— А чего тут искать? Бадаев все подробно по телефону описал.
— Мне о вас Алеша очень много хорошего рассказывал.
— Так, — кивнула Лина, вспомнив про бабу с пустыми ведрами. Что это Бадаев мог про нее хорошего рассказать? — Вам привет от Мариши.
— А! — заулыбался старик. — Как же, как же, замечательная женщина, я у нее всегда парное молоко беру.
— Она меня почему-то за вашу внучку приняла.
— Ходит ко мне тут одна молодка, — старик хитро прищурился. — Чтоб не болтали, я ее внучкой представил. А что я вас в сенях-то держу? Проходите.
В горнице было накурено, пыльно, душно. Воздух был такой спертый, что Лина даже закашлялась. На грязном, усыпанном хлебными крошками, столе валялись пустые упаковки из-под полуфабрикатов, стояли пивные бутылки. На столе сидел рыжий жирный кот и доедал какие-то объедки.
— Брысь, поганец! — замахнулся на кота Иван Федорович. — Извините за бардак! — виновато улыбнулся он. — Работаем, некогда убраться.
— Да уж, — покачала головой Лина. — Мужиков одних даже на неделю нельзя оставить. А где Алексей?
— Работает, — Иван Федорович ткнул пальцем в пол.
— А мне можно туда?
— Пожалуйте, — старик откинул половик, поднял крышку погреба. Лина по лестнице спустилась вниз. Отделанный деревянными панелями подпол, был ярко освещен. Тихо гудели лампы дневного света. В отличие от горницы здесь царили чистота и порядок. На большом металлическом столе стояли два плексигласовых бокса с небольшими отверстиями для перчаток и мощный микроскоп. Над микроскопом склонился Бадаев. Он изучал какую-то какую-то миросхему.
— Садись! — приказал он Лине, не отрываясь от окуляров.
Лина опустилась на стул рядом с лестницей. Закончив с микросхемой, Бадаев обернулся, сверкнув стеклами очков. — Привет! Привезла?
— Вы что тут, пьете? — спросила Лина, доставая из сумки полиэтиленовые пакетики.
— Иногда пьем, иногда работаем, — отозвался Бадаев. Он подошел к Лине, дежурно поцеловал в щеку, забрал пакетики. В пакетах были микросхемы — крохотные невесомые пластинки со множеством позолоченных концов. Бадаев надел очки помощнее, принялся через полиэтилен изучать маркировку на пластинках.
— И зачем было забираться в такую глухомань? — поинтересовалась Лина, разглядывая подпол.
— Иван Федорович, все равно, никуда бы отсюда не поехал. Он — сыч. Сама знаешь, если гора не идет к Магомеду… Схемы где?
— Забыла, — Лина вынула из сумки бумажки с ксерокопиями схем, протянула Бадаеву. — А он кто, колхозник?
Бадаев рассмеялся.
— Ага, фермер! Пасеку держит. Золотые пчелы ему мед приносят. Иван Федорович, Линочка, ученый, каких на всю страну, может, больше и не сыщешь. Доктор технических наук, почти академик. Три года назад большой кафедрой заведовал, пока на пенсию не ушли. Знаешь, сколько у него изобретение и открытий? Ты ему шкалик поставь, он тебе сам похвастается.
— Алкоголик, значит?
Бадаев пожал плечами.
— Раньше был, это да. А сейчас навряд ли. Трудоголик, как какой-нибудь японец. Тот за деньги корячится, а этот за идею. Трясется, как работать хочет. Сутками может сидеть. Ничего вокруг не замечает. Наивный человек. Всему и всякому с полуслова верит. Я ему предложил поддержать престиж науки на международной арене.
— Дуешь, значит, старикана?
— Не то болтаешь! — рассердился Бадаев. — Я ему столько плачу, сколько он в своем сраном университете за десять лет заработать не сможет! Его государство опустило до нищенского состояния, выпнуло из системы, хоть с сумой по миру иди, а я ему помогаю. Он тут в деревне без работы загибался: кур пас, пчел доил. Не знал, куда руки приложить. Думаешь, если он старый, ему ничего не надо? Знаешь, сколько у него детей?
— Не знаю, — пожала плечами Лина.
— Пятеро. И внуков — вагон и маленькая тележка. Раньше на шее сидел, а теперь гордый ходит. Приедут к нему в гости, а он так небрежно бабки отстегивает. Сам видел. Мол, примите от щедрот моих, опять я людям нужен стал! Еще любовница у него молодая. Он как запрется с ней в каморке, всю ночь спать не дает!
— Знаю я, — сказала Лина. — Старик — стариком, а глаз горит. Меня тоже всю оглядел. Слушай, Бадаев, а не слишком ли много народу здесь пасется? Какая-нибудь дрянь случайно поинтересуется.
— Не поинтересуется. Они здесь люди не любопытные, в чужие дела нос не суют. На вот тебе еще заказ, — Бадаев порылся в бумагах на столе и протянул Лине бумажку, на которой были записаны характеристики микросхем.
В подполе появился Иван Федорович. Он сиял, как начищенный самовар.
— Ребятки, я тут сбегал за маленькой. Давайте уж за Линин приезд. Не каждый день бывает.
Они поднялись из подполья в горницу. За то время, пока Лина была в подполе, комната неузнаваемо преобразилась: стол был застелен белой скатертью, пол подметен, пивные бутылки испарились, будто их и не бывало. Первым делом Иван Федорович выставил на стол бутылку “Перцовки”, затем стопки, а уж потом закуски в банках, хлеб и прочую снедь. Он разлил водку и произнес в честь Лины длинный и витиеватый тост, что, мол, для него нет большей радости, чем видеть в своем доме столь прекрасную и очаровательную барышню.
Бадаев был прав, подвыпив, Иван Федорович стал рассказывать о себе, какой он заслуженный и маститый ученый. На столе появились сертификаты, дипломы, свидетельства.
— Видите, даже японцы меня признали, а у себя я никому, кроме Алеши не нужен. Такая беда! — говорил Иван Федорович, тряся большой бумагой с золотым тиснением.
— Я с ним в Японии и познакомился, — шепнул Лине Бадаев. — Тогда еще понял — голова у мужика золотая, да дуракам досталась.
Бадаев с Линой почти ничего не пили, а Иван Федорович довольно быстро “накидался”, раскраснелся, разгорячился и каждые пять минут стал подсаживаться к Лине с предложениями остаться на ночь. Мол, в тесноте, да не в обиде.
— Я уж лучше в Москву поеду, — отнекивалась Лина. — А то еще ваша внучка заявится, греха не оберешься. Волосы повыдергает, глаза выцарапает.
— Да что нам внучка! Мы и сами еще ничего! — бил себя в грудь Иван Федорович.
С трудом отделавшись от назойливого старика, Лина с Бадаевым вышли на крыльцо. Мухтар натянул цепь, грозно рыча, но Бадаев прикрикнул на него, и пес успокоился.
— Ты вот что, Линочка, технология технологией, дело тут потихоньку движется, а займись-ка ты покупателем. В позапрошлом месяце он должен был поступить на склад. Шучу. Близко к нему не подходи. Знаю я все эти прибамбасы — сам работал. Если он хоть раз промелькнул в “оперативке”, значит за ним есть постоянный хвост, и для нас он опасен. И ты тоже на“крючке”. Найди лучше нейтрального человечка из тех, что находится с ним в контакте вне подозрений, и через него работай. Если будет жарко, придется от него отказаться. Будем другую мазу искать. Что Александр Антонович, не с его ли молчаливого согласия Борьку ребятки порешили?
— Тайна, покрытая мраком, — сказала Лина. — Но пока тише мышки, в “контору” не стучит.
— Вот именно — пока. Волчара он, надо будет — съест. Пока у нас ничего не готово, он может понадобиться, а потом… — Бадаев замолчал.
— Линочка, Леша! Ребятки-козлятки, я вас жду! — раздался пьяный голос Ивана Федоровича.
— Иди! — приказал Бадаев. — Если что-то изменится, я тебе отзвоню.
Лина кивнула и зашагала к калитке. Бадаев провожал ее взглядом до тех пор, пока она не скрылась за пригорком, потом вернулся в дом, из которого доносились пьяные крики Федора Ивановича, почти академика.
С Маркушей Митя теперь старался не встречаться и здоровался сквозь зубы, несмотря на формальную примиренность, а вот с Рашидом они после того случая с малолетками подружились. После работы частенько “ударяли” по паре пива или чего покрепче и посмеивались над тем, как Рашид полез разбираться через забор с наркоманами. В подпитии Рашиду первому Митя и признался, что ушел из семьи и живет теперь у Зоиной дочки Настеньки. Рашид приложил палец к губам, давая понять, что никто ничего об этом не узнает, и ободряюще похлопал по плечу, произнеся поговорку на арабском, которая полностью соответствовала русской: “Все, что не делается, все…”
— К черту! — добавил Митя, смеясь. — А у тебя как с бабами? — спросил он излишне фамильярно.
— По всякому бывает, — смутился Рашид. — Сейчас холостой хожу. Да и некогда мне, диссертацию надо писать.
Митя понял, что нечаянно задел больную струну, и больше этой темы не касался.
Они еще трижды посещали “соломенную вдову” Эдгара Рахимовича Веру, пили чай, ели пироги, играли с мальчишками. Рашид клялся и божился, что обязательно вытащить ее мужа из тюрьмы, потому что дело от начала до конца сфабриковано, взятка подстроена, а у него двоюродный брат в ОБНОНе, и так далее и тому подобное. Только с третьего посещения Митя наконец-то “въехал”, что Рашид в Веру попросту влюблен, но не решается предпринять какие-либо шаги, боясь все испортить. Будет вот так все время ходить, делать подарки, вздыхать и мучаться. Нет, Митя не смог бы так. Ему надо сразу все точки над “i”, быка за рога… А такая тайная любовь — это не для него. И его-то Рашид брал с собой только для того, чтобы не оказаться в нелепой ситуации! Поэтому, когда он в очередной раз предложил Мите отправиться к Вере на “Бабушкинскую”, Митя вежливо отказался.
Однажды после “пивняка” Рашид предложил зайти к нему домой. Он сказал, что его мама, Гюзель Андреевна, очень хочет познакомиться с Митей, потому что он ей много про него хорошего рассказывал. А сегодня у него как раз праздничный плов и бутылка хорошей водки.
Митя колебался недолго. Они сели в метро и поехали на “Белорусскую”.
— Митя, Рашид мне про вас все уши прожужжал! — встретила его Гюзель Андреевна — толстая маленькая женщина с добродушным лицом и голубыми глазами, кажущимися маленькими из-за очков с двойными линзами. Она крепко пожала его руку. — Вы очень принципиальный и честный человек. Такое в наше время — большая редкость.
— Ничего я не принципиальный, — смутился Митя.
— Ну, Рашид-то рассказывал, как вы дали отпор этому кафедральному пьянице Маркуше. Он мне все рассказывает. Проходите в комнату, располагайтесь. Сейчас я на стол накрою, — Гюзель Андреевна, тяжело переваливаясь, направилась на кухню.
Митя прошел в гостиную, всю увешанную и застеленную дорогими коврами. В остальном же комната мало чем отличалась от виденных Митей московских гостиных: мягкая мебель, журнальный столик, телевизор, пианино, старинная горка с инкрустацией, уставленная хрусталем. На коврах висели фотографии в рамочках.
— Мама с папой? — поинтересовался Митя у Рашида, кивнув на портрет мужчины с женщиной, прижавшихся друг к другу щеками.
— Да, они, — кивнул Рашид.
— А папа где?
— Погиб, — насупившись ответил Рашид.
— Извини, пожалуйста, я же не знал. Я вот своего никогда не видел, матушка меня, как говорится, в подоле принесла. Говорит, летчиком был международным. Врет, наверное.
— Не говори так о матери, — попросил Рашид. Он улыбнулся. — Ничего, сейчас пловчик сообразим. Повеселей будет. Настоящий, с барбарисом.
— Так он еще не готов? — спросил Митя, глянув на часы.
— Готов-готов, — подмигнул Рашид. — Маленькие детали. Сиди пока!
Рашид отправился на кухню помогать матери, а Митя стал разглядывать фотографии родственников. Какие-то совсем старинные, с заломанными углами, пожелтевшие, и новые, цветные, красочные. Вот он, его братан-обноновец, чем-то похожий на Рашида, в форме капитана милиции.
Скоро стол ломился от закусок. Первый тост подняли за новое знакомство.
Митя, проголодавшийся за день, принялся уминать вкусные домашние салаты и язык с хреном. Рашид просил его не усердствовать, обещал плов минут через двадцать — вместе с пальцами съешь. Гюзель Андреевна расспрашивала его о кафедре, интересовалась Игониной.
— С ней надо ухо востро держать и не высовываться, показывая, что умней ее, — сказал Митя. — Иначе слопает, как Зою Павловну. Что поделаешь, любит тетенька власть. Готова за нее любому глотку перегрызть. Она ведь не может и дня прожить, чтобы с кем-нибудь не поссорится. Сама себе врагов придумывает. Боится, что с ней поступят также, как она в свое время с Зоей поступила. То Рашид у нее в немилость попадет, то Анечка, то Маркуша, то еще кто-нибудь. Меня пока бог миловал.
— По дереву постучи, — сказал Рашид.
Митя стукнул костяшками по ножке стула.
— Тут вы с Рашидом совпадаете во мнении, — сказала Гюзель Андреевна. — Вы, Митя, кушайте-кушайте, не стесняйтесь. Если надо, я еще салатиков положу.
— Гюзель Андреевна, может, это и невоспитанно, так спрашивать? Почему а почему у вас отчество такое русское?
— Чего же тут невоспитанного? — засмеялась мама Рашида. — Папа мой был русский. А мама — наполовину азербайджанка, наполовину турчанка. В Баку они познакомились во время какого-то там антисоветского мятежа. Тогда еще НКВД было. Там он и служил. Сейчас этого многие стыдятся, скрывают. Вроде как против собственного народа боролись, а я своим отцом горжусь. Он воевал. Всю войну прошел. И не в заградотрядах, как пытаются сейчас представить НКВД на войне, а в нормальной действующей армии. Да вот он, — Гюзель Андреевна ткнула пальцем в портрет усатого мужчины в форме. Вся его грудь была увешена орденами. — Вот и папа у Рашида тоже в органах служил, погиб при исполнении. А брат двоюродный сейчас уже майора получил…
— Мам, неси плов! — сказал Рашид, разливая водку по рюмкам.
Гюзель Андреевна посмотрела на сына.
— Вот только Рашидик династию нарушил — подался в преподаватели. Несу-несу, милый, — Гюзель Андреевна торопливо заковыляла на кухню.
— Фу, что-то я пожадничал. Боюсь, плов уже не полезет, — сказа Митя, поглаживая себя по животу.
— Ничего, пройдись, протрясись, покури. Плов надо обязательно попробовать.
— Кстати, где у вас тут курят? — спросил Митя.
— Маму травить не будем. Ко мне в комнату пошли.
Рашид провел его в свою комнату, открыл форточку. Отправился на кухню за пепельницей. Комната Рашида была вся заставлена книжными полками. Кроме полок был здесь еще допотопный шифоньер с поцарапанным зеркалом и раскладывающийся диван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37