– Такова душа этой расколотой эпохи.
И в самом деле, казалось, что обиженные и угнетенные того времени жаловались и восставали в этом мрачном вопле, вышедшем из-под пера Бальтазара.
Алхимик возвратил трактат брату, который ему сказал:
– Учитель, я счастлив, что Бог дал мне возможность встретиться с вами. Возьмите эту книгу, ведь она ваша. К тому же, если говорить всю правду, я и читать то не умею…
Каммершульце поблагодарил брата, потом обернулся к своему ученику:
– Здесь в Вюрцбурге есть печатник из наших друзей. Не смог бы ты помочь ему напечатать твою книгу?
– Но за какие деньги? – спросил Бальтазар. – Нужны бумага, чернила…
– Об этом не беспокойся, – ответил Каммершульце. – Банкир Авраам Курский отдал мне сто флоринов, вырученные за картину. Он не захотел хранить деньги, взятые за кровь Невинного.
Бальтазар сначала был ошарашен. Потом воскликнул:
– Моя работа недостойна этих денег!
Тогда алхимик ему сказал:
– Это ведь тебе посланец передал кошелек. Его использовали, чтобы купить картину, на которую были обменены Циммерманн и я. Итак, вполне логично, что часть этих денег возвратится к тебе, потому что банкир от них отказался. Другая часть даст нам возможность присоединиться к труппе Паппагалло, как только мы узнаем, где они находятся.
В эту ночь Бальтазар долго не мог уснуть.
На следующий день наши друзья отправились в мастерскую мастера Флинкера, печатника. Это был человек в расцвете сил, который работал на епископство и католический университет. Он был папистом и тем не менее вестником. После нескольких ритуальных фраз приветствия мастер Флинкер выразил свой восторг по поводу книги, которую мастер Виткоп сделал из текста Каммершульце, потом он с интересом прочитал несколько страниц рукописи, которую алхимик вручил ему, не открывая имени автора.
– Это вы, Фридрих, написали такое жуткое произведение? – спросил печатник, явно взволнованный.
– Нет, не я, – ответил Каммершульце, – но я открою вам имя писателя, когда книга будет напечатана.
– Зачем такая таинственность? – удивился мастер Флинкер.
– Автор этого трактата слишком боязлив и стыдлив. Он заставил меня пообещать, что я сделаю именно так.
– Бог ему судья! – сказал печатник, – но у меня нет ни одного помощника. Тех, которые у меня были, скосила эпидемия, и если они еще не умерли, то пребывают в таком состоянии, что работать неспособны.
– Я охотно помогу вам, – сказал Бальтазар. – Я был учеником у мастера Виткопа. Валентин Бонгеффер также научил меня гравировать.
Мастер Флинкер посмотрел на юношу с недоверием, потом сказал:
– Ну хорошо, попробуем… Но предупреждаю тебя, мальчик, что мастерская – это не комната для игр. Ну, а поскольку придется набирать и печатать это замечательное произведение, то ты уж постарайся, парень? Договорились?
Наши друзья в душе посмеялись над этой прочувствованной речью, но не подали виду. Печатник был ворчун, но большой души человек. Бальтазар приступил к работе со следующей недели, когда доставили бумагу. Можно лишь догадываться, с какой любовью и с какой верой взялся он за это дело.
Где-то в конце первого месяца на улице, которая вела к мастерской, возникла большая суматоха. Бальтазар поднял голову и увидел, что мастер Флинкер оставил пресс, возле которого трудился, и подбежал к двери, где застыл в самой почтительной позе. И тогда в помещение вошел священнослужитель высокого сана в сутане красивого лилового цвета в сопровождении целого эскорта элегантных молодых людей. На пальцах у него красовалось великое множество перстней и колец, лицо было круглое и жирное. Это был епископ Вюрцбургский монсеньор Отто Генрих фон Штейнбах, наследственный принц Саксонии.
– Чем я заслужил высокую честь визита вашего высокопреосвященства? – спросил мастер Флинкер, опустившись на одно колено.
– Я пришел поинтересоваться, когда же наконец вы закончите печатать мои комментарии к «Песне Песней», мой дорогой друг… Мне хотелось бы взять несколько экземпляров с собой в Рим, куда я отправляюсь в октябре. Там у меня неплохие шансы получить кардинальскую шапочку…
– У меня нет ни одного помощника, – сказал печатник. – Тиф скосил всех.
– А этот? – спросил епископ, указывая на Бальтазара.
– Он не мой, ваше высокопреосвященство. Его мне одолжили для напечатания другой книги.
Отто Генрих фон Штейнбах нахмурил брови. Молодые люди, которые его сопровождали, скорчили гримасу.
– И что это за другая книга, которую вы осмеливаетесь печатать раньше, нежели мои комментарии? – спросил прелат, величественно приближаясь к доске для растирания красок, где работал наш друг.
– Это воистину замечательный текст, ваше высокопреосвященство… – пробормотал мастер Флинкер.
Епископ взял лист гранок, которые Бальтазар только что вынул из-под пресса. Он бросил разгневанный взгляд на текст и резко спросил:
– А вы имеете разрешение его печатать?
– Это не религиозный текст, ваше высокопреосвященство…
Прелат снова углубился в чтение. Потом, бросив листок на доску, спросил:
– Если это не религиозный текст, тогда что же это такое?
Мастер Флинкер отвесил ему глубокий поклон:
– Это лирическая поэма, ваше высокопреосвященство…
– А кто ее автор? – спросил Отто Генрих фон Штейнбах.
– Не знаю, – ответил печатник.
– Да ведь это превыше всякого понимания! – воскликнул епископ. – И кто вам отдал это распоряжение?
– Синьор Фридрих Каммершульце из Бреме, ваше высокопреосвященство…
Выражение лица у прелата вмиг изменилось.
– Каммершульце! Значит, ему удалось вырваться из когтей лютеран, этому милейшему чудаку… Малыш, скажи своему учителю, что монсеньор Отто Генрих фон Штейнбах примет его в епархиальном управлении завтра в два часа. Не забудешь?
Глубоко изумленный, Бальтазар поклонился:
– Нет, не забуду, ваше высокопреосвященство.
Епископ имел глубоко удовлетворенный вид.
– Мастер Флинкер, я попрошу какого-нибудь другого печатника в нашем городе одолжить вам двух подмастерьев. Мои «Комментарии» не могут ждать. А что касается этого молодого человека, то пусть он и дальше работает над книгой, ради которой вам его дали. Примите мое благословение, любезные братья.
И подкрепив свои последние слова приличествующим жестом, епископ благословил мастерскую. Молодые люди, которые его сопровождали, звонко произнесли «аминь». Потом весь этот кортеж вышел, так же громко шурша облачениями, как и тогда, когда входил.
15
Фридрих Каммершульце знал Отто Генриха фон Штейнбаха еще с тех времен, когда оба посещали курс теологии в Бреме. Им тогда было по двадцать лет, и они были связаны тесной дружбой, хотя общественное положение будущего прелата было значительно выше, чем у будущего алхимика. Однако острый ум Каммершульце привлекал Штейнбаха, чьей единственной целью в жизни было занять высокое положение в обществе. Безусловно, он всегда стремился в первую очередь развивать свой эстетический вкус, жертвуя глубиной знаний, но позже сумел окружить себя выдающимися личностями, такими, как физик Гроциус, астроном Ашиндлер, поэт Маттиас Курн и художники Фурхтванглер и Поцци.
Вюрцбургское епископство разительно отличалось от дворцов лютеранских ректоров, которые приходилось раньше видеть Бальтазару. Здесь наложила свой отпечаток римская роскошь, которая на фоне протестантских городов казалась ослепительной. Контрреформация успешно штурмовала суровые крепости, возникшие в результате восстания Виттенберга. При самой активной помощи иезуитов Штейнбах установил во всем регионе римские порядки, иногда буквально пародировавшие обычаи Святого Престола. Так, у двери его резиденции стояли швейцарские гвардейцы, вооруженные алебардами.
Прелат встретил Каммершульце, который пришел со своим учеником, наверху мраморной лестницы дворца, что считалось большой честью. Потом они вошли в его личный кабинет, где висело множество картин, стояли статуи и шкатулки – и, к слову сказать, коллекция Отто Генриха, конечно же, не уступала коллекции ректора Шеделя! Все уселись в высокие кресла, и начался удивительный разговор.
– Мой дорогой Фридрих, сколько несчастий свалилось на эту бедную страну в течение последних тридцати лет! И подумать только, ведь, как и ты, я чуть было не оставил Святую Церковь ради заблуждений Меланхтона и Цвингли!
– Реформацию предали. Чистый порыв к свободе сердец и душ превратился в ненависть. Сектанты проникли в храм. Что касается Меланхтона, то, конечно же, я был его искренним другом. Он приходился племянником Иоганну Рейхлину, которого по многим причинам я считаю своим истинным учителем. Именно благодаря ему я возвратился к древнееврейской традиции.
– Каббала! – воскликнул епископ. – Уже в Бреме ты приобщился к этому искусству, которое для меня навсегда останется загадочным! Мне хватало и алхимии, но потом я все бросил ради священного сана. Но скажи мне, что произошло с вестниками?
Каммершульце улыбнулся и, минуту поразмыслив, ответил:
– Я приехал в Вюрцбург, чтобы поговорить с тобой об этом.
– Вот уже месяц как ты здесь! Почему же ты не пришел ко мне раньше?
– Я хотел узнать мнение некоторых членов нашего почтенного братства. Теперь я могу вести с тобой переговоры не только от своего собственного имени, но и от имени всех.
– Вести переговоры? – повторил епископ, крайне удивленный.
– События последних месяцев вырыли пропасть между Реформацией и братством. Дитрих Франкенберг убежден, что мы состоим в заговоре, – сказал Каммершульце.
– А почему бы вам и не составить против него заговор? – спросил прелат с наигранным недоумением.
– Мы наследники средневековых братств – и это все. Зачем нам отказываться от своих обычаев?
– Я хорошо знаю ваши обычаи, – сказал Отто Генрих фон Штейнбах. – Это ритуалы посвящения, в которых, на мой взгляд, нет ничего плохого, пока они имеют целью лишь охранять секреты профессии. Самые талантливые художники, самые тонкие ремесленники вышли из ваших мастерских. Что я могу иметь против этого? Но если, используя свои секреты, тайное братство превращается в машину войны против кого бы то ни было, то как, по твоему мнению, я должен к этому относиться?
– Все зависит от того, против кого настроена машина! – сказал Каммершульце.
Епископ прикрыл глаза, потом сказал:
– Ты прав… Это действительно может зависеть от поставленных целей… Как сказали бы мои иезуиты: то, что здесь истина, там – ложь. И что же ты уполномочен мне предложить?
– До сих пор, – отвечал алхимик, – мы оставались в стороне от вопросов, поставленных Реформацией. Среди нас есть сторонники Лютера, Цвингли, с недавних пор и Кальвина, и все эти братья живут в совершенном согласии с теми, которые остались католиками. Среди нас есть даже иудеи! Однако никто из наших братьев не разделяет страсти к разрушению, которая обуревает какого-нибудь Франкенберга или какого-нибудь Шеделя. Полностью признавая за каждым из нас право на свободу мысли, мы готовы все вместе бороться против тирании, откуда бы она ни шла, а следовательно, и против ректоров, поскольку они прибегли к враждебным действиям против нас.
– Понимаю, – сказал епископ, старательно облизывая губы. – И вы не возражаете, чтобы мы пришли вам в этом на помощь…
– При условии, конечно, – заметил Каммершульце, – что наше братство останется полностью независимым от Церкви…
– Конечно, конечно, – повторил прелат, потом, немного разволновавшись, воскликнул: – Признайся, что смысла в ваших действиях мало! Но, с другой стороны, это предложение понравится моим иезуитам. Им по душе такие сомнительные ситуации… Но можешь ли ты сказать, какую помощь вы хотели бы получить от нас?
– Достаточно будет, если вы добьетесь от князей-избирателей, чтобы они запретили ректорам продолжать их зловещую деятельность.
– А мы, что мы выиграем, если поможем вам таким образом?
– Вы получите заверение, что мы никогда не будем составлять заговор против Церкви.
– Ну, хорошо, – сказал Отто Генрих фон Штейнбах, – все это звучит привлекательно, но я знаю, что в Венеции вы чуть было не сбросили дожа, что во Флоренции вы поддерживаете партию аристократии и что даже в Риме ваша деятельность беспокоит Святого Отца. Имеешь ли ты в виду, что если мы согласимся вам помочь, то все эти трудности исчезнут?
– Если ваша святая инквизиция прекратит свои позорные действия против безупречных христиан, эти трудности исчезнут, – твердо сказал Каммершульце.
– А что ты думаешь об этом Бруно? – поинтересовался Штейнбах.
Каммершульце поднялся с кресла и сказал с глубокой убежденностью:
– Джордано Бруно обвинен несправедливо!
– Допустим, – сказал епископ, – но кто он? Католик, кальвинист, лютеранин? Или, может быть, агностик… И скажи мне, так как сегодня у нас здесь такая приятная доверительная беседа, этот Бруно, которого мы судим в Риме уже пять лет, не был ли он одним из главарей вашего братства? Он мне очень напоминает вестника…
Каммершульце пожал плечами.
– Суд святой инквизиции ничем не лучше, чем суды Франкенберга!
Прелат ответил ему жеманной улыбкой:
– Мой дорогой Фридрих, не забывай, что этот Бруно – священнослужитель! Он дал обет, насколько мне известно! И одного его желания недостаточно, чтобы освободить его от присяги. Это расстрига и вероотступник. Поэтому он должен быть судим нашим судом.
– А ты можешь поручиться, что этот суд справедлив?
– Он справедлив!
– Какая уж там справедливость, когда я, например, не вижу ни малейшей возможности принять участие в этом деле и как-то на него повлиять.
– Джордано Бруно угрожает костер, лучше не вмешивайся…
Каммершульце воскликнул:
– Вот против этого я и восстаю! Что это за церковь, которая превратила себя в трибунал? Это уже не добрая мать, а злая мачеха!
– Потише, – сказал епископ. – Ты не смешивай нашу апостольскую миссию с нашей гуманистической деятельностью! Апостол подставляет другую щеку – гуманист обнажает меч. В таком разрозненном мире, как наш, суровость и сила должны постоянно уравновешивать милосердие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27