— Не немецкой, не советской, а нашей. Отсюда и «модус агенди». Ради этого я и к тебе приехал.— Значит, есть люди, которые не желают победы в войне ни Гитлеру, ни Сталину?— Да.— И ты в их числе?— Да.— И много вас?— Не слишком. Дело в том, что немцы на руководящие должности привезли с собой готовые кадры. Это прежде всего бывшие активные деятели так называемых мелкобуржуазных партий. До тридцать девятого года они в большинстве своём действовали в Западной Белоруссии. А мы собираемся ориентироваться на Англию.— На кого?— На Англию.— Почему вдруг?— Потому что Англия от нас далеко.— Странно. Не очередная ли это химера, порождённая провинциальным снобизмом и пустыми мечтаниями?— Так складываются исторические обстоятельства. Мы сейчас имеем то, чего не имели раньше, а именно: нам больше не угрожают ни русификация, ни полонизация. И пока немцы дерутся с большевиками, у нас есть время и возможность наконец-то начать воспитывать свой народ в национальном духе.— А как посмотрят на это немцы? Они же небось тоже намереваются наш народ на свой манер учить? И как на ваш замысел посмотрят их подручные, которых они привезли, Как ты говоришь, в обозе? Может, они за это время совсем онемечились? И не захотят наново переучиваться?— Их не так много. Словом, ради всего этого и создаётся теперь белорусская народная самопомощь.— Погоди, погоди. Что-то я не улавливаю логики в твоих рассуждениях. Народная помощь самим себе… Но ведь ты же сам говорил, помощь эта организуется по приказу генерального комиссара?— Да.— Выходит, вы в немецкую кружку собираетесь налить своего, белорусского пива?— Правильно ты думаешь.— А не станет ли оно смахивать вкусом на мюнхенское?— Надеюсь, что нет.— Знаешь, я слабо верю в это.— Почему?— А потому, что наше, белорусское пиво, в чужой кружке всегда прокисало. Это прошло через всю историю Белоруссии, начиная от удельных княжеств. И не спрашивай почему. Мы его никогда не умели хорошо варить, то пиво. Всегда оно получалось с привкусом. То с польским…— То с русским?— Не стану этого отрицать. Но хочу, чтобы ты тоже признался: в названиях белорус, Белоруссия, белорусский — вторая часть слова и подтверждает, что последний привкус нам не противопоказан.— Ну ты, Масей, всегда был человеком восточной ориентации.— А ты какой? Что-то я не помню, чтобы раньше наши ориентации отличались.— То раньше. Мы на Минщине…— Ну да, вы вечно там посередине, — уже злобно засмеялся Масей. — Одни белорусы — восточные, другие — западные, а третьи — ни те, ни эти. Вот немцы и утвердили наконец этот нелепый раздел — выделили вас, средних, мол, тешьтесь. Нате вам взамен Белоруссии Белорутению.— Не надо упрощать, Масей. Все несколько сложней, чем тебе кажется.— Я не упрощаю. Я не хочу, чтобы немецкий бюргер, использовав нашу неспособность варить своё хорошее пиво, помочился в предназначенную им же самим для нас кружку.— Ладно, не будем волноваться. Это все теории — кружка, пиво. Лучше давай порассуждаем, что может быть на практике. Так вот. Немецкая культура, особенно немецкий язык, весьма далеки от наших. И немцам в связи с этим не слишком быстро удастся начать у нас денационализацию. К тому же они ещё немало времени будут заняты войной. Поэтому у нас есть все возможности начать работу по созданию новых национальных кадров. Это необычайно важно, ведь до сих пор мы в своей истории имели много меценатов, но очень мало национальных культурных кадров, без которых не бывает национальной державы.— А Купала, Колас? Кстати, где они?— Подались на восток, вместе с большевиками.— Вот видишь. А тут, в оккупации, остался кто-нибудь?— Кажется, нет.— А ты не думаешь, что это симптоматично? — Я ведь говорю, надо готовить новые национальные кадры. Поэтому мы и шарим сейчас по всем уголкам Белоруссии.— Верней, бывшей Белоруссии.— Поэтому я и к тебе приехал, Масей, — словно не услышал Острашаб последних слов собеседника. — Перебирайся к нам в Минск, а?Масей долго не отвечал, чем заставил сильно взволноваться Зазыбу, который все с большим и большим интересом слушал разговор на задней половине и, что греха таить, впервые за нынешнюю осень был на стороне сына. Правда, Масей высказывал в споре с Острашабом ещё не его, Зазыбовы мысли и думал совсем не так, как думал Зазыба, но было в его позиции уже что-то очень стоящее и важное, по крайней мере, совсем не противное сегодняшним задачам и тому, как их понимал Зазыба.Наконец Масей ответил Острашабу:— Куда уж мне в Минск! Видишь, я болен. Какой из меня теперь деятель? Да и… Словом, благодарствую тебе за хлопоты и за приезд, но в теперешнем моем состоянии более разумно определять свой образ жизни философией лафонтеновского сверчка — чтобы счастливу быть, надо прятаться. От всех прятаться.— Может быть, философия эта сама по себе и полезна в ином случае, однако есть причина, которая вынуждает меня снова обратиться к тебе с моим предложением. Не только с целью переманить в Минск. Не думай, что здесь, в твоих Веремейках, всегда будет так спокойно. Немцы скоро начнут набирать в Германию трудоспособных по всей оккупированной территории. В фатерланде не хватает рабочих рук, большинство трудоспособных мужчин призвано в армию. Не хватает как в промышленности, так и в сельском хозяйстве. Из других стран немцы уже начали завозить рабочую силу, ну а у нас только списки составляются. Смотри, как бы и тебе в этот невод не попасть. А он, насколько мне известно, широко будет раскинут.— Когда же они собираются его раскинуть?— Наверно, в начале будущего года. На этот счёт у них целый план разрабатывается. Я с подробностями, конечно, не знаком, — мелкая сошка, но кое-что слышал. Например, первыми скорей всего попадутся те, кто отирается теперь по городам и деревням, ища укромного пристанища, то есть так называемые примаки из бывших военнопленных, из окруженцев. Немцы весьма обеспокоены, что много народа оказалось без присмотра. Сперва словно бы сами поощряли, чтобы хоть таким образом уменьшить количество заключённых в концлагерях, а теперь спохватились, потому что не все из отпущенных ведут себя как положено. Кое-где даже хватаются за оружие. Правда, в полицию тоже идут, но не столько, сколько хотелось бы немцам. Эта категория, видно, и станет первой, на которую укажет перст судьбы. Ну а ко второй разновидности, по всей вероятности, отойдут те, кто, будучи белорусом, выдаёт себя за человека иной национальности. Например, католики, которые выдают себя за поляков. Да и поляков, кажется, намечено отселить от нас. То есть всех чужих, тем более что с евреями как-то начали наконец справляться.— И до всего этого додумались немцы?— Как тебе сказать… Насчёт поляков, разумеется, по нашей подсказке.— А кто третий на очереди?— Лица, которые не принимают участия в благоустройстве родной державы или саботируют святое дело.— А потом уж все остальные?— Думаю, до этого не дойдёт. Что-то и мы будем подсказывать.— А вдруг немцы заупрямятся да не послушают вас? Может быть, у них и на всех остальных есть варианты?— Поживём — увидим. Но теперь каждый истинный белорус должен па своём месте сделать все для возрождения отечества на новых началах. Надо общими усилиями будить национальное самосознание народа. Кстати: мы намереваемся по этому поводу осуществить в Минске несколько важных акций. Одна из них уже пущена в ход. Идёт подготовка к празднованию годовщины Прадславы: Прадслава — мирское имя полоцкой княжны Евфросиньи (1101-1173 гг.).

Мощи княжны большевики когда-то вынесли из Полоцкой церкви и выставили в Витебском музее, а мы собираемся перенести их снова в Полоцк, водрузим на старое место в Евфросиньевском монастыре, и пускай люди опять ей поклоняются. Надеюсь, тебе не надо доказывать, как своевременна эта акция? Особенно необходимо отыскать напрестольный крест Прадславы.— Он что же — утерян? — с неподдельной тревогой спросил Масей. — Я видел его в Могилёве, в музейном запаснике. Ещё и надпись помню: «… Кладёт Евфросинья святой крест в своём монастыре, в церкви святого спаса. Древо свято, бесценно, оклад его из золота и серебра, и камней, и жемчуга на сто гривен, а (тут какой-то пропуск в тексте)… сорок гривен. И пусть не выносится из монастыря никогда. И не продаётся, не отдаётся. Если же кто не послушает да из монастыря вынесет, пусть не поможет ему святой крест ни в жизни этой, ни в грядущей, и пусть будет он проклят животворною троицею и святым отцом, триста и восьмьюдесятью семью соборами, и пусть судьба ему быть с Иудою, что продал Христа. Кто же осмелится учинить это (тут тоже что-то пропущено в надписи)… властелин либо князь, либо епископ, либо игуменья, либо какой-нибудь иной человек, — пусть на нем будет это проклятие. Евфросинья же, раба Христова, что сделала этот крест, пусть обретёт вечную со всеми присными жизнь… Господи, помоги рабу своему Лазарю, прозванному Богшей, что сделал этот крест церкви святого спаса у Евфросиньи».— Да у тебя прекрасная память, Масей!— Пока не жалуюсь. — Масей помолчал, а потом спросил: — Скажи, а кто-нибудь наверняка знает, каким был полоцкий крест сначала, когда его сделал по заказу Прадславы ювелир Богша?— Крест, деревянный, кстати, в акте обозначено, как дубовое, но на самом деле, видимо, это кипарис. Оклад с лицевой и тыльной сторон из золотых пластин с драгоценными камнями. С лицевой стороны были вправлены двадцать иконок, перегородчатой эмали, отделанной орнаментом. В пяти квадратных гнёздах оборотной стороны креста содержались реликвии — кровь Христа, деревянный кусочек креста Христова, осколки камня от гроба богородицы и от гроба Христова, мощи святого Стефана, кровь святого Дмитрия, мощи святого Пантелеймона…— Согласно списку, мало что от этого осталось?— Выходит, что так. Но святыня остаётся святыней, даже если драгоценности утрачены.— Ну, а что тебе говорили в Могилёве? Где крест теперь?— Неизвестно. Но точно выяснено — в Могилевской музее его нет. А может быть, и вообще не было.— Но я видел его собственными глазами!— Не подделка ли это? Могли подделать, а оригинал тем временем увезти в Москву.— Не думаю, — ответил Масей. — А бывало, чтобы этот крест забирали из монастыря?— Иван Грозный взял его с собой в Москву, когда завоевал Полоцк.— Ну и что? Подействовало проклятие?— Подействовало. Пришлось русскому царю вернуть крест в Полоцк, потому что войска его стали терпеть в ливонской войне одно поражение за другим.— Грозное, я тебе скажу, предупреждение. Не иначе ты, Алесь, тоже веришь в магическую силу креста? Где он теперь может быть?— Хотелось бы, чтобы он был в Москве.— Ну да, как раз этого и не хватает для пропаганды. Мол, глядите — большевики крест похитили в Белоруссии, потому и неудачи у них на войне. Правильно я понимаю?— Правильно. Только почему же пропаганда?— Да потому… Потому, что в это теперь никто не поверит. Думаешь, наши люди такие же суеверные, как в средневековье?— Поверят, — убеждённо сказал Острашаб. — Если не сегодня, так завтра поверят. В военное время суеверие всегда набирает силу. Вера и желание спастись многих заставят поверить не только в чудодейственную силу святых мощей, но и во всякое другое.— Но спекулировать на этом? Политику строить?— Ты не горячись, Масей. Лучше взял бы да написал в местную газету развёрнутую статью и о Прадславе, и о кресте, который был сделан по её заказу в тысяча сто шестьдесят первом году, как раз семьсот восемьдесят лет назад, и о том, что с ним сталось, и что будет…— Нет, я этого делать не стану, — глухо и упрямо возразил Масей. — Мне совесть не позволяет. Нечистая возня вокруг святой реликвии…— Это, Масей, не возня. Это — политика.— Но она плохо пахнет. Как и все, о чем ты говорил здесь сегодня.Зазыба сел на топчане и даже крякнул. Тогда кто-то подошёл с той стороны, прикрыл филёнчатые двери. Но Зазыба не пожалел, что не услышит конца разговора. Крепко охватив голову руками, он вдруг с радостью понял, что снова обрёл сына. XI Митрофан Нарчук тоже решил, что первый нынешний снег, прямо навалившийся своей тяжестью на всю округу, лёг надолго. Глядя из открытого шалаша на пухлые хлопья метелицы, плотную белую стену, за которой нельзя было увидеть в двух шагах человека, Нарчук подумал о том же, о чем и Денис Зазыба, когда тот искал барсучью нору. Митрофану Онуфриевичу тоже пришло в голову, что зима не только может прятать вокруг все следы, но и обнаруживать их, то есть делать тайное явным, ведь не все же время будет пуржить да мести.Вид первого снега словно заново заставил командира партизанского отряда пересмотреть и некоторые другие вещи. Например, что обстоятельства по-прежнему складывались не в пользу отряда. Даже по самому малому счёту.Не успел отряд с большими трудностями вернуться в Забеседье и едва-едва обжиться в землянке, которую партизаны выкопали за три недели и оборудовали на бывшей гари, как её пришлось покидать — выследили немцы. Спасла партизан, можно сказать, случайность. К ней, к этой случайности, как раз имел касательство Нарчук, который ходил тогда в ближнюю деревню к знакомому сапожнику, чтобы поправить стоптанные сапоги. По дороге в деревню Митрофан Онуфриевич и заметил на поляне, километрах в трех от землянки, отряд бабиновичских полицейских, которые развёрнутой цепью во главе с немецким офицером двигались с оружием на изготовку к партизанскому укрытию. Много сил стоило Нарчуку опередить фашистов и первым добежать до землянки. Однако вытащить все, что было запасено за это время, партизанам не удалось. Особенно жалели о станковом пулемёте, который Павел Черногузов по чьей-то подсказке взял в окопе на берегу Палужа, одного из правых притоков Беседи. Правда, пулемёт тот не успели ещё исправить — во время боя, который вела тут какая-то красноармейская часть, осколком снаряда пробило кожух. Но это не слишком смущало партизан, и тот же Павел Черногузов, который считался хозяином пулемёта, лелеял надежду залатать пробоины в деревенской кузне. Были в землянке и другие только что раздобытые вещи, о каких стоило пожалеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46