Честно признаться, так и Чубарь тогда, в малом возрасте, был не прочь показать свою ловкость в поглощении горячего, благо среди таких же молокососов, как и он сам, всегда находились подстрекатели, которые за зрелище готовы были отдать свою долю, пока однажды повар каморницкой школы, пожилой человек, не напугал его — гляди, хлопец, от горячего в животе всякие страшные болезни заводятся. После этого Родька не то что перестал показывать своё удальство, но как бы приутих, и если и показывал — трудно было отбиться сразу от любопытных, — то уже явно с осторожностью, словно и вправду боялся неизлечимых болезней в животе. Ну, а со временем представления прекратились: началась коллективизация, и Чубарь, не закончив каморницкой школы, пошёл вместе со взрослыми создавать по деревням колхозы. Но опыт остаётся опытом. Недаром же говорят, что у мастера не только руки, но и язык не болит. Во всяком случае, для Чубаря никогда в жизни не составляло проблемы есть суп горячим или подождать, пока остынет, все зависело от момента. Он и теперь, не слишком торопясь, опростал за обедом самодельный котелок крупеника и, облизав старательно ложку, сунул её за тесное голенище правого сапога. Все ещё были заняты едой, и никто не обратил внимания, что Чубарь свой обед закончил первым, а партизан, который принёс на мельницу термос с крупеником, почему-то не предложил ему добавки, хотя она Чубарю была и не нужна, разве что запить крупеник хотелось. Странно, но от долгого и беспрерывного нахождения тут, на мельнице, Чубарю даже в голову не пришло, что мельница стоит на воде, что вода все время тихонько плещется внизу, под досками пола, и через разобранную стену нетрудно достать её котелком, прицепив его на верёвку или на ремень. Откинувшись назад, Чубарь прижался к стене и словно от сильной усталости закрыл глаза. Он не собирался дремать, а тем более засыпать, к тому же вряд ли можно было заснуть в таких условиях; он только хотел расслабиться да посидеть в сторонке от людей, к которым ещё не успел как следует привыкнуть и которые, признаться, пока были для него почти чужими, хотя и относились уже к веремейковскому председателю с полным доверием. Но Чубарь понимал, что доверием этим обязан Шпакевичу. Всему причиной бывший его спутник. Словно ради этого судьба неожиданно свела их возле Беседи наново, теперь уже, считай, на более надёжной почве, потому что второе хождение за линию фронта требовало вместе с тем и возвращения назад. Сидя вот так тихонько у стены и не открывая глаз, Чубарь вскоре смутно уловил, как заговорили негромко о чем-то между собой партизанские командиры. Он не стал прислушиваться к их разговору, да и нельзя было этот разговор расслышать на расстоянии. Но вскоре голоса вообще стали то ли отдаляться от Чубаря, то ли приближаться к нему. Не успев, а вернее, не захотев объяснить себе этого явления, Чубарь заснул, и Шпакевичу через некоторое время пришлось будить его.— Чубарь…— А, — встрепенулся Родион,— Пошли. Не видя спросонок ничего вокруг, Чубарь вскочил на ноги, сунулся туда-сюда, ощупью нашёл на полу у стены свою сумку от противогаза, взял винтовку.— Пошли, нас ждут, — снова окликнул его Шпакевич, словно наперёд догадываясь, что тот будет долго копаться со сборами.Из мельницы они выходили последними.Смутный и сырой осенний день ещё брезжил на дворе, но уже заметно клонилось к вечеру. По воде, которой набралось полнехонько у сгнившей бревенчатой запруды, плыла опавшая листва, а в ракитовых зарослях вдоль речушки — несмотря на медлительность, она все-таки вырвалась из-под мельницы, — кроваво просвечивала повсюду ещё не тронутая морозом калина.— Не иначе этот год ранняя будет зима, — исходя из неведомо каких примет, сказал вдруг Карханов. — Как раз нам, партизанам, это кстати. А вот там, на фронте…— Он кивнул головой влево от себя, где, по всей вероятности, был восток, но почему-то не стал продолжать дальше, обернулся к Шпакевичу с Чубарем. — Ладно, товарищи, не будем вас задерживать. С богом, как говорится, хотя все мы здесь атеисты. Гусев с группой ждёт вас ещё сегодня, как раз успеете до полуночи. IX За пятьдесят с лишним лет своей жизни Зазыба не упомнил ещё ни одной осени, чтобы вот так, как в этом году, увидеть первый снег не из окна, как это обычно бывало. Снег застал его посреди бела дня в лесу, куда он ходил искать барсучью нору. Масея всю осень донимал надрывный грудной кашель, и Марфа Давыдовна, боясь чахотки, которая могла приключиться у сына после тюрьмы, уговорила мужа добыть барсучьего сала: им деревенский люд по-старинке, ещё с тех пор, как не было докторов, лечил эту болезнь.— Во всяком разе, — твердила она, — вреда от барсучьего сала не будет, даже если и беспокойство из-за болезни напрасное.Барсучью нору Зазыба отыскал без особого труда, в березняке, за веремейковским озером, он наперёд догадывался, что она где-то поблизости от деревни. Но по каляной земле нельзя было понять, дома ли уже хозяин, или покуда бродяжничает. «Не иначе, — рассудил Зазыба, — придётся несколько дней приглядывать за норой со стороны, а тогда уже на что-то решаться». У него только и было сегодня работы, что выбрать да срезать удобную палку, пусть стоит припрятанная, наготове, потому что ни ружья, ни капкана в доме не было, значит, надеяться приходилось только на эту длинную, словно рогатина, с какой мужики ходят на большого зверя, палку, да на свою поворотливость, даже ловкость, если она ещё сохранилась у человека в таком немолодом возрасте. Ну, да обижаться на здоровье Зазыбе в ту пору, сдаётся, было грешно и помощи просить ни у кого из соседей он не думал, даже сына и того не собирался звать на такое дело. Словом, охота на барсука готовилась, как говорится, полным ходом. А пока барсук самым спокойным образом обитал себе в норе (надо думать, что он все-таки перестал бродяжить на воле и обосновался на зиму), Зазыба, направляясь назад в деревню, обратился мыслями к иным заботам. Это не были заботы в полном смысле слова. Просто воспоминания. Почему-то опять, но теперь уже вроде без всякой причины, в голову пришёл давний махновский плен и спасение из него. Странно, сегодня все это — кажется, первый раз в жизни — не принесло удовольствия. Переворачивались перед ним сами собой или от особого дуновения времени страничка за страничкой в книге судьбы. Но первые снежинки, что внезапно посыпались на деревья из низкой тучи, сильно обожгли Зазыбове лицо и остановили ход мыслей.На старой Игнатьковой пасеке, куда Зазыба выскочил почти наугад, снега уже навалило — если мерить старой деревенской меркой — по самые забарасни — верёвочные петли у лаптей, то есть по щиколотки. Укрыл он под собой здесь все, в том числе и множество муравейников, которые теперь почему-то напоминали маленькие курганы, что остались с древних времён в сосняке возле веремейковского большака. С этой пасекой и с этими муравейниками у семейства Зазыб было связано одно фамильное предание: когда-то Денисов батька, Евмен Зазыба, привозил сюда на телеге своего отца, старого Ивана, когда у того отняло правую сторону, и хорошо вылечил. Правда, больного растирали также и медвежьим жиром, или, как в Веремейках говорят, — салом. Па почему-то все считали, что хвороба прошла как раз благодаря этим муравейникам: для пользы дола Денисова деда клали на них без исподнего. Состоялось то излечение давно, когда Зазыбе было совсем немного лет и, может, именно по этой причине он готов был даже утверждать направо и налево, что тоже вместе с батькой возил сюда деда.Во всяком случае, место это, вернее, муравьиные кучки, в доме Зазыб всегда поминали добрым словом, да и не только в их доме, потому что потом веремейковские мужики испытали это средство от множества болезней, несмотря на то, был толк в каждом конкретном случае или нет. Даже от кабанов, когда те в великом множестве водились тут, в Забеседье, всем кончанским миром жердями огораживали эти муравейники.Очутившись на Игнатьковой пасеке, Зазыба резко остановился и оглянулся назад. Снег все делал своё дело — безостановочно, прямо на глазах, засыпал землю и следы Зазыбы, делая его присутствие в лесу словно бы нереальным и ненужным. И как раз это обстоятельство вдруг и поразило Зазыбу. Пришло в голову — снег не только следы ног да муравейники засыпает, но укрывает далеко в округе всю землю, а, значит, и… войну с её кровавыми метами. За этой мыслью появилась другая — теперь легче станет там, на фронте!…Казалось бы, кто-кто, а Зазыба должен был знать, что зимой на войне по сравнению с летом возникают свои сложности и зимой воевать обеим сторонам нисколько не легче, чем летом, может, даже наоборот. И тем не менее он потешил себя такой надеждой, должно быть, потому, что здешний народ считал — немцы их зимы не выдержат, и если сами по себе не перемёрзнут, то дальше наступать уж наверняка перестанут, тогда полегче будет и турнуть их назад…Всю осень Зазыба ни на минуту не давал себе забыть, что идёт война. И, видно, потому, что не имел почти никакого касательства к ней, все происшествия вокруг, о которых ему становилось известно, воспринимал как из ряда вон выходящие.Ведь было уже время, когда Зазыба после встречи в Гонче с Касьяном Манько посчитал, что наконец и у них, в Забеседье, вот-вот всколыхнётся народная волна, что и здесь люди возьмутся за оружие. Но надежды его увяли, как только по деревням поползли слухи, что в Мошевой после убийства Пантелеймона Рыгайлы и Ефима Ефременко арестован подпольный райком.Покуда в Веремейках не стали известны подробности мошевской трагедии, а главное — неясной оставалась судьба подпольщиков, Зазыба несколько раз в тревоге наведывался через Беседь в Гончу, к Захару Довгалю. Они подолгу сидели там, в Захаровой хате, терялись в догадках, ещё до конца не веря, что такое и вправду могло случиться. Однако в конце той недели, когда стали распространяться страшные слухи, немцы сами оповестили, что в их руки попались члены местного райкома партии. В Веремейки письменное оповещение об арестах в Мошевой принёс из Бабиновичей Браво-Животовский. При этом лицо его прямо сияло, хотя на словах он и не выдавал свою радость — просто многозначительно говорил каждому встречному в деревне, мол, сходи, человече, в кузню, прочитай, что там наклеено на дверях. Известно, веремейковцы после его слов шли туда и читали. А там объявлялось от имени «германской полевой жандармерии», что военные власти вкупе с местной полицией действительно «обнаружили шайку бандитов, которые называли себя районным комитетом большевиков». Перечислялись и имена арестованных: ещё довоенный секретарь райкома партии Касьян Манько, управляющий городским отделением банка Соломон Якубович, заведующий сельхозотделом райисполкома Андрей Тищенко… Но Зазыбу весьма удивило «обращение», которое было помещено в конце. «Партизаны, — говорилось в нем по-русски, — вы совершаете преступление не только тем, что, защищая большевиков, мешаете народу сбросить большевизм, который сосёт из него кровь. Самое главное, — вы не даёте людям на освобождённой уже земле налаживать новую и счастливую жизнь. У кого ещё остались хотя бы капля здравого смысла и хотя бы доля колебания, тот поймёт, что оборона большевиков, особенно теперь, когда кадровая Красная Армия разбита, а остались скороспелые и ничего в военном деле не понимающие части, — дело напрасное. Вы, как волки, обитающие в лесах, не знаете, что происходит на фронте. Ваши разбойничьи удары в спину — для немцев комариные укусы. Они больше но помогут. Бродяжничая, словно разбойники, по лесам, вы терроризируете народ, навлекая опасность на ваших близких, которым приходится отвечать за вашу деятельность перед немецкими властями».По всему — и по смыслу, и по складу этого обращения можно было без особого труда догадаться, что писали его не сами немцы, а их прихлебатели. И не в Крутогорье, как утверждал Браво-Животовский, а в Бабиновичах. Зазыба даже подумал, прочитав обращение от первого до последнего слова, что их веремейковский полицай наверняка тоже принял участие в этом деле, к тому же в кузне, среди веремейковских мужиков Браво-Животовский слишком старательно толковал смысл листовки, пытался доказать своими объяснениями даже то, чего в ней не было. Кстати, именно Браво-Животовский объявил там же, в кузне, что членов подпольного райкома оккупационные власти собираются судить открыто, принародно, в Крутогорье, куда пригласят представителей от каждой волости. «Так что, — разглагольствовал он, — мужикам будет дана возможность убедиться, что дело теперь окончательно идёт не только к завершению войны в целом по стране, а и к укрощению всех несогласных с новым порядком здесь, на оккупированной территории». Пожалуй, при односельчанах Браво-Животовский так безоглядно говорил впервые, не считая, правда, случаев, когда собиралась закадычная компания, вроде той, что была на нынешний великий спас в его хате: как будто полицай и вправду дождался наконец заветного часа, как будто события уже окончательно подтверждали правильность его последнего выбора. «Жмут немцы под Москвой наших, — крутил он головой, — да ещё как жмут! Скоро конец наступит!» Трудно сказать, большой ли авторитет среди веремейковцев заработал полицай этакой пропагандой, особенно если учесть, что деревенский мужик не слишком-то охотно распахивает душу перед встречным-поперечным и по любому поводу. Зазыба не мог не заметить тогда, что арест членов подпольного райкома и предстоящий суд над ними подействовали на его односельчан крепко.Прежние вольные беседы — велись ли они в тёплую пору на брёвнах возле конюшни или попозже в кузне, — с некоторых пор стали казаться всем великой радостью, какая навряд ли скоро вернётся. Короче говоря, никто уже не заикался при других о чем-то таком, что угрожало бы потом карой. А если и заикался, так, может, единственный человек — деревенский коваль, бывший военнопленный Андрей Марухин.Между тем не все, о чем говорил в то время Браво-Животовский, получилось так, как он обещал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46