– Но объясните, почему ректор хочет отправить Бонгеффера на костер?»
«Потому что Бонгеффер напечатал произведения, запрещенные ректором».
«И что же было в этих произведениях. Ошибки? Хула против Бога?»
«Ни того, ни другого, – отвечала Валентина. – Там речь идет о Святой Деве, которая рассматривается как мировая душа, София. Это она зажигает звезды и сердца праведников. Скоро ты обо всем этом узнаешь».
Бальтазар не очень понял, о чем говорила Валентина, а в особенности, ему было непонятно, почему эти идеи не пришлись по вкусу ректору Франкенбергу.
– Что это ты стоишь с разинутым ртом? – спросил его «горлан». – Глазеешь на ворон?
Они возвратились в дом, где их уже ждал богато накрытый стол. Торговец уехал. На его месте сидел разносчик книг и икон, который рассказал, что полиция Дрездена арестовала тридцать горожан по подозрению в том, что они прятали печатника.
– Лучше бы не сделали и паписты… – заметил один из братьев. – Все эти служители Церкви, в каком бы лагере они ни находились, только и грезят, что о доносах, пытках да смертных казнях, чтобы так навязывать всем свой закон. Бедный Христос, если бы Он сейчас воскрес! Сегодня те же люди, которые Его распяли, и выставляют себя Его наместниками!
– Прикуси язык, – сказала мать. – Кто более виновен, служители Церкви, здесь они находятся или там, или правители, которые отпустили им вожжи? Пусть император правит, а Церковь – молится!
В это время Бальтазар рассматривал иконы и картины, которые принес разносчик. На них были изображены чудо святого Николая, то, где он воскресил детей, засоленных в кадке, рассказ о волке, который съел вола, Страсти Господа Нашего Иисуса Христа в трех красках, нарисованные на трафарете и с легендой в стихах, чудесные приключения рыцаря Роланда и его крестного отца, седобородого Карла, – все это весьма позабавило нашего друга. Но больше всего заинтересовала его картина, которая называлась «Мир навыворот»: там можно было увидеть человека, тащащего плуг и погоняемого волом, ребенка, кормящего свою мать, рыб, летающих в воздухе, и птиц, плавающих в море, свинью, которая закалывала мясника, и другие несуразности подобного рода.
– Как это понимать? – спросил Бальтазар.
– Это образ меняющегося времени, – ответил ему разносчик. – Когда-то святые были мучениками – сегодня они сами пытают и убивают людей. Когда-то цари были добры к народу, которым правили; сегодня царями правят волки и с их помощью высасывают кровь из народа, как из зарезанного барашка. Поэтому мир похож на этого человека, которого ты здесь видишь и который стоит на голове с поднятыми вверх ногами. И никому нет до этого дела…
– Но в таком случае, – спросил Бальтазар с присущей ему логикой, – что надо сделать, чтобы поставить его с головы на ноги?
– Доброе сердце… – сказала мать, погладив его по голове, а потом заговорила о чем-то другом, что весьма удивило юношу.
В два часа рабочие возвратились на стройку, а разносчик поехал дальше, взяв записку для Паппагалло на тот случай, если он ему встретится.
– Ну а мы, – сказала мать, – мы пойдем в гости к человеку, который будет очень рад тебя видеть.
Она набросила на голову платок и вышла в сопровождении Бальтазара. Узкие улочки Кобурга создавали такой запутанный лабиринт, что наш друг следовал за матерью, не представляя себе, куда она его ведет. Она повернула направо, потом налево, поднялась по ступенькам лестницы, прошла под аркадой, опять свернула налево: словом, после получасовой ходьбы Бальтазар не мог бы сказать, где он находится.
Наконец мать постучала условным стуком в низенькую дверь, похожую на дверь погреба. Послышалось скрежетание открываемого засова. Они вошли в какую-то темную дыру и ощупью пробрались к другой двери, за которой открывался вход в подземную печатную мастерскую, где Бальтазар увидел два ручных пресса.
– Мы встретимся с Валентином! – воскликнул юноша.
– А вот и я, – сказал работник, стоявший у пресса, оборачиваясь к ним.
И Бальтазар увидел человека, которому он помог бежать из семинарии, но которого тогда плохо рассмотрел в темноте. Валентину было лет шестьдесят. Седой, худощавый, с бородкой, удлинявшей его лицо, он с благодарностью обнял нашего друга.
– Пока что я помогаю мастеру Виткопу, который был так добр и приютил меня. Мою мастерскую в Дрездене разграбили. Я буду скрываться здесь, пока смогу.
Другой пожилой человек с седыми волосами, постарше Валентина, приблизился к группе. Он улыбался доверчивой улыбкой ребенка.
– Дорогой брат Бонгеффер, изгнав вас из Дрездена и вынудив бежать сюда, ректор Франкенберг как будто знал, что мне нужен такой умелый помощник. Мы напечатаем вдвоем произведения, которые у вас сожгли. Вот так и получается, что зло приведет к большому добру.
Мастер Виткоп, которому было лет восемьдесят, казалось, переживал свою вторую молодость.
– К тому же, – произнес он, наклонившись к Бальтазару, – вот и подмастерье, который упал к нам с неба и который, если захочет, даст нам, старикам, крылья.
– Он захочет, – сказала мать, прежде, чем наш друг успел сообразить, что ему предлагают.
Однако он быстро пришел в себя и, заикаясь, напомнил матери, что пообещал ему Паппагалло.
– Не беспокойся, – ответила ему женщина. – Мы еще сделаем из тебя оратора, вот увидишь. Неужели ты полагаешь, что мы тебя упрячем от всех полезных дел? Настоящий вестник должен всему научиться, чтобы быть способным научать и других. Ожидая здесь известия о Паппагалло и его труппе, ты по утрам будешь учиться набирать и печатать, днем – читать вслух громким голосом; а вечером братья будут рассказывать тебе о своей работе. Таким образом, наш юный богослов, ты спустишься мыслями с голых и сухих вершин на равнину, где в журчанье ручьев услышишь глас Божий.
Так и сделали. Виткоп и Бонгеффер были прекрасными учителями, сумевшими внушить Бальтазару любовь к своему ремеслу. Вскоре наш друг научился самостоятельно набирать текст, пользуясь буквами, которые брал из наборных касс, и прижимать страницу прессом, предварительно нанеся на матрицу ровным слоем чернила – это требовало от него большой старательности и в первое время доставляло ему немало забот, так как чернила чаще всего намазывались слишком густо и пачкали бумагу.
Однажды утром, когда Валентин показывал Бальтазару, как насекать стилетом медную пластину, вошел персонаж, которому суждено было сыграть большую роль в дальнейшей судьбе молодого человека, тот, о котором упоминала в разговоре с ним Валентина – Фридрих Каммершульце, или, как его обычно называли, «алхимик». В первую минуту Бальтазар не обратил на него никакого внимания, так он погрузился в свою работу. Потом ему показалось, что глубокое безмятежное спокойствие постепенно воцарилось в мастерской и что это спокойствие излучал человек, которого печатники встретили очень почтительно. И, конечно же, Каммершульце заметил, что наш друг на него смотрит, потому и спросил:
– Это и есть ваш новый подмастерье, о котором мне рассказывал Паппагалло?
– Он самый, и без его помощи я не смог бы бежать из Дрездена, – ответил Бонгеффер.
– Пусть радость Божья пребывает с тобой! – сказал этот человек, подходя к Бальтазару. – Значит, я вижу перед собой мальчика, которому с юных лет предназначено готовиться к выполнению великой задачи, каковую лишь он сможет осуществить. А знаешь, почему ты избран? Потому, что ты ничего не требовал и считал себя недостойным претендовать на что бы там ни было. Скажи мне, мой мальчик, ты не боишься учиться за двоих или даже за троих?
– Нет, – отвечал Бальтазар, – если я смогу хорошо разговаривать.
– Ну, это совсем не трудно! Ты будешь говорить, как Златоуст, не сомневайся! Но не боишься ли ты потерять свободу?
– Нет, – ответил Бальтазар, – если у меня будет достаточно времени, чтобы упражняться в ораторском искусстве.
– Конечно! Конечно! Мы об этом позаботимся. Но есть ли у тебя уверенность, что ты не болен? Надобно быть здоровым и сильным, чтобы пройти путь, который тебе надлежит пройти.
Бальтазар потерял терпение:
– Я достаточно силен, чтобы взобраться на небо, если мне только покажут, откуда начать, дадут достаточно длинную лестницу и, главное, если я научусь хорошо разговаривать.
Фридрих Каммершульце, казалось, был в восторге от этого ответа.
– О! – сказал он, обращаясь к Бонгефферу. – Это чудесный ум! Его и сравнивать нельзя с этими самовлюбленными школярами, чье самомнение не уступает их невежеству, – и, снова обращаясь к Бальтазару, продолжал: – Дорогой брат, в ожидании той минуты, когда мы сможем воссоединиться с труппой Паппагалло, пребывающей на пути в Италию, мы благоразумно останемся здесь. Ты будешь продолжать упражняться в печатном деле, осваивая одну из лучших профессий нашего времени, после чего, когда мы вместе отправимся к нашим друзьям, я приобщу тебя к некоторым тайнам Искусства, которое не принадлежит ни этому времени, ни какому-то другому и доступно лишь мудрецам, стремящимся познать Бога.
И он ушел.
«Вот это да! – подумал Бальтазар. – Сколько предложений! А я-то думал, что покинув семинарию, окажусь в канаве… Паппагалло хочет сделать из меня актера, мать – плотника, Бонгеффер – печатника, а этот Каммершульце… он-то, собственно говоря, чего от меня хочет?»
Иоганн Сигизмунд присел на краешек его кровати: «Слушайся этого Фридриха Каммершулье! Это человек, приобщенный к Великим Тайнам!»
Бальтазар приподнялся со своей подушки и ответил:
«То же самое ты думал о ректоре, а теперь он вдруг превратился в служителя Сатаны!»
Иоганн Сигизмунд, казалось, очень огорчился: «В то время я ничего не смыслил о мире. А теперь я не только знаю, но и вижу. Прости меня за то, что я тебя обманул, приведя к ректору Франкенбергу. Я считал тогда Реформацию святой, а теперь я понял, что она не намного лучше Папской Церкви!»
«В таком случае, чему же я должен верить?» – спросил Бальтазар.
«Тому, что ты увидишь, ибо ты еще при жизни увидишь то, что я смог увидеть лишь тогда, когда умер. Разве не странно, что мы можем с тобой вот так разговаривать? И однако нет ничего проще, ничего очевиднее. Ты владеешь даром не ощущать различия между внешним и внутренним. Именно благодаря этому твоему дару тебя сразу узнал Паппагалло, а потом и Каммершульце».
«Они также владеют этим даром?» – спросил юноша.
«Этим и еще многими другими», – ответил его отец тоном неподдельного восторга.
Впервые Бальтазар был глубоко встревожен тем, что рассказал ему отец. Значит, существует вроде бы сетка, разгораживающая живых и мертвых, причем некоторые из живых способны, как он, общаться с реальностью более глубокой, нежели реальность каждодневная. А впрочем, кого считать мертвым? Его отец, Валентина, Гаспар и еще другие приходили и по-дружески с ним разговаривали, и ничто в их внешности не давало оснований считать, что они покойники. При этой мысли сердце юноши затрепетало от счастья.
6
Произведение, которое втайне печатали мастер Виткоп и Бонгеффер, называлось «Как прийти к Богу через познание начала и трех сущностей». Его автором значился некий редививус, но Бальтазар быстро понял, что под этим псевдонимом прячется сам Фридрих Каммершульце собственной персоной. Таким образом, постепенно осваивая ремесло печатника, подмастерье одновременно проникал в таинственный мир своего будущего учителя.
И следует признать, что наш юный богослов был сначала немало удивлен прочитанным. Ему и раньше приходилось листать трактаты по алхимии из небольшой отцовской библиотеки, но тон этого произведения был совершенно иной. Здесь говорилось не о том, как преобразовать свинец в золото, а о том, как преобразовать человечество в Небесный Иерусалим, что на данный момент показалось чрезмерным мировоззрению Бальтазара, которого лютеранское воспитание приучило к умеренности, а возможно, и к узости взглядов.
Он мыслил себе так: «Разве возможно, чтобы этот несчастный, падший мир вернулся к своему первобытному величию прежде, чем настанет конец света? Христос пришел и, даже будучи Сыном Божьим, не смог ничего изменить, хоть и принес себя лично в искупительную жертву. Надо, чтобы в мире еще хорошо потрудился Святой Дух. Но и его усилия вряд ли можно считать успешными, стоит только посмотреть на бесчинства, творимые священнослужителями и царями».
Таким образом, когда в конце месяца опять пришел Каммершульце, Бальтазар отвел его в сторону и спросил:
– Если соль сделалась безвкусной, чем мы будем солить?
– Каждый человек – это соль земли, – отвечал ему тот, кого называли алхимиком. – Следуя Христу, ты сам станешь Христом, то есть царем, священнослужителем и пророком, которые есть три фундаментальные качества Адама в союзе с Богом. Понимаешь ли ты это?
– Это понять сложно, – ответил Бальтазар, который не слышал раньше ничего подобного. – Ну вот, например, должен ли я предсказывать будущее?
Алхимик рассмеялся:
– Конечно же, нет, мой юный птенец! Пророк – это тот, кто одухотворен Духом в соединении с мировой Душой. Тебе следует хорошо поразмыслить над этим, так как, ты сам видишь, что, держа пророчество под спудом, Церковь оставила лицом к лицу царя и священнослужителя, императора и папу; и мы видим, что из этого вышло: постоянные распри между империей и духовенством, разъединение светского и духовного там, где они должны быть вместе, и их союз там, где им следовало бы разъединиться. Думал ли ты когда-нибудь, что ислам, основанный на культе пророка, никогда бы не возник, если бы не эта странная забывчивость христианства?
Бальтазар был потрясен. Ему казалось, что перед ним распахнулся занавес и он теперь гораздо глубже видит сущность человеческого бытия. То, что от него требовалось, пугало его, но путь к достижению цели казался не менее захватывающим, чем сама цель. Голова у него немного кружилась. Каммершульце добавил:
– Тот, кому предназначено передать голос Духа, должен иметь простое, смиренное сердце, доступное зову Вечного. Гордец останется немым. Таков смысл этого таинственного зова, который ты ощутил в самых глубоких тайниках своего сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27