Я помню, что ты все время облизывал губы, потом вытирал свой рот, как будто ты пересох от волнения. Это заставило меня вспомнить о том, как тебя разбирает жажда после секса.
Она выпила все свое виски и подошла к столу налить еще. Потом она снова пересекла комнату, возвращаясь к дивану. Перешла некий символический мост. Бутылку она оставила на столе – то ли по рассеянности, то ли чтобы иметь повод перейти этот мост еще раз.
– Если я поняла это верно, вы не нашли его по адресу, который вам дали, но опоздали всего чуть-чуть. Он украл какой-то автомобиль – так? – прямо у светофора. Выбросил водителя прочь и помчался по автостраде М 40, а ты и еще несколько других погнались за ним. А потом у него кончился бензин. Кажется, так, да? Кончился бензин.
Губы Кэлли скривились в усмешке. Он не сумел этому помешать. Когда бы он ни вспоминал об этом происшествии, оно заставляло его смеяться. Это была погоня миль на двадцать, огни светофоров, вой сирен и мчащийся автомобиль разрывали уличное движение, как застежка на молнии, когда ее раскрывают. Все это производило страшный шум, люди пронзительно кричали, в ушах ревели сообщения по рации... И когда преследуемая машина просто замедлила ход, это оказалось настолько неожиданным, что они едва не проскочили мимо нее.
Бретт свернул на обочину и выскочил из машины, надеясь бежать; но бежать оказалось некуда. Вместе еще с пятью полицейскими Кэлли взял его в кольцо. Все они уже держали наготове пистолеты. Руки Бретта сначала болтались у него по бокам, а потом он их согнул в локтях и сжал в кулаки, намереваясь вступить в драку. Полицейские расхохотались. Они не спеша замкнули круг, продолжая хохотать. Мигалка на полицейской машине вращалась, делая их лица бело-голубыми, и они надвигались на него, как аркан, и смеялись, смеялись... Именно это и запомнилось Элен больше всего.
– Вы все еще продолжали смеяться, когда пришли домой, – сказала она. – Я помню, как мне хотелось, чтобы вы ушли из дому. И ты, и Майк. Вы оба тогда много выпили, хотя казалось невозможным, чтобы ты напился. Ну а попозже ты меня разбудил и трахал так, словно задался целью разломать кровать. И мне ничего из этого не понравилось. И до сих пор не нравится.
Улыбка оставила лицо Кэлли задолго до того, как Элен кончила говорить. Немного погодя он сказал:
– Это было давным-давно. Разве не так?
– Да, так. – Она опять пересекла символический мост, чтобы снова налить себе виски. – Но потом мы еще и были с тобой порознь довольно долгое время.
– И...
– Ты ведь не первый раз слышишь от меня, Робин, что ты опасен. Полагаю, для самого себя, и для меня тоже. Я знаю, чего ты хочешь, и знаю, почему ты этого хочешь. Во всяком случае, я знаю хорошую причину. Потому что ты меня любишь. В этом я не сомневаюсь. Если есть и какая-то плохая причина, думаю, что рано или поздно я отыщу ее. Но я не уверена, что хочу пойти на риск. Ты говоришь о переменах. Но когда я думаю о прошлом и когда я смотрю на тебя, то я словно смотрю на пачку старых фотографий, и что же я там вижу? – темноту. Ты понимаешь? – В ее голосе были слезы. – Я вижу то, что заставляет меня думать об этой темноте. Туннели. Узкие улицы. Темные углы. Ты есть на этих фотографиях, но твое лицо сразу и не разглядишь. И что ты делаешь, толком не разглядишь. И я понимаю, что на самом деле я и не хочу видеть твоего лица, потому что боюсь того, что может рассказать мне его выражение. И я не хочу видеть, что ты делаешь, потому что сама мысль о том, чем это может оказаться, пугает меня чуть не до смерти. А ты, я думаю, должен любить все это, ты должен любить эту темноту, эти темные места, потому что в ином случае какого черта ты там делаешь?
Ее голос слегка дрожал. Кэлли перенес бутылку через мост и налил ей выпить.
– Когда ты был в Америке, – сказала она, – я попыталась испытать себя твоим отсутствием, отсутствием Робина. Потому что ты снова соединил нас, правда не живя при этом со мной вместе, не женясь на мне, нет, совсем нет, и все же более или менее соединил нас. Я пробовала посмотреть, как это отсутствие ощущается. Как я его ощущаю. Вот почему и не стала говорить с тобой. Я хотела побыть без тебя как можно полнее.
– И что ты ощутила? – Он вернулся назад через мост.
– Освобождение. – Она сделала глоток виски и посмотрела прямо на него. – Это было освобождение. Я снова стала жить одна. Знаешь... Я ходила в кино, я ходила в театр, и после не надо было обсуждать спектакль, я ела, когда мне хотелось есть и если мне хотелось, читала книги, играла на пианино... Потрясающе!
– Я что-то не помню о каких-то обсуждениях спектаклей после театра, – сказал Кэлли.
– Нет? А кто говорит, что это было с тобой? Я просто рассказываю, как мне жилось самой по себе.
– Так мы об этом сейчас говорим? О том, чтобы быть самим по себе?
– Ты прав, – покачала она головой. – Я говорила о нас. О том, чтобы не быть с тобой. – Она смотрела в сторону. – Ты касаешься таких вещей... В тебе есть что-то такое... – Она снова попыталась связать слова: – Я вижу в тебе такие вещи, о которых мне не хотелось бы знать.
– Подумай, почему, – сказал он.
– Конечно. Конечно, я думала об этом. Но от этого легче не становится.
– Значит, это было освобождением. То, что меня не было здесь.
– Если не считать того, что я все еще влюблена в тебя, это в целом было замечательно.
– И это ты тоже выяснила.
– Да, это я тоже выяснила.
– Ну а что же из этого для нас следует? – спросил Кэлли.
Элен прошла от дивана туда, где на другой стороне моста сидел он. Она присела перед ним и взяла его руки.
– Ты прав, говоря о перемене. Потому что я не вижу для нас никакой надежды, пока в самом деле не произойдет перемена. Но для этого потребуется больше, чем твои обещания. Для этого потребуется нечто зримое, нечто осязаемое. – Она встала. – Хорошо?
Кэлли кивнул. Он понимал, что теперь он просто обязан спросить, что же такое для этого потребуется, но ему казалось, что он уже догадывался об ответе, и пока еще не спешил его услышать. Элен открыла холодильник и заглянула внутрь – их старая шутка.
– Конечно, есть несколько маленьких, но значительных неудобств в одинокой жизни, – сказала она.
– Никакой еды?
– Да, верно.
– А еще что?
– Никакого секса.
* * *
При открытом окне в комнате чувствовался тошнотворный, едкий запах выхлопных газов, можно было даже представить, как они, клубясь, переливаются через подоконник, подобно мелким морским волнам. На улице какой-то мотоцикл сорвался с места с таким визгом, как будто железный мост пилили циркулярной пилой. Хор мужских голосов звучал все громче и громче.
Свет из окна был единственным светом, который был им нужен. Почти полная темнота. Мрак. Когда она открывала рот, на ее губах поблескивала слюна. Округлость его плеча была то белой, как мел, то ярко-голубой, от неонового света, пульсирующего на огромном экране на противоположной стороне улицы. Он спросил ее о чем-то, и она прошептала:
– Да, сделай так.
И немного погодя он услышал ее голос. Он как будто шел откуда-то издалека, но становился все громче. Негромкие вскрики набирали силу по мере того, как чувство овладевало ею. Ее бедра приподнялись и замерли, напряженные, словно она к чему-то прислушивалась, пока она не закричала в полный голос и, кажется, куда-то упала от него. Его руки обхватили ее у плеча и бедра, он как бы поймал ее в полуполете, и ее ноги обвились вокруг его талии, увлекая его за собой вниз.
* * *
– Что? – спросил он. – Что для этого потребуется?
– Уходи из всего этого завтра же. – Она приподнялась на локте. Было уже слишком темно, чтобы видеть его лицо, но тем не менее она смотрела на него. – Сегодня вечером, если есть хоть какая-то возможность сделать это. Уйди. Брось все. Перестань быть легавым. Просто... Что бы там ни было у тебя срочного, что бы ни лежало у тебя на рабочем столе – забудь об этом. Не ходи туда. Оставайся здесь. Выйди из этого прямо сейчас.
– Такой вот способ?
– Да, такой способ.
Воровато прокралось холодное молчание. Она села прямо и оперлась спиной о спинку в изголовье кровати, обхватив руками поджатые к подбородку колени и уткнувшись в них лбом. Он не видел ее в темноте.
– Иди домой, Робин, – сказала она.
* * *
Он налил в стакан безрассудно много виски и отнес его к стулу у окна, смотревшего на реку. Он понимал, что Элен была права. Мало что еще могло сделать возможной их жизнь вместе. Но только проблема заключалась не в его службе в полиции. Это просто давало проблеме конкретное место для существования. Сцену, текст пьесы, статистов. А иногда и самое опасное из всего – аплодисменты.
Невозможно. На этот раз невозможно. Только не в этот раз. Не в этот. Ему необходимо было кое-что узнать. Ему необходимо было кое-где побывать. Оказаться поставленным перед выбором достаточно неприятно. А то, что он, по-видимому, сделал его, наполнило Кэлли яростью. Грузовое судно шло вверх по реке, его фонарь на корме бросал в воду узкие ленты света. Кэлли выпил половину того, что налил себе, одним глотком. Он думал о том, что сказала Элен. Об этих темных местах. Он знал, что она близка к истине, и в то же время понимал, что поскольку это был он, он сам, он никогда не счел бы это таким странным, или неправильным, или опасным. Вроде того, как сам ты можешь стоять на краю обрыва, но как это делают другие, для тебя смотреть невыносимо. Или как в ситуации с адюльтером: кто-то другой был бы уязвим тем, чему ты не придал особого значения.
Но было и еще кое-что. Конечно, он хотел воспользоваться информацией, вырванной им у Кемпа, хотел схватить того – кем бы он ни был! – кто решил, что всех, кого убили, можно было принести в жертву. И еще он хотел найти этого снайпера. Разумеется, в этом и заключалась его работа. Но было нечто и другое. Он хотел разузнать, как подобное стало возможным. Хотел узнать, каково оно на ощупь. Каково на вкус и запах. Хотел знать обо всем этом, потому что верил, что нашел, скорее всего, правильную версию, и ему необходимо ее проверить. Посмотреть, насколько чудовищно все то, о чем он догадывается.
Некоторые люди, знавшие Кэлли, думали, что все дело в его отношении к общепризнанным правилам. Да, это верно, у него была некоторая проблема с этими самыми правилами. Кто-то сочинял их, вводил в действие, объявлял хорошими, справедливыми, полезными и тому подобное. И полагал, что может наказать Кэлли за то, что он не подчиняется этим правилам, что было загадкой для Кэлли. Чьи это правила? Кто это все говорит? Черт подери, у меня есть мои собственные правила! Где вы все были, когда я их придумывал?
Но в данном случае дело было не в правилах. Любовь и ненависть, страх и тревога, гнев – вот что движет им. Он смотрел, как суда шли вниз по реке, как огоньки суетились в их кильватерах. Он видел лицо Нины Кемп. От звука ее голоса по спине пробегал озноб.
* * *
– На кой черт все это нужно? – возражал Доусон.
Последний месяц лета принес с собой шквалы чего-то серого и мокрого, словно кто-то вывалил полные мешки дождя в порывы ветра. Доусон съежился на подветренной стороне насквозь промокшего прогулочного катера, двигавшегося вниз по реке. Это было как раз то самое место, на которое Кэлли смотрел из окна едва ли не всю ночь.
– Небольшая прогулка, – сказал он, – что-то вроде экскурсии. Я думал, что тебе это понравится. Мы же, в конце концов, нация мореходов.
Последние туристы этого сезона переходили с фотоаппаратами с левого борта на правый и всматривались в перемещающийся туман дождя. Снайпер держал визитеров в стороне от Лондона, и даже теперь только смелые, или опрометчивые, или просто гонимые служебным долгом приезжали туда. Они казались вялыми, сонными, вроде зверей, приготовившихся к зимней спячке.
Кэлли был таким же сонным, как и они. Он передал Доусону фляжку со спиртным, оставив руку протянутой, чтобы забрать ее обратно. Дождь шквалами проносился мимо.
– Ты был в центральной фирме компаний? – спросил Кэлли.
Доусон отер рот тыльной стороной ладони.
– Это как будто читаешь сказку, из которой изъяты все достоверные сведения. В некотором царстве родилась прекрасная принцесса. Ее звали компания «Белокурые локоны» с ограниченной ответственностью. И вот однажды Белый рыцарь... И поэтому она и ее семья стали с той поры получать пятнадцать процентов годового дохода. У тебя есть голые детали, но если бы компьютерное досье могло обнаружить, что там кроется между строк...
– А что насчет голых деталей?
– Ну, эта галерея просто называется «Ральф Портер», ответственность ограниченная. Шестеро пайщиков. Портер, естественно, один из них. Остальные все личности известные. Ты знаешь, я же говорил тебе это по телефону, когда ты был в Таксоне.
– Откуда взялась эта информация?
– Из отдела по борьбе с мошенничеством. Они способны провести внезапную проверку даже королевской семьи. Интересно, что сам Портер владеет только пятнадцатью процентами вкладов. У трех других членов правления по десять процентов. А остальные двое владеют двадцатью семью с половиной процентами на каждого.
– Что, по всей видимости, сделано специально.
– Теоретически несколько более мелких пайщиков могут объединиться с одним из членов, имеющих двадцать семь с лишним процентов, чтобы протолкнуть то или иное дельце. Ну, скажем. Портер плюс один из имеющих десять процентов, да еще один из этих мощных парней. Это дало бы им пятьдесят два с половиной процента и решающий голос. Или те трое, у которых по десять процентов, могут объединиться с одним из имеющих двадцать семь с половиной процентов против Портера и второго главного пайщика. Но поверить в это трудно, ведь верно? Глядя на такой расклад, хорошо понимаешь, что два человека аккуратненько поделили решающую долю. Следовательно, остается лишь признать, что они союзники.
Уступая Доусону большую часть их укрытия, Кэлли отклонился назад, к поручню. Правое плечо его плаща насквозь промокло, врезавшись темным треугольником в более светлую, не тронутую дождем материю. Он передал Доусону фляжку и спросил:
– Кто?
– Две женщины. Элисон Траверс и Мари Уоллес.
– Мэри?
– Нет, – сказал Доусон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59