Из-за этой, ловко подложенной меченой колоды батюшка и потерял, мол, приход. Но слух дальше оркестрантов не пошел -- о делах Шамиля в их городе распространяться было не принято, а попросту -- опасно.
Так невольно Рушан оказался свидетелем возрождения и падения церковного прихода в провинциальном городке на западе Казахстана, но тогда ни он, ни люди постарше не придали этому событию большого значения: атеизм, насаждавшийся жесткой рукой государства, приносил свои плоды - плохие или хорошие, это каждый решал сам.
Но наверняка нашлись и люди, признательные Стаину за дискредитацию церкви, и прежде всего в обкоме и горкоме: их действительно беспокоила нарастающая популярность отца Никанора, они чувствовали свою беспомощность в честной и открытой борьбе с религией -- и вдруг такая неслыханная, а главное, нежданная удача. И выходило, что Стаин, человек необузданных страстей, вольно или невольно сослужил службу государственному аппарату...
XXXIV
Видимо, Рушан и впрямь имел творческую жилку, иначе, наверное, его столько лет не мучили бы подобные вопросы.
Перебирая прошлое, он вспомнил, как предсказал судьбу знаменитой балерины Валентины Ганнибаловой, но упустил два других случая из того же ряда, которые могли бы несколько иначе осветить его собственную жизнь и поступки.
В середине шестидесятых годов он работал на строительстве крупного химического, а потом и металлургического комплекса в малоизвестном по тем временам городе Заркенте, что в часе езды от Ташкента. Месяцами жил в отстроенной для специалистов гостинице "Весна".
Город возводился с размахом -- по замыслу проектировщиков, он должен был стать еще одним маяком социализма, -- и потому многое в нем поражало воображение. Например, свой мототрек с гаревой дорожкой, тогда всего лишь второй в стране, после Уфы. По весне там собирались знаменитые гонщики, асы с мировым именем: Борис Самородов, Игорь Плеханов, Юрий Чекранов, Фарит Шайнуров и легендарный Габдурахман Кадыров, двенадцатикратный чемпион мира по спидвею. Спортсмены тоже подолгу останавливались в той же гостинице.
Рушану тогда казалось, что духовная жизнь Заркента вращалась вокруг престижной гостиницы. В те годы новые города были окутаны флером какой-то романтики, вызывали особый интерес, им посвящались стихи, песни, и гастролеры, обожавшие Ташкент, не упускали возможности побывать в Заркенте, рекламировавшемся как предвестник городов будущего, где создаются все условия для воспитания гармоничной личности, нового советского человека.
Размах поражал щедростью и широтой: город уже располагал прекрасными спортивными залами, и даже имел великолепный Дворец спорта, на зависть иным столичным городам, не уступал ему по архитектуре и роскоши отделки и Дом искусств с двумя концертными залами. Знаменитые артисты тех лет, нередко наезжавшие в Заркент, тоже облюбовали гостиницу "Весна" -- прибежище талантливых архитекторов, зодчих, видных специалистов в области химии и металлургии и молодых руководителей строительства, коих обитало здесь больше всех и которые чувствовали себя в юном городе хозяевами.
Такой творческой атмосферы в среде строителей Рушан больше никогда и нигде не встречал, как в те годы в "Весне", хотя за свою жизнь поездил и построил много. До глубокой ночи сияли огнями окна гостиницы, разговоры, начатые в ресторане или баре, продолжались в номерах, -- о чем только тут не спорили, о чем только не мечтали.
В ту пору Рушан, постоянный жилец "Весны", и перезнакомился со многими известными спортсменами и журналистами, актерами и эстрадными звездами, и даже писателями и поэтами, которых тоже привлекал город будущего.
Он помнит повальное увлечение горожан спидвеем. Так же, как и многие, он был влюблен в Габдурахмана Кадырова, чей красный шарф, наверное, не выветрится из памяти никогда. Позже неистово болел за местный футбольный клуб "Металлург", где доигрывал знаменитый пахтакоровец Станислав Стадник и блистали грузинские варяги: Джумбер Джешкариани, Роберт Гогелия и Тамаз Антидзе.
Несмотря на занятость, он тогда много читал, потому что вокруг постоянно велись разговоры о театре и книгах, кино и музыке, о живописи, музеях и выставках, -- такое распахнутое, окрыленное и странное, на нынешний взгляд, было время. С этажа на этаж, из номера в номер передавались журналы, книги, рукописные тексты, те самые, что сегодня называют самиздатом. Куда бы ни пришел, непременно можно было услышать: "А ты читал?.. А ты видел?.."
Книжный бум, уже зарождавшийся в стране, до тех краев еще не докатился, и в магазинах, а не на черном рынке, можно было купить любую книгу, и в свободной продаже встречались редкие экземпляры, раритеты по нынешним понятиям.
Если быть до конца объективным, то в том давнем книжном интересе приоритет отдавался зарубежной литературе. Это позже Дасаев поймет красоту и мощь русской литературы, и прежде всего Бунина, который затмит для него на долгое время многих других писателей. На следующем витке своего интереса к литературе он сам найдет дорогу к советским авторам, к которым снобы относятся скептически, и надолго на его столе поселятся книги Катаева, молодого Казакова и Распутина; он откроет для себя Битова и Фазиля Искандера, Тимура Пулатова и Гранта Матевосяна, Белова и Можаева, Трифонова и Маканина...
Как-то, возвращаясь с работы, он купил на уличной распродаже толстую, прекрасно изданную книгу "Условия человеческого существования". Роман оказался переводом с японского неизвестного ему автора Дзюнпея Гомикавы, хотя он знал о другой книге с таким же названием, принадлежащей перу известного итальянского писателя. Огромную книгу, почти в тысячу страниц, --ныне таких романов уже не пишут, -- он одолел за несколько ночей. Книга настолько потрясла его, что он до сих пор помнит имя главного героя --Кадзи.
Много позже, когда натыкался в прессе на литературные споры, связанные с успехами или неудачами социалистического реализма в нашей литературе, в которые были втянуты даже школьники, не говоря уже о студентах вузов, Рушану невольно приходила на память та толстая книга, ее название, которое художник подал серебристыми буквами наподобие самурайских мечей, и он думал, что отцы новой идеологии, насаждая идею социалистического реализма в советской литературе, мечтали, наверное, именно о таком герое -- цельном, несгибаемом, верном принципам и идеалам, достойном подражания. И если бы у него спросили, каким он видит идеального героя, подходящего под клише соцреализма, он без колебания назвал бы Кадзи -- героя японской книги. Автор писал роман в начале нашего века, без всяких идеологических шор, без классовой предвзятости, оттого, вероятно, у него и вышел герой на все времена и для всех народов.
Книга настолько ошеломила его, что он навязывал ее всем друзьям и знакомым, но, странно, ни у кого она не вызвала восторга и энтузиазма. Лет через двадцать, листая в поезде свежий номер журнала "Иностранная литература" он прочитал, что ассоциация писателей Страны восходящего солнца признала роман Дзюнпея Гомикавы "Условия человеческого существования" лучшей японской книгой XX века. Как он порадовался тогда своей молодой прозорливости, -- к этому времени он уже знал, что самая читающая страна в мире все-таки Япония, а не СССР.
А лет через пять испытал еще одну радость, связанную с этой книгой, --натолкнулся в газете на сообщение, что японское телевидение сняло двадцатисерийный фильм по роману, и что его уже приобрели десятки стран. Но напрасно Рушан искал в длинном списке свое родное государство -- СССР не значился среди них.
Может быть, когда-нибудь, запоздало, лет через десять, появится фильм и на экранах наших телевизоров, -- ведь купили же спустя пятьдесят лет после создания и всемирного восторга "Унесенных ветром". Вот тогда, наверное, кто-то из пенсионеров припомнит, как почти сорок лет назад, в Заркенте, молодой прораб по имени Рушан горячо рекомендовал прочитать этот роман, и как от него отмахивались, а, выходит, зря.
Все может быть, ничто не проходит бесследно, все взаимосвязано, и рано или поздно это обнаруживается, все становится на свои места, тому подтверждение -- история нашей страны, вся наша жизнь. Ведь совсем недавно, через четверть века, Рушан опять натолкнулся на новое издание романа, потрясшего его в молодости. Все повторяется...
В то лето, когда он встретил на летней танцплощадке Валю Домарову крашеной блондинкой, он уже работал мастером и прибыл в Мартук в трудовой отпуск. Как-то, гуляя перед обедом по поселку, заглянул в книжный магазин, довольно богатый для райцентра, и купил тоненькую книжку зеленого цвета в мягкой обложке из серии "Зарубежный роман XX века". Книга была издана года три назад, оказалась уцененной и стоила двадцать копеек.
Ни автор, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, ни название "Великий Гэтсби" ничего не говорили Рушану, лишь серия и издательство "Художественная литература" служили гарантом незнакомого имени. Книгу он начал читать еще по дороге домой и одолел ее уже через два часа. В тот же день он пришел в магазин еще раз и на радость продавщицам выкупил все оставшиеся экземпляры -- ровно две дюжины.
В Ташкенте он раздарил книги друзьям и знакомым, увлекающимся литературой. И опять, как в случае с японцем, не последовало никакой реакции. Но с Фицджеральдом не пришлось ждать двадцать лет, как с Гомикавой: года через четыре после публикации его нового романа "Ночь нежна", а может, еще по какой причине, в стране начался прямо-таки фицджеральдовский бум, как до этого -- хемингуэевский. Вот тогда многие, кому он дарил "Великого Гэтсби", вспомнили про давний восторг Рушана и, запоздало прочитав роман, благодарили за чудную книгу...
Такие вот странные приключались с ним истории. И все же это помогало в тяжелые минуты, когда думаешь, что жизнь прожита зря, впустую, без открытий. Сегодня, размышляя о прошлом, он мучается еще одним, навсегда безответным, вопросом: почему он оказался провидцем с Гомикавой, с Фицджеральдом и даже в вопросе об объединении Германии, а так ошибся, когда вместе с Лом-Али Хакимовым уверял Эллочку Изместьеву, что юрист -- отживающая, умирающая профессия и в нашем обществе вскоре не будет работы для правовых органов?
Наверное, все оттого, что его поколение, продолжавшее по традиции называться детьми Ленина-Сталина, безоговорочно верило: все мрачное в молодом и развивающемся социализме -- это наследие темного прошлого, и как только уйдут в небытие последние носители чужой идеологии, исчезнет все негативное вокруг, в том числе и преступность.
Рушан никогда особенно не интересовался политикой, не был и рабом какой-то идеологии. Конечно, как почти все, был и пионером, и комсомольцем, но политика его не привлекала, и, став взрослым, когда решения принимал уже сам, партийным билетом не обзавелся, хотя зазывали его упорно.
Сегодня многие лукавят, утверждая, что иначе, мол, не пробиться было ни в науку, ни в искусство, ни в иные сферы, потому-де, и рвались в КПСС. Но, по крайней мере о своем поколении, он мог с прорабской прямотой сказать: вступали, чтобы сделать карьеру, занять должность, теплое местечко. Те, от кого зависела возможность получить партбилет, особо и не таились, говорили открыто: хочешь быть начальником, желаешь работать за границей -- вступай в партию. Он не вступил, начальником не стал, за границу не поехал, но и не жалеет, что всю жизнь проторчал в прорабах.
Рушан интуитивно чувствовал, что предназначение человека на земле -- не примыкать к чему-то, а быть кем-то, создавать, созидать, и это природное, мужское начало удержало его от "взрослых игр" -- в преображение мира, в строительство самого справедливого общества на земле, в воспитание нового человека, гармоничной личности. А знаменитое ленинское изречение, висевшее на каждом перекрестке, на фронтоне почти любого официального учреждения, умными людьми воспринималось как пародия сатирика на партию. И в самом деле, разве это не смешно: "Коммунистом можно стать тогда, когда обогатишь себя всеми знаниями, накопленными человечеством"?
Что-то ему не приходилось встречать в жизни таких мудрых коммунистов. Хотя статистика свидетельствовала, что их в стране почти двадцать миллионов, ему как на подбор попадались дремучие, невежественные, злобные, жуликоватые. Может, отвращением к политике он обязан именно этому ленинскому изречению, что рано попалось ему на глаза и было воспринято как нечто ложное, фальшивое, выдававшее желаемое за действительное.
Наверное, ни о Ленине, ни о партии Рушан не вспомнил бы, обошелся бы как-нибудь без них, но сегодня, когда такой развал в обществе, в стране, все разговоры вокруг только о партии, о ее вожде или вождях...
В юбилейный год перестройки -- ведь и ее уже стали исчислять пятилетками -- Рушан отдыхал в профсоюзном санатории. За столом у них сложилась солидная мужская компания. Самым молодым оказался он, остальным --далеко за пятьдесят, и, конечно, все разговоры о партии, перестройке, Горбачеве, Ленине -- Сталине, нынешних лидерах, явных и ложных. Дасаев быстро уставал от пустых и злобных бесед, пытался приходить и пораньше, и попозже, но избежать каждодневных дискуссий не удавалось. Все сотрапезники за большим обеденным столом, кроме Рушана, оказались коммунистами, и как они трижды в день крыли свою бедную партию -- нужно было видеть и слышать. Рушан однажды не вытерпел и вступил-таки в разговор:
-- Я не член партии, не испытываю к ней ни любви, ни симпатии, но и не проклинаю ее, хотя, если судить по фактам, и есть за что. Но я никогда не встречал в жизни людей, так люто ненавидящих свою организацию, как вы. Так почему же, не любя, насмехаясь над ней, вы продолжаете в ней состоять? Наверное, никто из вас не сдал публично свой билет? Мне кажется, партия опасна уже тем, что состоит из людей, ненавидящих ее, не разделяющих ее взглядов. Это больная партия, и ее надо либо лечить, либо дать ей умереть...
После этой тирады ему пришлось пересесть за другой стол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51