OCR Busya
«Фредерик Тристан «Избранное в 2-х томах», том 2»: Ника-центр; Киев; 1998
ISBN 966-521-085-8
Аннотация
«Героические злоключения Бальтазара Кобера» – это одновременно плутовской роман, история необыкновенных приключений, рассказ о любви и философская иносказательная повесть, действие которой происходит в последние годы ХVI века, клокочущие религиозными распрями, озарение отсветом костров инквизиции. Молодой человек, наделенный сверхъестественными способностями, совершает эзотерическое путешествие по лабиринтам духа.
Фредерик Тристан
Героические злоключения Бальтазара Кобера
Посвящается Мари-Франс
Ты же ложись на левый бок твой и положи на него беззаконие дома Израилева: по числу дней, которые ты будешь лежать на нем, ты будешь нести беззаконие их. И когда ты исполнишь это, то вторично ложись уже на правый бок и сорок дней неси на себе беззакония дома Иудина, день за день, год за год Я определил тебе. Вот, Я возложил на тебя узы, и ты не повернешься с одного бока на другой, доколе не исполнишь дней осады твоей.
Иезекииль 4, 4 – 8

1
В годы 1580-е жил в Баутцене человек, которому приходилось иметь гораздо больше дела со смертью, нежели с жизнью. Звали его Иоганн Сигизмунд Кобер, и по профессии он был лекарь. Двенадцать эпидемий и три войны пронеслись над городом в те времена, когда он пытался употребить на пользу людям свое искусство. Но ему не оставалось ничего другого, как провожать в мир иной умирающих. Он закрывал им глаза и просил Бога Святой Троицы дать им утешение и тихое пристанище, так как Иоганн Сигизмунд Кобер, несмотря на бушующие вокруг бедствия, на всю жизнь остался глубоко верующим.
От своей нежной Валентины он имел шестерых детей. Троих унесла красная чума, которая, вероятно, была тифом; двое были убиты во время войны; последнюю дочь увели поляки. Потом Валентина умерла от майской лихорадки, и ее заменила Гертруда. Это была кобыла. Детей она рожала двойнями. Иоганн Сигизмунд Кобер надеялся, что, поставив свой дом на этот значительно более крепкий фундамент, он наконец добьется его процветания. Из восьми отпрысков, которых они заимели, четверо умерли в младенчестве, трое других не дотянули и до девяти лет. Этот мор пощадил одного Бальтазара.
Он был мальчик хилый и к тому же заикался. Избежать неминуемой смерти ему, пожалуй, удалось только по случаю собственной незначительности. Беда попросту его не заметила. Несмотря на все свои недостатки, Бальтазар все-таки приходился сыном Коберу, и хоть Гертруда была женщина грубая, она очень его любила. Что же касается отца, то этот несчастный каждую минуту ожидал удара молнии Господней, которая, конечно же, не оставит в живых чудом уцелевшего ребенка. Думая об этом, он сравнивал себя то с Авраамом, предложившим своего сына Всевышнему, то с Иовом, сидящим в прахе и пепле, ибо, хоть он и врачевал людей, но жил в глубокой нужде, так как обитатели Баутцена были слишком бедны, чтобы ему платить.
Дом, в котором вырос ребенок, стоял на окраине города, возле дороги на Дрезден. Первый этаж был отведен под кабинет, где хозяин принимал больных, и под конюшню, где конь и осел воевали за ту горсть овса, которую из сострадания приносили им крестьяне. На втором этаже была просторная общая комната, служившая также кухней и детской, и спальня родителей с большой кроватью посредине, на которой было израсходовано так много мужской силы для достижения столь плачевного результата. Но на все, Господи, Твоя воля! Даже будучи мертвыми, дети всегда здесь присутствовали. Они ели, сидя за столом, молились, преклонив колени, вокруг аналоя и топали башмачками, возвращаясь домой из церкви.
«Это наши домашние ангелы, – говаривал Иоганн Сигизмунд, – Стоит только прислушаться, и мы почувствуем, как они дышат». Гертруда пожимала плечами, но не осмеливалась ему возражать, ведь он был лекарь и в силу фатальной предопределенности своего ремесла разбирался в таких вещах, в то время как она была всего лишь крестьянка, к тому же неграмотная. И Бальтазар, видевший, как его братья и сестры поочередно уходили в мир иной, и знавший, что раньше туда же отправились другие братья и сестры, которых ему не пришлось увидеть, прислушивался, но напрасно; он не слышал никакого дыхания и очень сердился.
Иоганн Сигизмунд Кобер принадлежал к тем лютеранам из Силезии, на которых оставил свой отпечаток доктор Теофрастус Бомбастус фон Гогенгейм по прозвищу Парацельс. В тревожные времена люди пытаются разрешить самые существенные вопросы. Коперник обосновал новый взгляд на науку, а вышеупомянутый Парацельс попробовал применить его метод в области медицины и фармакологии. Иоганн Сигизмунд во время своего обучения в Лейпциге с энтузиазмом воспринял эти новые идеи, пробившие широкую брешь в старом обветшавшем здании схоластики. Но, как и его учитель, он не утратил от этого веру в невидимое. «Существуют колеса на вышнем небе, которые вращают светила на небе видимом», – объяснял он сыну. Бальтазар слушал его сосредоточенно.
Позже он писал:
«Именно отцу обязан я тем, что во мне развилось шестое чувство, которое вело меня всю жизнь и позволило мне установить контакт с единственной настоящей реальностью. Этот человек умел сводить каждодневную иллюзию к ее истинному измерению и открывать изначальный порядок, спрятанный под поверхностью обыденного хаоса. Моя мать, всегда затянутая в корсет из железной проволоки, не могла, конечно, понять то, чему учил меня мой дорогой отец, но у нее хватало здравого смысла не вмешиваться. Когда ей казалось, что муж слегка преувеличивает, она начинала немного энергичнее передвигать котлы в печи; однако следила, чтобы грохот не заглушал того, чему он меня научал».
В те времена школы в Баутцене не было. Местный пастор, некий Якоб Фюрстенау, уроженец Герлица, собирал в церкви около двух десятков детей различного возраста и, кроме религиозного обучения, давал им также некоторые другие знания, благодаря которым они позже сумеют прочитать вывески и посчитать деньги, необходимые для купли теленка, а еще втолковывал им, что Нюрнберг расположен на юге Германии, далеко от балтийского побережья… Очень скоро выяснилось, что, несмотря на трудности с произношением слов и на стыдливый нрав, Бальтазар все понимал с полуслова и запоминал так успешно, что его соученики сразу же остались далеко позади. Его отличная память просто поражала. Так, например, случалось, он цитировал наизусть целые отрывки из Писания, которые прочитал уж во всяком случае не более чем дважды. Фюрстенау убеждал Иоганна Сигизмунда, чтобы тот отдал ребенка в руки более сведущего учителя, нежели он.
Однако Иоганн Сигизмунд не спешил расстаться с сыном, ведь он у него остался единственный. Редко случалась ночь, чтобы ему не снилось, как изжелта-зеленая лошадь уносит Бальтазара. К тому же он боялся, что физические недостатки мальчика обрекут его на жалкое прозябание в этом мире. Поэтому в течение нескольких лет, вплоть до 1595 года, Бальтазар оставался в Баутцене, читая все, что попадало ему под руку, то есть Библию, трактаты по медицине, химии и астрономии из отцовской библиотеки, а также самое существенное из написанного Лютером и Меланхтоном, чьи книги стояли на полках церковного дома.
Что мог понять в этих текстах мальчик пятнадцати лет?
«Все эти произведения были для меня как музыка, под которую вращались пророки и ангелы посреди небесных светил и формул химической абракадабры. Вскоре я уже читал священные книги не ради историй, которые в них рассказывались, а ради их духовного содержания. Конечно, я тогда не понимал, что такое Дух. Я просто впитывал его в себя с естественностью человека, который впитывает в себя впечатления, прогуливаясь в лесу. Впрочем, кого интересует состав воздуха, которым он бездумно наполняет грудь! Я воспринимал духовные сущности гораздо сильнее, чем вещи материальные, и одновременно не видел особой разницы между первыми и вторыми. Таким образом, с самого юного возраста я естественно усвоил, что такое телесность духа. Для меня невидимое всегда было вещью не менее осязаемой, нежели видимое, а иногда и намного более».
Однажды утром – а было это в 1593 году, – возвращаясь после загородной прогулки к пруду в компании нескольких приятелей, Бальтазар удалился от них и вошел в грот, вход в который никогда раньше не попадался ему на глаза. Там он увидел сундук и остановился в нерешительности, не зная, поднять ли крышку и посмотреть, что там внутри, или пуститься наутек. Ему казалось, что он так стоял в этом гроте, не зная, как ему быть, в течение нескольких часов. Наконец, обливаясь потом, он оторвался от этого видения и бросился бежать, догнав друзей, которых в действительности оставил лишь на несколько секунд.
Он долго потом терзался вопросом, правильно ли поступил, не подняв крышку сундука. Отец, которому он впоследствии рассказал об этом приключении, похвалил его за то, что он не поддался любопытству, и сказал ему, что тайна сундука на самом деле спрятана в его сердце. Бальтазар сразу же успокоился. Разве не рассказывал ему пастор, что корзина, в которой маленького Моисея бросили в Нил, могла открыться лишь изнутри?
И они договорились, что отправятся в Дрезден в следующий же четверг, верхом на конях, причем Бальтазар будет поочередно сидеть впереди Якоба и впереди отца.
2
Когда они приехали в Дрезден, уже стемнело. Впервые в своей жизни Бальтазар отправился в такое далекое путешествие, и в дороге, хоть и чувствовал большую усталость, он беспрерывно расспрашивал то пастора, то отца обо всем, что попадалось ему на глаза. Впрочем, картина была довольно печальная. Эпидемия и дальше косила добрых людей, а также скот. Везде кого-то хоронили, что-то закапывали в землю, возле дороги валялась падаль и горели костры, над которыми клубился едкий черный дым. Но всю свою жизнь мальчик прожил в близком соседстве со смертью и поэтому воспринимал увиденное как нечто вполне естественное.
Зато ему очень понравилась гостиница, куда привел их Якоб Фюрстенау и где они решили заночевать. Впервые он увидел такой большой зал и такой огромный очаг, где, казалось, можно было зажарить тушу быка. Слуги разносили пиво в таком количестве, что смогли бы напоить целое войско, всюду виднелись пьяные, которые играли в карты и в кости, переругивались от стола к столу, распевали военные и шуточные песни. Пастор всегда останавливался в этой гостинице, когда приезжал к ректору. Дело в том, что Дитрих Франкенберг принимал посетителей только на рассвете, и если ты хотел быть принятым без длительного ожидания, не было иного выхода, как прийти ко дворцу до открытая железных решетчатых ворот, а отворяли их уже в семь утра.
Бальтазар и его отец улеглись на сене, между двумя досками, в то время как Якоб, будучи лицом духовного сословия, имел право спать на тюфяке. Но какая разница! Сыну Иоганна Сигизмунда Кобера все на этом постоялом дворе казалось чудом. Было уже очень поздно, когда ему удалось наконец уснуть – так разволновалось его воображение и такой желанной и одновременно ужасной представлялась ему завтрашняя встреча с ректором. Разве не ходили слухи, что ректор Франкенберг был председателем Священного Трибунала Лиги?
К шеста часам наши друзья подошли к воротам. Там уже собралось десятка три людей. Среди них был один, на которого Бальтазар сразу же обратил внимание. Длинный, как жердь, мужчина в зеленом камзоле и в шляпе с перьями ходил туда и назад с очень важным видом. Никто, казалось, его не знал, но все смотрели на него с почтением. Таким образом, когда ворота открылись, этот персонаж вошел первым, громко стуча подошвами сапог по плитам двора.
Этот дворец принадлежал епископу еще во времена индульгенций. Стены этого, более массивного, нежели пышного, здания были выложены из серого силезского камня. Его очень украшала винтовая лестница, закрученная в двойную спираль, которая вела в зал аудиенций. Было довольно холодно, и когда наше трио поднималось по ступеням этой лестницы, они стучали зубами. Кто-то, похожий на судебного секретаря, провел их, опустив нос, длинными и темными коридорами, которые освещались факелами, оставлявшими в густой черной тени бесчисленное множество закоулков, где воображение мальчика помещало страшных зверей. Тем более, что, как рассказывали, несколько лет тому назад на дворец сделали набег волки, и, возможно, несколько из них решили остаться здесь навсегда.
В полвосьмого высокая дубовая дверь отворилась и наших троих визитеров провели в личный кабинет ректора. Это была большая милость. Бальтазар представлял себе, что они войдут в некое подобие тронного зала, где будет восседать владыка, окруженный пестро разодетыми придворными. Помещение, в котором они оказались, больше напоминало будуар. Единственная лампа слабо освещала стол, за которым угадывалась размытая тень: в эту раннюю пору Дитрих Франкенберг заканчивал просматривать вчерашние счета.
Когда глаза привыкли к полутьме, гости увидели три табурета, на которые и сели, в то время как ректор смотрел на новоприбывших из-за своих очков, и, казалось, его глаза, в которых танцевал огонек лампы, проникали своим взглядом сквозь завесу тьмы. Лицо у него было худое, желтое, как пергамент, похожее на лицо трупа, но пронзительный взгляд черных блестящих очей свидетельствовал, что здоровье у этого Иеронима отличное.
Он отложил перо и спросил, обращаясь к Якобу:
– Это тот самый мальчик, о котором вы хлопотали?
– Да, ваша милость.
– А это его отец, доктор Иоганн Сигизмунд Кобер из Баутцена?
– Он самый, ваша милость.
Ректор поднял глаза к небу:
– Начну мои рассуждения издалека и воздам Создателю моему справедливость». Иов, глава тридцать шестая, стих третий. И если ты, мальчик, чувствуешь в себе призвание научиться таким рассуждениям, научись сначала терпеть невзгоды…
Бальтазар в точности не понял, что ему говорила тень, но почувствовал, что это было необходимое, почти ритуальное предисловие к великим решениям, которые должны были последовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27