а не те ли Домаровы, чья дочка балериной порхать хотела...
Так мог ли кто тогда помыслить в Мартуке, что он станет дипломатом или журналистом, композитором или писателем, режиссером или актером? Такое просто в голову не могло прийти, и не только потому, что боялись досужей молвы -- они были уверены: люди подобных профессий рождаются где-то в иных местах и совсем иные.
Отсюда дружно шли в горные техникумы и институты, потому что в те годы там была самая высокая стипендия и бесплатно давали обмундирование. По той же причине охотно шли в военные и морские училища и во всякие ремеслухи: здесь и кормили, и одевали бесплатно, что для ребят из провинции оказывалось главнее призвания. Рушан попал в железнодорожный техникум, на строительное отделение, по тем же причинам: там тоже многое сулили "бесплатно", а главное, открывалась возможность повидать страну. В приемном объявлении значилось четко: ежегодно предоставляется право бесплатного проезда в любой конец Советского Союза. Это и определило жизненный выбор - его всегда манило в какие-то неизведанные дали. Еще бы - ведь рядом постоянно громыхали поезда...
Что-то артистическое в его натуре проявлялось с детства, и, возможно, ему удалось бы найти себя в творческой сфере, но чего не случилось, того не случилось. Может, именно сегодня, запоздало приступив к сочинению своего "романа о жизни", он решил реализовать в себе и всегда дремавшее творческое начало?
В детстве ему и его сверстникам повезло: сразу после войны они перевидали много трофейных фильмов - в том числе и те, которым предстояло войти в золотой фонд мирового кино. В ту пору о мастерстве, режиссуре и прочих тонкостях не говорили, тем более в их далеком от столицы поселке, но не пропускали ни одного фильма. Если сейчас расцветом Голливуда принято считать предвоенные и военные годы, то большинство фильмов этого периода они видели. Живущие другой жизнью и знакомые с другим кинематографом, они жадно вглядывались в иной мир, в иные взаимоотношения. Там, в тех давних фильмах, все было другим, нереальным на их взгляд.
Фильмы тогда гоняли в старой, наспех переоборудованной под киношку конюшне колхоза "Третий интернационал". Зал всегда заполнялся до отказа, и таким мальцам, как он, чаще всего приходилось сидеть где-нибудь на полу в проходах. Зал не отапливался, и чем больше набивалось народу, тем было теплее.
Вспоминается, как он сидит в проходе у самого экрана, жует жмых --жесткие брикеты из остатков семян подсолнечника, после того, как из них выжмут масло, -- и во все глаза смотрит на разворачивающееся действо. А на экране фешенебельный курорт. В просторном фойе белоснежной гостиницы, уставленном диковинными пальмами и цветущими кактусами в кадках, прохаживается ослепительная красавица, нетерпеливо поглядывающая на широкую мраморную лестницу, устланную кроваво-красным ковром. По лестнице спускается молодой темноволосый мужчина с тщательным пробором в набриолиненных волосах, одетый в элегантный костюм с атласными бортами, белый пикейный жилет, с белой же бабочкой.
Этот сказочно одетый герой так завораживает Рушана, что он невольно роняет свой кусок жмыха и даже не делает попытки отыскать его в темноте. Он жадно вглядывается в счастливчика, которого, волнуясь, ждет такая восхитительная девушка, и вдруг, неожиданно для себя, мысленно говорит: вырасту, стану зарабатывать, сошью себе такой костюм.
Можно побиться об заклад, что ни одному жителю Мартука не могла прийти в голову подобная чепуха: смокинг, пикейный жилет, белоснежная бабочка... Ведь кроме ватника и кирзовых сапог в тех краях после войны не знали иной одежды.
Хотеть не вредно... Однако эта история имела неожиданное продолжение.
Лет через десять, когда он, закончив техникум, работал смотрителем в дистанции зданий и сооружений вблизи Кзыл-Орды, с какой-то получки решил отправиться в город, чтобы заказать себе первый в жизни костюм. Приемщица ателье, узнав о желании клиента, сунула ему в руки пачку журналов мод и куда-то надолго удалилась. Журналы мод в те времена были далеки от реальной жизни, может быть, даже больше, чем сегодня, потому что с тех пор наш народ, слава богу, кое-что повидал, путешествуя по свету, а тогда были годы настоящего железного занавеса.
И вот в одном из журналов Рушан вдруг наткнулся на точно такой же костюм, что некогда поразил его воображение в фильме, и называлось это чудо смокингом. Рушан не мог оторвать от него взгляда, за этим занятием и застал его еврей-закройщик. Он спросил с какой-то веселой издевкой:
-- На смокинг замахнулись, молодой человек?
И Рушан, словно пойманный за недостойным занятием, ответил упрямо, с вызовом:
-- Да, мне давно хочется иметь такой смокинг.
Теперь настал черед удивляться закройщику, он даже присел рядом с Рушаном, и, как бы извиняясь, сказал:
-- Я уже лет тридцать не шил смокинги, но постараюсь, раньше они у меня хорошо получались...
Так Рушан узнал, что человек с заметной одышкой был некогда костюмером в знаменитом ленинградском театре и в известные годы оказался сосланным в Кзыл-Орду. Трудно сказать, кто из них больше обрадовался -- заказчик или портной. Старый ленинградец посоветовал ему сшить белый пикейный жилет к смокингу, а когда отдавал заказ, то, волнуясь, протянул Рушану подарок --белую бабочку, сказав, что это от него лично, за то, что на старости лет порадовал интересной работой.
В Кара-Узяке он снимал комнату в одной семье, а когда дома примерил обнову еще раз, показался на радостях хозяевам. Старуха, оглядев его, осуждающе сказала:
-- У тебя сапоги худые, а ты как в театр вырядился...
Так случайно воплотилась в жизнь детская мечта. Сейчас вспоминать об этом было смешно, но тогда...
X
Город, в котором он закончил техникум, по железнодорожной терминологии назывался "узловой станцией". Это означало, что здесь меняются поездные бригады, есть вагонное и локомотивное депо, сортировочная горка, проще говоря -- порт или гавань для старых и новых локомотивов. В ту пору, когда он здесь учился, само вокзальное здание, возникшее словно из сказок Шахерезады, вызывало у него огромный интерес. Служебные станционные здания, возведенные одновременно с железной дорогой Москва-Ташкент в начале ХХ века, ныне, если они, конечно, сохранились, представляют собой архитектурную ценность. С высокими затейливыми крышами, с башнями и куполами в восточном стиле, с частыми стрельчатыми окнами и цветными витражами, строения из добротного желтого камня украшали города и селения на долгом пути. При каждой станции непременно имелась и высокая водонапорная башня, ибо в ту пору ходили только паровозы. Рядом возводились грузовые дворы, пакгаузы, и привокзальный комплекс строений до сих пор поражает своей целостностью, добротностью, архитектурным решением...
Много позже, став инженером и работая над каким-то проектом, он наткнулся в архивах на документы о строительстве этой железной дороги, которую знал как никакую другую -- мог на память восстановить всю ее от Москвы до Ташкента. Выяснилось, что дорогу, которая и по сей день является основной, связывающей Среднюю Азию и Центр, и не имеющую до сих пор второго пути, построили в кратчайший срок, без шума, без помпы, всего два строительных батальона. А все станционные здания разработали рядовые архитекторы. До сих пор без ремонта -- а им, почитай, уже век, -- на некоторых станциях служат водопроводы, построенные безымянными солдатами-строителями.
К тому времени Рушан имел уже солидный опыт строительной работы, знал, какой ценой, например, возводится знаменитый БАМ, и те сведения, которые он случайно раскопал в архивных материалах, буквально ошарашили его. Позже нечто подобное он испытает, посетив развалины древнего храма Артемиды. Но дорога, ее строительство, потрясали все же больше, и неудивительно, ведь это вплотную касалось каждого из нас: железная колея связывала с большим миром... Видимо, чтобы лучше знать, от чего мы ушли и к чему пришли, надо хоть изредка заглядывать в архивы...
О станции, мимо которой он ежедневно ходил почти четыре года и знал все ее потайные уголки -- ибо уезжал оттуда и приезжал туда десятки раз, -- он вспомнил не случайно: она тоже, как и многие герои его повествования, исчезла навсегда, можно сказать -- сгинула.
В один из его редких наездов домой, уже в начале семидесятых, кто-то из близких знакомых, услышав, что он собирается поехать в Актюбинск поездом, простодушно поведал, что великолепного старинного вокзала больше нет --снесли. Да он и сам вскоре увидел это своими глазами. На месте прежнего величественного здания, издали похожего на храм, высилась странная бетонная коробка -- донельзя убогое архитектурное сооружение, напоминающее большой, неудобный, неуютный, неприглядный сарай. И на память пришла строка одного современного писателя: "Новое нужно строить так, чтобы оно не вызывало грусти и сожаления о прошлом".
Уже потом ему рассказали, как "расправлялись" со старым вокзалом. Оказывается, чтобы разрушить старинное строение, пришлось и взрывчатку применять, танками и тягачами крушить. Как он возмущался тогда, что снесли единственное достойное здание в городе, вместо того, чтобы отреставрировать его, как он порывался узнать имя современного Герострата, но не удалось...
В удивительном мире мы живем: знаем Герострата, который несколько тысячелетий назад спалил храм Артемиды в Эфесе, и не ведаем, кто десятки лет назад отдал команду снести храм Христа Спасителя в Москве или совсем недавно приказал взорвать вокзал в Актюбинске. Впрочем, с годами многому находится объяснение. Сегодня, в начале девяностых, когда Рушан видит в Москве, как турки, финны, шведы, немцы реставрируют, перестраивают национальные святыни России, он понимает, как был наивен, рассчитывая на реставрацию обыкновенного станционного вокзала, -- откуда же на все объекты наберется столько иностранцев?
В тот день, опечаленный, что исчезла еще одна примета его молодости --ориентир, казалось бы, вечный, -- он невольно пошел по путям вглубь станции, как поступал прежде, когда возвращался в город из дома в полночь на почтовом поезде "Оренбург-Гурьев". Он хотел поглядеть на общежитие, в котором жил лет десять назад, но не вышло. Шагая по замызганным путям, перескакивая через рельсы, годами не знавшие скребка, он незаметно забрел в старое депо, куда сгоняли отслужившие свой век паровозы. Хотя он уже много лет назад расстался с железной дорогой, где-то в душе сохранил странную привязанность к ней и тайно гордился, что некогда принадлежал к этой могучей отрасли. И аббревиатура МПС не была для него пустым звуком, тем более что в юности даже выступал за "Локомотив". "Железная дорога -- это как первая любовь, никогда не забывается", -- как-то с грустью признался его дядя -- колбасный мастер Рашид, некогда работавший на паровозах.
В депо с разбитыми окнами и вырванными с мясом железными дверями раздольно гулял ветер, сквозь прогнившую ржавую крышу откуда-то капала вода. От холода и свистевшего со всех сторон ветра казалось, что легкие изящные пассажирские паровозы жались к могучим, широкогрудым грузовым "С.О." --"Серго Орджоникидзе", а маневровый, почти игрушечный, прозванный за изворотливость "щука", стоял у двери первым, словно рассчитывал вырваться из этого могильника. "Наверное, эти паровозы хорошо помнят старый вокзал и никогда его не забудут", -- почему-то с грустью подумал Рушан.
Локомотивов тут приткнулось немало и разной сохранности, попалась на глаза даже почти новая маневровая "овечка", почему-то приписанная к Забайкальской железной дороге. Но больше всего глянулся ему зеленой краски, в потемневших медных бандажах, с красными колесами и белой трубой, хищно-изящный "И.С." -- "Иосиф Сталин". "Борзый", как называли его мальчишки, и впрямь походил издали на красивую, породистую гончую. На его груди каким-то чудом сохранился литой из красной меди профиль вождя.
Рушан так залюбовался паровозом, что невольно ощутил вокруг себя запах подпаленных горячим шлаком креозотовых шпал, особый запах горячего пара и машинного масла, исходившего от быстрого в беге "борзого". От топки, которую на остановке чистил кочегар, шел домашний, привычный запах большого самовара -- запах горящего угля и кипящей воды.
Рушан, можно сказать, вырос на станции, и потому без труда представлял такого красавца у себя в Мартуке, и непременно трех мужчин возле него. У одного в руках маленький молоточек на длинной ручке, у другого -- объемистая масленка, литров на пять, а у третьего, кочегара, что всю стоянку мечется между тендером и топкой паровоза, бывает и лопата, и кувалда. Тот, что с молоточком, -- машинист, и, если на груди у паровоза есть профиль вождя -- а он присутствовал и на многих грузовых паровозах, -- то первым делом, до осмотра ходовых частей и тяги постукиванием, он надраивал до зеркального блеска профиль генералиссимуса, зная, что за это спрашивают строго. Не всякая красавица тратит на макияж столько времени, сколько машинисты уделяли чеканному профилю усатого...
Охваченный воспоминаниями, грустными и печальными, Рушан хотел было продолжить свой путь к общежитию, но вдруг его внимание привлек паровоз на соседнем пути. Большой, мощный, еще не отслуживший до конца свой век. Такие он уже встречал здесь, в депо, но этот, с груди которого крупными зубилами неаккуратно срубили профиль вождя, почему-то так притягивал к себе, что Рушану, как и в случае с пассажирским, он показался ожившим, под парами, готовым к стремительному бегу. Дасаев будто слышал его дыхание, видел, как он время от времени сбрасывает пары, дожидаясь последней команды дежурного по станции.
В тот момент, когда паровоз, словно давая протяжный гудок отправления, рывком тронул состав с места и медленно накатывался на него сквозь белесое облако пара, почему-то не прекращая душераздирающего гудка, Рушану вспомнилась история, которую он никогда никому не рассказывал и о которой в Мартуке помнят лишь старожилы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51