, я ответил:
– Да так, захотелось перемен.
– А что, клево.
– Неужели правда клево?
– Ага, правда. Как будто на пикнике. Жесть. Мне нравится.
– Неужели жесть? – Тут я вспомнил, что хотел спросить: – Кстати, а утреннюю почту тоже ты доставляешь?
– Ага. А что, сегодня ее не было?
– Была. Во сколько ты разносишь утренний выпуск?
– Часов в пять. Что-то не так?
– Сегодня утром, когда ты приходил сюда, моя дверь выглядела как обычно?
– Ага-а. Совершенно обычно. Я, как всегда, положил утренние газеты в ваш почтовый ящик. Что-то случилось?
– Да нет, ничего. Спасибо.
Я взял вечерний выпуск, и парень, блеснув на прощание серьгой и заметив, что у меня и правда отличный вкус, вскочил на велосипед и умчался.
Вернувшись в комнату, я снова крепко задумался. Похоже, дверь сломали, пока мы с Мари Кано беседовали в ресторане. Я долго пытался сообразить, что из этого следует, но так и не понял.
Вздохнув, я поставил новую пластинку, на этот раз Лестера Янга, и открыл вечернюю газету, раздел новостей. О покушении в Акасаке не было ни слова. Прочитав газету от начала до конца, я не нашел ни одной заметки, хотя бы косвенно намекающей на это событие. Центральной новостью выпуска был рассказ о жертвах мошенников, якобы вызывающих дух умерших. Тут же приводилась история трех жертв, общий ущерб которых составил два с половиной миллиона иен. Были еще заметки о входящих в моду турах по уходу за престарелыми, о проблеме этики в Интернете, о скандале в английском королевском семействе… Словом, день прошел без единого серьезного происшествия. Ни одного упоминания о какой-либо перестрелке. Ни строчки. А между тем где-то в этом городе лежит раненый, а может, уже и убитый старик. Мари Кано позвонили рано утром. Даже если полицейский рапорт сильно запоздал, газетчики сто раз могли успеть к сдаче вечернего выпуска. Значит, существуют особые обстоятельства. Но какие? Еще немного поломав голову, я махнул рукой и выбросил газету.
В тот вечер я смотрел по видео «Как зелена была моя долина» и «Огни рампы». Затем спортивные новости но телевизору. Итиро возглавил турнирную таблицу. Телефон не звонил, посетителей не было.
На следующий день слушал Диззи Гиллеспи и Каунта Бейси. Вечером смотрел «Убить пересмешника» и «Гордость янки». Затем снова спортивные новости. Телефон по-прежнему не звонил, посетителей тоже не было.
Никакого интереса со стороны полиции. Ни единой весточки от Мари Кано (зачем-то же она записала мои адрес и телефон!). Ни слова в газетах, хотя это как раз можно объяснить запретом со стороны полиции. Словом, ко мне вернулся желанный покой. Тихие и ровные пластмассовые будни. Вероятно, их и дальше ничто не нарушит. Воспоминания о той ночи, когда ко мне нагрянул Мурабаяси, постепенно тускнели, отдалялись и отчасти уже казались миражем.
Час ночи. Сна еще нет. Взгляд снова упал на заветную полку. «Монпарнас, 19». Фильм о Модильяни. Я поставил кассету. Ни одна из моих кассет не была перемотана, фильмы начинались откуда придется. Сейчас экран отразил парижскую улицу и двух молодых людей под проливным дождем. Модильяни (Жерар Филип), очень любивший дождь, с улыбкой отбирал зонт у Анук Эме: «Ненавижу зонты. Они закрывают небо».
Не лучший, на мой взгляд, фильм, но эту сцену с дождем я очень любил. Интересно, что сказала бы Эйко, увидев, что я смотрю фильм о персонаже Парижской школы? Коллекцию черно-белых фильмов я собрал уже после ее смерти. Трудно сказать, с чего вдруг я начал их собирать. Уверен, Эйко не высмеяла бы меня, даже застав за просмотром такого кино. Во всяком случае, так мне казалось. И уж точно она не стала бы смеяться над этой репликой в сцене с дождем. Пожалуй, она сказала бы, что нет никакой разницы в том, что льется на нас с небес, будь то дождь или солнечный свет, поскольку это явления природы. Когда я говорил об отсутствии грани между предметной и абстрактной живописью, она лишь согласно кивала. Думаю, теперь она сказала бы, что грани нет и между представителями Парижской школы и абстрактными экспрессионистами. Да, пожалуй, именно так она и сказала бы.
Я продолжал тупо глядеть на экран. Торговец картинами (Лино Вентура) после смерти Жерара Филипа старался вывезти все написанные им картины. Видео остановилось на этой сцене.
В ту же секунду снова заныл зуб. Два дня не беспокоил, и тут опять. Только на сей раз это была уже не скучная и тупая, а яростная, лютая боль, какой мне не приходилось испытывать ни разу в жизни. Десять тысяч пчел гудели в глубине черепа. Их гудение накатывало волнами – боль то отливала, то приливала с новой силой. Паузы делались все короче. И вот это уже не просто ноющий зуб, а бесконечная изматывающая боль. Боль была такой неистовой, что, наверное, могла бы запросто сломать меня. Боль у каждого своя. Моя была особенной. Казалось, это не нерв ноет, это боль проникает в глубины моего организма, пробуя свои пределы. Боль, больше похожая на злость.
Я закрыл глаза и сжал зубы. Снова этот хруст в виске. Но уже не какой-то жалкий треск яичной скорлупы, а кое-что посерьезнее. Хруст стремительно нарастал и наконец взорвался хлопком, словно что-то рвануло и разлетелось на куски. Наступила тишина. В то же мгновение боль ушла. По телу разлилась тихая пустота. Так бывает, когда в одиночестве наблюдаешь водную гладь в сгущающихся сумерках. Некоторое время я неподвижно валялся на татами. Тело отчего-то не слушалось. Я не мог ни шевельнуться, ни подать голос, только лежал скрючившись, не двигаясь и не меняя позы.
Вскоре, словно соскользнув с пологого склона, я погрузился в сон.
На следующее утро тишина не исчезла. Осталась, словно налипшая на ботинки грязь. Вот и еще одно тихое утро. И все же меня не оставляло смутное беспокойство. Так бывает, когда идешь по улице после шумного праздника: еще ночью здесь было тесно от народа, повсюду плясали разноцветные огни и тени, а теперь вокруг ни души. И ты внезапно испытываешь растерянность, словно заблудившийся ребенок, крутишь головой по сторонам, но вчерашняя суматоха бесследно исчезла, оставив после себя лишь желтоватый воздух и это ощущение неясной тревоги. Туманные очертания улицы расплываются, и ты отчетливо понимаешь, что не стоит тут находиться. Почему я здесь? Что привело меня сюда? Непонятно. Может, это какой-то странный эффект памяти? Воспоминания об Эйко, навеянные ее призраком? А может, всему виной моя незрелость?
Я приподнялся и устроился за чайным столиком. Взял пончик, запил его теплым молоком. За спиной раздался шорох. Я оглянулся. Из-под раковины выглядывала «соседка». Мышь безмолвно и пристально изучала меня. Я швырнул ей кусочек пончика. Она подскочила, ухватила долгожданный завтрак и тут же скрылась. Отвернувшись к столу, я начал разворачивать обертку следующего пончика, но на полпути замер. Мне в голову пришла неожиданная мысль: может, я трус? Держа наполовину развернутый пончик в руке, я задумался об этом. Трус, вне всякого сомнения. Трус, который в силу своей незрелости бежит от прошлого. И все же такую трусость, наверно, нельзя приравнять к подлости.
Хотя какая, в общем-то, разница? Есть расхотелось. Я взглянул на молоко, от которого все еще поднимался пар. Не так давно ночью я так же пил молоко со сладкими булочками. У меня разболелся зуб. Я вспомнил ночь, когда меня посетил первый настоящий приступ боли. Ко мне явился Мурабаяси. Кажется, с тех пор утекло целое море времени. Я старался восстановить в памяти всю цепь событий. Только сейчас в моей голове начала формироваться неясная мысль, не приходившая ко мне раньше.
Я глянул на календарь. Последний день мая. Пятница. Десять часов. Нашел в кармане пиджака визитную карточку Мурабаяси. Затем взялся за телефонную трубку, чего не делал уже целую вечность. Сверяясь с карточкой, набрал номер.
Почти мгновенно, после одного гудка, четкий девичий голосок на том конце ответил:
– Алло. «Shot Brain» слушает.
– Господин Мурабаяси на месте?
– Он в заграничной командировке. Будет через несколько дней. Если у вас что-то срочное, я передам, что вы звонили, как только он выйдет на связь. Представьтесь, пожалуйста.
Вежливо и по существу. Замешкавшись на мгновение, я ответил:
– Нет, дело не срочное. Я перезвоню. Большое спасибо, – и положил трубку.
Должно быть, дела у Мурабаяси идут неплохо, если он может позволить себе такого квалифицированного секретаря. Этот голос, казалось, перенес меня в реальность, о которой я на время забыл. Где-то текла совершенно иная жизнь, заставляя время бежать по-другому.
Словно во сне, я натянул пиджак, направился к выходу и нырнул под одеяло.
В глаза ударил яркий свет. Конец мая. Только в начале лета бывает такое солнце, его не спутать ни с каким другим.
Не считая коротких вылазок в круглосуточный магазин, это был мой первый выход в свет за последние несколько дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42