Каждый шаг отдавался в ушах ударом молота по наковальне и казался целой милей. В ушах звучал голос Луизы: «Мы везде искали. Тебя никто не видел».
Попавшие в лицо брызги вывели его из забытья. Он миновал скрывавшую его скалу и теперь держался за перила дамбы. Ветер по-прежнему швырял на дорогу брызги, но на море уже начался отлив, и стала видна усеянная галькой прибрежная полоска.
Ник посмотрел в сторону отеля и увидел свою машину, припаркованную на асфальтовой дорожке слева от входа. От подножия скалы до нее было чуть меньше двухсот ярдов, а между этими двумя точками располагалось несколько пролетов лестницы, ведущих от дамбы вниз — к воде. Один пролет — напротив отеля, другой — недалеко от того места, где стоял Ник. Здесь, на пирсе, он был хорошо виден. Но меньше всего ему сейчас хотелось наткнуться на руку, протянутую для помощи, или услышать участливый голос.
Он неуклюже, прыжками, преодолел ступеньки и, очутившись наконец на гальке, едва удержался на ногах. Постоял у стены, чтобы отдышаться, прислонившись спиной к шершавому бетону и держась за раненую ногу. При падении рана открылась, но не причиняла сильной боли, только пульсировала. В свете уличных фонарей, падающем сверху, он рассмотрел нагромождение мокрых камней и волнистую линию пены там, куда отступило море.
Он падал почти каждые несколько ярдов — не из-за каких-либо особых препятствий, просто ноги скользили на мокрых, облепленных водорослями камнях. Продвигаться можно было, только подавшись всем телом вперед и вытянув здоровую руку, чтобы, поскользнувшись, опереться на нее. Промокшие полы плаща набрякли. После каждого падения он отдыхал, и отдых становился все продолжительнее.
Ник закрыл глаза и увидел Луизу с Майклом. Они стояли у двери, пока он ковылял к ним в изодранной, залитой кровью одежде.
«Мы везде искали тебя», — произнесла Луиза.
Она хмурилась, удерживая за руку Майкла, словно появление Ника таило в себе угрозу для мальчика.
Он понял: следовало рассказать Луизе, куда и зачем он едет. Выложить все начистоту. Это и было «самым страшным» — рассказать все.
* * *
Добираясь от лестницы рядом со скалой до другой, поднимающейся прямо к отелю, Ник падал раз двадцать, не меньше. Боль, словно волны, плещущиеся у берега, окатывала его с головы до ног, яростно, безостановочно и, схлынув на какое-то время, уйдя в раненые плечо и ногу, возвращалась, захлестывая его мутным потоком. На нижней ступеньке лестницы он присел, прижавшись щекой к мокрой и прохладной дамбе. Рука в кармане плаща сжимала ключ от машины, словно талисман, напоминающий о доме.
«Нужно собраться с силами, — подумал он, — и взобраться по лестнице. Пересечь улицу. Сейчас темно, воздух влажный от брызг — это видно по стенам зданий. Если кто-то и встретится по дороге, мокрая одежда не вызовет никаких подозрений. Потом заберусь в машину и на медленной скорости отъеду миль на пять — этого вполне достаточно. Остановлюсь и окажу себе первую помощь. В машине есть аптечка с бинтами, марлей, антисептиками и парацетамолом. Затем поеду домой. Нигде не задерживаясь. Расскажу обо всем Луизе. И, может быть, испытаю наконец облегчение».
Он снова погрузился в мечты. Вот он дома. Мягко светит послеобеденное солнце, в окно виден Майкл, играющий на лужайке. Ник уже чувствует себя лучше. Рука и нога все еще побаливают; но он в тепле и в уюте и знает, что сделал правильный выбор. Луиза сидит в гостиной на большом ситцевом диване и слушает его рассказ о «самом страшном».
Кажется, она слышит его, хотя сам он себя не слышит. Слова слетают с губ в пугающей тишине, достигая только ее ушей... Он вскакивает на ноги.
«Ник!» — восклицает Луиза резко, с укором. И он оборачивается.
«Ник!» — И он оборачивается на звук.
Рука Зено взметнулась вверх, словно предупреждая: замрите, сейчас отсюда вылетит птичка.
Потом раздался несильный взрыв. Белое магниевое пламя вспыхнуло в нескольких дюймах от лица Ника. Он повернулся, покачиваясь на камнях, выставив вперед руки, будто слепой. Весь мир стал белого цвета. Он всматривался в эту белизну, но там была пустота, вакуум, словно зрачки затянуло пеленой.
Что-то коснулось его шеи, обвилось вокруг нее. Как будто Луиза завязывала ему галстук перед званым обедом. Левый конец поверх правого, один конец короче, другой длиннее... В ушах хрустнуло, когда галстук стали затягивать.
Потом кто-то надавил носком ботинка на раненую ногу, и он упал ничком, словно молящийся. Зено уперся ему коленом между лопаток и потянул за удавку. Голова Ника откинулась назад.
На какой-то момент к нему вернулось зрение. Перед ним со скорбным лицом стояла Луиза. В окно позади нее было видно, как Майкл бегает по траве. Все это длилось какую-то секунду, а потом оба они исчезли.
Веревка впивалась все глубже в горло. Рев моря звучал у него в ушах, оглушительный, как грохот плотины. Кто-то волок его к воде, подтягивая дюйм за дюймом мощными рывками. Боль пронизывала все тело.
Дальше не было ничего, кроме взрывающихся звезд, разрывов бомб, огненных вспышек и бесконечного света.
Глава 3
Каждый раз, усаживаясь в тюремной камере, Сэм Паскью покрывался потом. Страх охватывал его еще тогда, когда он шел к тяжелой двери с крохотным окошком по пустынным коридорам и за ним с лязгом запирались железные решетки. И он старался, войдя в камеру, скрыть этот страх.
Так было и сейчас. Стали влажными подмышки, на тонкой ткани проступили капельки пота, и маленький ручеек устремился вниз, стекая с впадины на горле прямо на живот. Он молча ждал, пока напряжение спадет, затем достал из дипломата и аккуратно разложил на столе бумаги с таким видом, словно это было очень важно.
Не поднимая глаз, украдкой оглядел камеру.
«Деревянная скамья, — мысленно отметил он, — на четырех прочных ножках, с перекладинами сверху. Нехитрое сооружение. Незамысловатая мебель. Это не здесь. Это не может быть здесь. Я больше никогда не увижу то место». И все-таки он огляделся — так оглядываются на пустынной улице, прежде чем перейти через дорогу.
Приведя бумаги в порядок, он улыбнулся. Всего одна минута — и он в порядке. Дрожь в руках прошла. Энтони Стюарт хотел ответить улыбкой, но рот ему не повиновался.
— Так вот, Тони, — Сэм почти забыл о страхе, — дата начала судебного процесса утверждена. И я хотел бы спросить вас еще кое о чем: узнать некоторые детали; предугадать, к чему смогут придраться.
Стюарт начал словно заведенный. Он говорил короткими, рублеными фразами, с совершенно неуместными паузами.
— Тот вечер я провел в доме у мамы. С моей мамой. Я провел... Я часто захожу к ней. Ну — раз в неделю... Я часто...
— А как же свидетельские показания? — оборвал его Паскью. — Кто-то показал, что видел вашу машину в ту ночь...
— Это ошибка. Послушайте, в какое время она умерла? Меня не было там. Я был в пятидесяти милях от того места. Я ездил раз или два. В неделю. Каждую неделю. С тех пор, как умер отец. Привозил шоколадные конфеты. Мы находились в комнате, где стоит телевизор. Там все есть. Холодильник. Маленькая плитка — подогревать еду. Журналы, всякая снедь. Телефон. Остальными комнатами она не пользуется. Почти не заходит туда. Мы просидели допоздна. Ее мучает бессонница. Только днем, бывало, вздремнет. Мы ели конфеты. Смотрели телевизор. — Улыбка как бы витала вокруг его лица, прикидывая, где бы лучше расположиться. — Годится? — спросил он с таким видом, будто Паскью, стоит лишь постараться, — и он расскажет эту историю не хуже самого Стюарта.
Паскью прочитал по бумаге номер автомобиля Стюарта и время, когда он был замечен. Стюарт покачал головой. Он сидел, подложив под себя ладони, как школьник.
— Спросите у моей мамы, — добавил он. — Вы или кто угодно. Это Паскью уже сделал. Дневная сиделка проводила его вверх по лестнице. Эмми Стюарт смотрела телевизор, сидя на кровати. Воздух в комнате был спертый, резкий запах пота перемешивался с запахом недоеденной пищи. Окна были плотно закрыты.
«Он приезжал каждую неделю, — подтвердила она, не отрываясь от телевизора, — лишь бы куда-нибудь деться от этой сучки, своей жены».
Паскью запихнул бумаги обратно в дипломат. Стюарт поднялся с места и подошел к двери, потом протянул руку — совсем как хозяин, провожающий последнего гостя: «Рад был с вами повидаться. Спасибо, что пришли. Будьте осторожнее на улице...»
* * *
Последнее время некто на зеленом «вольво» повадился занимать на стоянке место, отведенное Паскью. Он пару раз оставлял записку на переднем стекле — но тщетно. Его офис размещался в десятиэтажной стеклянной коробке, — со всех четырех сторон она тускло отливала золотом, поглощая свет, льющийся снаружи... И того, кто стоял на улице, не покидало ощущение, что кто-то смотрит на него изнутри.
Пятью минутами позже он уже находился в этом отливающем бронзой здании, невидимый с улицы, и, прижавшись лбом к оконному стеклу, обозревал унылый городской пейзаж. Нескончаемый поток автомобилей с солнечными бликами на стеклах заполнил главные магистрали. Водители, как и сам Паскью, были скрыты стеклами. Поток то приходил в движение, то снова застывал на месте.
— Ты опять с ним встречался? Ну, что скажешь?
Паскью слышал, как вошел Джордж Роксборо, но не удосужился обернуться. Лишь спросил:
— Кто ездит на зеленом «вольво»?
— Что? — Роксборо подошел и тоже встал у окна.
— У кого-нибудь в этой конторе есть зеленый «вольво»?
— Кажется, нет.
Странно, стекло, к которому он прижимался лбом, больше не холодило, и он передвинулся дальше.
— Тебя интересует дело Стюарта?
— Хочешь передать его мне? Но почему?
Роксборо мечтал об этом с самого начала. Убийство при невыясненных обстоятельствах. Дверь сорвана с петель, драгоценности и небольшая сумма денег похищены; весь дом пропах кровью, кровь на стенах, на потолке, на мебели, в спальне, куда ведут кровавые следы, в луже крови лежит миссис Энтони Стюарт. Эта идея понравилась Роксборо. В конторе ставили на Стюарта три к одному. Роксборо тоже сделал ставку; почему бы теперь не заполучить и самого клиента?
— По личным причинам, Джордж.
Роксборо не стал дальше расспрашивать. У Паскью были свои особенности, известные всем. Согласно одной версии, его время от времени одолевали приступы тяжелейшей депрессии, и, чувствуя их приближение, он отходил от дел, ожидая, пока вернется в нормальное состояние. Согласно другой версии, он попивал. Стоило ему уйти в запой — и он не мог остановиться. Каждый знал причину. Или думал, что знает.
Ну что же... Были и приступы депрессии. И чудовищные пьянки. По сути дела, разница тут небольшая. И то, и другое — черные дыры, они затягивали в себя все: свет, музыку, веселье, любое удовольствие, любой вид деятельности, хорошие мысли, хорошие воспоминания, честолюбивые замыслы, мечты о будущем... Затягивали и его самого, да так глубоко, что он задыхался, становился слеп и глух, начинал сходить с ума от нехватки света. Много лет назад он нашел собственное определение для депрессии — нескончаемая боль в бесконечной темноте.
Но теперь такое случалось все реже. Теперь были лишь капли пота, выступающие на спине, дрожь в руках, когда он приближался к камере, и резкая боль под сердцем, когда открывал входную дверь навстречу молчанию.
Джордж Роксборо так и искал, к чему бы придраться.
— Он что, изменил свои показания?
— Нет, рассказывает все ту же байку.
— И его старенькая мать твердит одно и то же?
— Его старенькая мать твердит одно и то же.
— Но у полиции есть его признание.
— Метафорическое.
— Что? — В тоне Роксборо проскользнула насмешка.
Паскью стал объяснять, копируя манеру обвиняемого:
— Вся эта кровь. Когда я обнаружил ее. Я ее никогда не любил. Я чувствую свою вину. Как будто отсутствие любви с моей стороны убило ее, — произнес он на одной ноте, заикаясь, едва слышно. Потом добавил уже нормальным тоном: — «Как будто»... Видишь — это метафора.
Возможно, Роксборо и видел это, но не был готов признать.
— Его мать выступит свидетельницей?
— Ждет не дождется.
— Ей можно верить? Она не изменит свои показания? Как все это будет звучать? — задал он один и тот же вопрос в трех вариантах.
— Не беспокойся, Джордж, — ответил Паскью, — с ней все в порядке.
Тучный человек в бежевом костюме, пыхтя, приблизился к «вольво». В руках он держал коробку с надписью, сообщающей всему миру о том, что толстяк купил лучший проигрыватель для лазерных дисков. Он открыл багажник, потом убрал коробку в багажник, снова запер его и ушел.
— Так он это сделал? — спросил Роксборо.
Паскью отошел от окна и, усевшись за стол, принялся, листать справочник «Золотые страницы».
Роксборо с удивлением смотрел на него:
— Что ты там ищешь?
— Уже нашел.
С помощью прижатой к странице линейки Паскью надорвал бумагу, затем приложил ее под прямым углом и оторвал полстранички с объявлениями. После чего ответил:
— Да, он это сделал.
— Может быть, на следующей неделе мы вернемся к этому разговору, — проговорил Роксборо. — Я хочу почитать его собственные показания и свидетельства очевидцев; посмотреть, что удалось раздобыть следствию. — Тут он сделал паузу и с таким видом, словно Паскью отказывался от платы за небольшую профессиональную услугу, спросил: — А ты хорошо подумал?
— Он твой, Джордж. Наслаждайся им. Вместо уик-энда.
— Ты уходишь?
— Да, минут через десять. — Паскью достал из ящика кусок кар-триджной бумаги и теперь собирался скоросшивателем прикрепить листок с объявлениями посередине, чтобы был лучше виден. Казалось, он полностью поглощен работой.
— Но почему? — Роксборо считал, что здесь лучше быть точным. — Он действительно ее убил?
— Он будет придерживаться своих показаний, а его мать — своих. Ты справишься с этим делом, успех гарантирован.
— Вовсе нет, но я все равно этим займусь. — Снова пауза. — И все-таки скажи мне, почему?
Паскью приложил скоросшиватель к бумаге, надавил на ручку с пружиной, осмотрел подшитый лист.
— Ну, здесь можно выдвинуть несколько версий, Джордж. Минута слепой ярости, потребность что-то изменить, или просто моча ударила в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50